В особенности я хочу привлечь ваше внимание к работам доктора М. Сиднея Марголиса, эндокринолога из Лос-Анджелеса, который способен отличить мужчину-гомосексуалиста от мужчины-гетеросексуала исключительно по анализу мочи ему даже не нужно видеть их. Какие еще химические вещества позволяют нам встретиться с миром чудес? Да все подряд. Биохимия это все. Размышления людей искусства о человеке и его жизни мусор. Счастье в определенном соотношении химических элементов. До того, как это узнал, я пытался исследовать проблему счастья с помощью вопросов и ответов. (Если бы мне предстояло прожить жизнь заново, я сразу научился бы проводить анализ мочи.) И я спросил своего отца, когда он был уже очень старым человеком:
Какой день в твоей жизни был самым счастливым?
О, это было в воскресенье, ответил он.
Вскоре после того, как отец женился, он купил новый «Олдсмобил». Это было перед Первой мировой войной. В те годы «Олдсмобил» еще не был предметом эротических снов американских жестянщиков, каким стал позднее. Все это происходило в Индианаполисе, штат Индиана. Мой отец, как я уже сказал, был архитектором, а еще художником. И вот он, архитектор и художник, воскресным утром везет свою молодую жену на новом «Олдсмобиле» на трассу, где обычно проводятся знаменитые пятисотмильные гонки Индианаполиса. Там он взламывает ворота, выводит машину на трек, выложенный кирпичом, и крутит по трассе снова и снова, круг за кругом. Это был счастливый день. Когда отец рассказывал мне о своем самом счастливом дне, он уже был вдовцом, похоронившим жену, покончившую с собой.
Отец рассказал мне и про самый счастливый день своего отца, моего деда. Это было, когда мой дед был мальчишкой, жил в Индиане и однажды сидел вместе с приятелем на предохранительной решетке движущегося паровоза. Паровоз пыхтел из Индианаполиса в Луисвилл. Места вокруг были дикие, а мосты деревянные.
Когда опустилась ночь, небо наполнилось фейерверками, вылетающими из трубы паровоза. Что могло быть прекраснее этого?
Ничего.
Мои отец и дед были хорошими художниками. Жаль, что сегодня их нет с нами. Они заслуживают вашей теплой компании в этом холодном склепе.
Месяц назад мой собственный сын спросил меня, какой день жизни я считаю самым счастливым. Своим вопросом он мне напомнил: пора на покой. Эта моя речь полна могил и склепов, не находите? Мой сын считает меня практически мертвым так много сигарет «Пэлл-Мэлл» я выкуриваю за день (и он прав!).
Я посмотрел на него из могилы и сказал:
Самый счастливый день в моей жизни к настоящему моменту был в октябре 1945 года. Меня только что уволили из армии США, которая в те времена, времена Уолта Диснея, была еще уважаемой организацией. И приняли на факультет антропологии Чикагского университета. «Наконец-то! воскликнул я. Я стану изучать человека!»
Я начал с физической антропологии. Меня научили измерять объем мозга давно умершего человеческого существа, чей мозг высох. Я просверливал дырку в черепе и наполнял его зернами гранулированного риса. Потом высыпал рис в градуированный цилиндр. Вскоре мне стало скучно.
Я переключился на археологию и узнал нечто, о чем догадывался, человек создавал и крошил посуду с незапамятных времен. Тогда я пошел к своему факультетскому наставнику и признался, что наука меня нисколько не волнует, зато привлекает поэзия. Это было ужасно. Я понимал, что моя жена и отец захотят меня убить, если я стану заниматься поэзией.
Мой наставник улыбнулся:
Как бы вам понравилось заниматься поэзией, которая притворяется, будто она наука?
А такое возможно?
Он пожал мне руку:
Добро пожаловать в сферу социальной и культурной антропологии!
Также он сообщил, что Рут Бенедикт и Маргарет Мид уже занимаются ею как и весьма деликатные джентльмены.
Одним из них был доктор Роберт Редфилд, глава факультета антропологии Чикагского университета. Ему довелось стать лучшим преподавателем из тех, кого я встретил в своей жизни. Он едва замечал меня. Порой смотрел на меня так, словно я был маленьким пушистым зверьком, застрявшим в корзине для мусора (кстати, я украл этот образ у Джорджа Плимптона; боже, благослови его!).
Доктор Редфилд уже умер. Не исключено, что какой-нибудь физиолог-антрополог в будущем наполнит его череп гранулами полированного риса, а потом пересыплет их в градуированный цилиндр.
Пока доктор Редфилд был жив, у него была чудесная мечта, которую он называл «народное общество». Эту мечту он описал в «Американском социологическом журнале» за 1947 год, том 52, страницы 293308.
Доктор Редфилд утверждал, что примитивные общества отличаются поразительной разнородностью. Вместе с тем он просил нас признать, что все они имеют ряд общих черт. Например: они были такими маленькими по размеру, что в рамках племени все друг друга знали, и отношения устанавливались на всю жизнь. Члены одного сообщества тесно контактировали между собой и почти ни с кем не поддерживали отношений за пределами своего круга.
Коммуникация осуществлялась устно. Доступа к опыту и мысли прошлых поколений не существовало за исключением того, что сохранялось в памяти. Стариков ценили именно за их память о прошлом. Изменений в жизни происходило мало. То, что знал один, знали все. Во что верил один, в то же верили другие. Разделение труда отсутствовало. То, что умел делать один, выполняли и остальные.
Доктор Редфилд призывал нас называть подобные общества «народными обществами», что я часто и делаю. Я продемонстрирую вам сейчас отрывок, оставленный доктором Редфилдом, и дам возможность самим ощутить ностальгию по тому обществу, в рамках которого жили все расы на этой земле.
В народном обществе, говорит доктор Редфилд, и я цитирую:
поведение отличается личным, а не безличным характером. Личность же можно определить как социальный объект, реагирующий на определенные ситуации так же, как это делаю я, выражающий чувства и интересы, которые могли бы быть свойственны и мне. Личность это я, но в иной форме, с присущими ей качествами и ценностями, и ее значимость для меня отнюдь не только утилитарна. Вещь, с другой стороны, есть социальный объект, не требующий от меня участия или сочувствия. Вещь имеет ко мне определенное отношение, но я реагирую на нее механически, и ценность вещи исчерпывается для меня тем, насколько она служит моим целям. В народном обществе все человеческие существа, принятые в группу, считаются личностями, и в этом маленьком сообществе ни к одному члену группы другие не относятся безлично, как к вещи.
Более того, в народном обществе личностный компонент распространяется и на многое за пределами человека. Та модель поведения, какую навязывает внутренний опыт индивидуума его желания, страхи, чувства и интересы самого разного рода, проектируется на все объекты, с которыми он приходит в контакт. Так, природа наделяется свойствами личности: стихии, характеристики пейзажа, животные и особенно то в естественном окружении, что по своему поведению или внешности предполагает наличие признаков человеческого, всему этому приписываются черты человеческого существа.
Я утверждаю: в нас содержится множество химических веществ, требующих, чтобы мы жили именно в народных обществах. Поскольку нам это не удается, мы и чувствуем себя отвратительно. Химически мы устроены таким образом, чтобы жить именно в народных сообществах как рыба создана для жизни в чистой воде. Но народных обществ, увы, для нас уже не существует.
Как вам повезло, что вы сегодня здесь, потому что я могу вам все объяснить. Зигмунд Фрейд признавался, что не знает, чего хочет женщина. Я знаю. Журнал «Космополитен» утверждает, что женщину более всего интересует оргазм, но это в лучшем случае лишь частичный ответ на вопрос. Вот чего женщины действительно хотят: они хотят жить в народных обществах, где все друг другу являются добрыми родственниками, а действия и предметы окружены ореолом святости. Заставляют женщин желать этого химические вещества. Они всех нас заставляют желать именно этого.
Когда с нами обращаются как с вещами, а не с людьми, мы под воздействием химических веществ впадаем в ярость. Когда с нами происходит то, что никогда не произошло бы в народном обществе, мы чувствуем себя как рыбы, вытащенные из воды и вновь благодаря химическим веществам. Наша химия требует, чтобы мы вернулись в привычную нам воду. Если в нашей современной жизни мы начинаем вести себя дико и нелепо, мы просто повторяем то, что рыба делает на берегу недолгое, правда, время.
Нас часто охватывает апатия но то же самое происходит и с рыбой, уже полежавшей на берегу. Наши дети частенько напоминают апатичную рыбу с тем исключением, что рыба не играет на гитаре. А что пытаются сформировать многие из наших детей? Народные общества, которые называют коммунами. У них ничего не получается. Между теми, кто верит в возможность существования народных обществ, и теми, кто в них не верит, разверзлась пропасть, разделяющая поколения.
Взрослые люди создают клубы, корпорации и тому подобное. Они притворяются, будто заинтересованы в том или ином узком аспекте бытия. Члены клуба «Лев» делают вид, что им очень интересны проблемы лечения и профилактики глазных болезней. По сути, они одинокие неандертальцы, подчиняющиеся первому закону жизни, который гласит: «Человеческие существа становятся все более удовлетворенными по мере того, как приближаются к не требующим изощренных умственных усилий, основанным на братских отношениях условиям жизни народного общества».
Полагаю, американской Академии искусства и литературы, как и Национальному институту искусства и литературы, глубоко наплевать на литературу и искусство. Их члены, повинуясь химическим веществам, пытаются сформировать сцементированный общими суевериями и привязанностями клан. А может, племя или деревню. И на это я им говорю: «Удачи вам, мальчики и девочки!»
Есть и еще хорошие клубы. «Орден Лосей» открыт для всех белых христиан мужского пола. Мне самому симпатичны «Американские отцы войны». Чтобы вступить в клуб войны, нужно иметь друга или родственника, служившего в американской армии в течение последних 195 лет. Этот друг или родственник не обязан при увольнении получить награду или иные почести. Хотя, как мне говорили, это способствует приему в клуб.
Весьма помогает во всех этих делах глупость. Мои отец и дед глупцами не были, а поэтому и не стали Лосями. Они избрали одиночество. Одиночество может быть почти столь же умиротворяющим, как наркотики или хорошая компания, поскольку здесь рядом нет никого, кто мог бы напомнить одиночке, как далеко наше общество ушло от модели общества народного. В свой самый счастливый день мой отец имел рядом с собой лишь молодую жену. В тот день мои родители были единой плотью. Мой дед в свой самый счастливый день был со своим единственным другом. Разговоров они почти не вели, потому что паровоз издавал слишком много шума.