ДОКТОРА ЭЛБЕРТА ЛИТТЛА, милого, привлекательного молодого врача общей практики знакомит с содержимым комнаты и сутью проекта его создатель и руководитель ДОКТОР НОРБЕРТ ФРАНКЕНШТЕЙН.
ФРАНКЕНШТЕЙНУ 65 лет, он бесчувственный гений от медицины. У консоли, с наушниками на голове, сидит и наблюдает за измерительными приборами и мигающими огнями
ДОКТОР ТОМ СВИФТ, увлеченный работой первый помощник ФРАНКЕНШТЕЙНА.
ЛИТТЛ: О господи! О господи!
ФРАНКЕНШТЕЙН: Да, это почки. А вот там печень. Здесь же поджелудочная железа.
ЛИТТЛ: Удивительно! Доктор Франкенштейн! После того что увидел, я начинаю сомневаться, действительно ли я занимался медициной. И был ли я в медицинской школе тоже вопрос. (Показывает на один из механизмов.) А это ее сердце?
ФРАНКЕНШТЕЙН: Сердце от «Вестингауза». Если вам нужно сердце, они делают их чертовски хорошо. А вот к их почкам я и на пушечный выстрел не подойду.
ЛИТТЛ: Это сердце, наверное, стоит столько, сколько весь город, где я работал.
ФРАНКЕНШТЕЙН: А поджелудочная весь ваш штат. Это Вермонт?
ЛИТТЛ: Да, Вермонт.
ФРАНКЕНШТЕЙН: Сколько мы заплатили за поджелудочную железу Да, на эти деньги запросто можно купить весь Вермонт. Раньше никто не изготавливал поджелудочную, а нам она нужна была в течение десяти дней, а то бы мы потеряли больную. Мы обратились ко всем производителям органов: «Парни! Даешь аккордно-премиальную программу по изготовлению поджелудочной! Нам плевать, сколько это будет стоить, но к следующему вторнику нам нужен продукт».
ЛИТТЛ: И у них все получилось!
ФРАНКЕНШТЕЙН: Больная еще жива. И уверяю вас, это ливер недешевый.
ЛИТТЛ: Но ведь пациент может себе позволить такое, верно?
ФРАНКЕНШТЕЙН: Да уж, расплачивается не страховкой от «Голубого Креста».
ЛИТТЛ: Сколько операций она вынесла? И за сколько лет?
ФРАНКЕНШТЕЙН: Первую большую операцию я сделал ей тридцать пять лет назад. А всего с тех пор семьдесят восемь операций.
ЛИТТЛ: Сколько же ей?
ФРАНКЕНШТЕЙН: Сто лет.
ЛИТТЛ: Ну и нервы у дамы!
ФРАНКЕНШТЕЙН: Вы как раз на них и смотрите.
ЛИТТЛ: Я имел в виду какая отвага! Какая стойкость!
ФРАНКЕНШТЕЙН: Мы каждый раз ее вырубаем. Без анестезии не оперируем.
ЛИТТЛ: Да даже и так
ФРАНКЕНШТЕЙН хлопает СВИФТА по плечу. СВИФТ снимает наушник с одного уха, распределяя внимание между консолью и присутствующими.
ФРАНКЕНШТЕЙН: Доктор Том Свифт. Это доктор Элберт Литтл. Том мой помощник.
СВИФТ: Здрассте!
ФРАНКЕНШТЕЙН: У доктора Литтла врачебная практика в Вермонте. Он оказался в наших краях и попросил об экскурсии.
ЛИТТЛ: Что вы слышите в наушниках?
СВИФТ: Все, что происходит в палате пациента. (Предлагает Литтлу послушать.) Прошу вас.
ЛИТТЛ (слушает): Ничего не слышно.
СВИФТ: Даму сейчас причесывают. Там ее косметолог. Она всегда ведет себя тихо, когда ее причесывают. (Забирает наушники.)
ФРАНКЕНШТЕЙН (СВИФТУ): Нам следует поздравить нашего юного гостя.
СВИФТ: С чем?
ЛИТТЛ: Хороший вопрос. С чем?
ФРАНКЕНШТЕЙН: Мне известно о той славе, что выпала на вашу долю.
ЛИТТЛ: Какой славе? Мне ничего не известно.
ФРАНКЕНШТЕЙН: Вы ведь тот самый доктор Литтл, которого «Домашний женский журнал» в прошлом месяце назвал «Семейным врачом года», не так ли?
ЛИТТЛ: А, это? Да, правильно. Даже не знаю, как им это пришло в голову. Но что меня поражает гораздо больше, так это то, что человек вашего масштаба знает об этом.
ФРАНКЕНШТЕЙН: Я каждый месяц читаю «Домашний женский журнал» от корки до корки.
ЛИТТЛ: Неужели?
ФРАНКЕНШТЕЙН: У меня только одна пациентка, миссис Лавджой. А миссис Лавджой читает «Домашний женский журнал». Поэтому и я его читаю. Об этом мы с ней и говорим о том, что там пишут. Мы и о вас там прочитали в номере за прошлый месяц. И теперь миссис Лавджой повторяет: «Какой это, должно быть, милый молодой человек! Такой понимающий!»
ЛИТТЛ: Вот как?
ФРАНКЕНШТЕЙН: И вот вы здесь, что называется, во плоти. Она же написала вам письмо.
ЛИТТЛ: Да, помню.
ФРАНКЕНШТЕЙН: В год миссис Лавджой пишет тысячу писем. И получает тысячу писем в ответ. Неутомимый корреспондент.
ЛИТТЛ: А как у нее настроение? Радостное?
ФРАНКЕНШТЕЙН: Если бы это было не так, то в этом была бы наша вина. Ее настроение зависит от того, как работают эти механизмы. Месяц назад ее охватила грусть, а причиной было то, что здесь, на консоли, полетел транзистор. (ФРАНКЕНШТЕЙН протянул руку к консоли и одним движением рычажка переустановил какие-то параметры. Механизмы в комнате скорректировали свою работу.) Вот. Теперь пару минут у нее будет легкая депрессия. (Он снова изменил параметры.) А теперь она будет счастливее, чем прежде. Будет петь как птичка.
ЛИТТЛ с трудом скрывает ужас.
СЛЕДУЮЩАЯ СЦЕНА
Палата пациентки, полная цветов, коробок с конфетами и книг. Пациентка СИЛЬВИЯ ЛАВДЖОЙ, вдова миллиардера. От СИЛЬВИИ осталась только голова, подсоединенная к трубкам и проводам, уходящим в пол, что становится очевидным не сразу. Первый кадр: ГЛОРИЯ, роскошного вида косметолог СИЛЬВИИ, стоит позади нее. СИЛЬВИЯ красивая, преклонных лет дама, когда-то известная красавица. Она плачет.
СИЛЬВИЯ: Глория
ГЛОРИЯ: Да, мадам?
СИЛЬВИЯ: Утри эти слезы, пока кто-нибудь не вошел и не увидел.
ГЛОРИЯ (едва не плачет сама): Да, мадам. (Вытирает СИЛЬВИИ слезы «Клинексом», рассматривает салфетку). Ну вот. Вытерла.
СИЛЬВИЯ: Не знаю, что на меня нашло. Внезапно такая печаль накатила
ГЛОРИЯ: Каждый должен иногда поплакать.
СИЛЬВИЯ: Ну вот, все проходит. Заметно, что я плакала?
ГЛОРИЯ: Нет, нет, что вы!
Она не может совладать с собственными слезами. Отходит к окну, чтобы СИЛЬВИЯ не видела, как она плачет. КАМЕРА ОТЪЕЗЖАЕТ ОТ НЕЕ и показывает жуткую, аккуратно прибранную, с подключенными трубками и проводами, голову. Голова расположена на треножнике. Под головой, там, где у человека располагается грудь, висит черный ящик с мигающими разноцветными огоньками. Оттуда, откуда у человека обычно растут руки, из ящика торчат две механические руки. В пределах достижимости стол, где лежат ручка, бумага, частично собранный пазл и громоздкая сумка для рукоделия, из которой высовываются спицы и незаконченный свитер. Над головой СИЛЬВИИ, на кронштейне, закреплен микрофон.
СИЛЬВИЯ (вздыхая): Ты, наверное, думаешь: какая глупая женщина! (ГЛОРИЯ качает головой, но молчит, не будучи в силах ответить.) Глория! Ты еще здесь?
ГЛОРИЯ: Да, я здесь.
СИЛЬВИЯ: Что-нибудь не так?
ГЛОРИЯ: Все хорошо.
СИЛЬВИЯ: Ты хорошая подруга, Глория. Я хочу, чтобы ты знала я это чувствую всем сердцем.
ГЛОРИЯ: Я вас тоже очень люблю.
СИЛЬВИЯ: Если у тебя возникнут какие-нибудь проблемы, я помогу тебе. Ты только скажи.
ГЛОРИЯ: Обязательно скажу.
ГОВАРД ДЕРБИ, клерк, отвечающий в больнице за доставку почты, входит, пританцовывая, с пачкой писем старый глупый бодрячок.
ДЕРБИ: Как сегодня наша пациентка?
СИЛЬВИЯ: Минуту назад была очень опечалена. Но теперь, увидев вас, я готова петь как птичка.
ДЕРБИ: Сегодня вам пятьдесят три письма. Одно даже из Ленинграда.
СИЛЬВИЯ: В Ленинграде живет одна слепая женщина. Бедняжка!
ДЕРБИ (сделав из пачки писем подобие веера, читает обратные адреса): Западная Виргиния, Гонолулу, Брисбен, Австралия.
СИЛЬВИЯ наугад выбирает конверт.
СИЛЬВИЯ: Уилинг, Западная Виргиния. Итак, кого мы знаем в Уилинге? (Она умело открывает конверт механическими руками, читает.) «Дорогая миссис Лавджой! Вы не знаете меня, но я только что прочитала о вас в «Ридерс дайджест» и теперь сижу и не могу унять слез». «Ридерс дайджест»? Господи! Да той статье уже четырнадцать лет! А она только что прочитала ее?
ДЕРБИ: Старый «Ридерс дайджест» никогда не умрет. У меня у самого дома есть подшивка, а ей уже лет десять. Я всегда его читаю, когда нужно немного взбодриться.
СИЛЬВИЯ (продолжает читать): «Теперь, если со мной что-нибудь случится, я никогда не стану жаловаться. Я думала, что я самая несчастная женщина на свете, после того как мой муж шесть месяцев назад застрелил свою любовницу и застрелился сам, оставив меня с семью детьми и неоплаченным «Бьюиком Роудмастером», у которого проколоты три колеса из четырех и полетела трансмиссия. Прочитав вашу историю, я теперь сижу и благодарю Господа за то, что он мне дал». Милое письмо!
ДЕРБИ: Еще бы!
СИЛЬВИЯ: Там постскриптум: «Поскорее выздоравливайте!» (Она кладет письмо на стол.) А письма из Вермонта нет?
ДЕРБИ: Вермонта?
СИЛЬВИЯ: В прошлом месяце, когда у меня было плохое настроение, я написала, как теперь понимаю, глупое, полное эгоизма и жалости к самой себе письмо молодому врачу, о котором прочитала в «Домашнем женском журнале». Мне стыдно! Я живу в постоянном страхе, меня просто трясет от мысли, что он может написать мне в ответ если вообще напишет!
ГЛОРИЯ: Да что он сможет вам написать?
ГЛОРИЯ: Да что он сможет вам написать?
СИЛЬВИЯ: Про то, что мир полон реальных страданий, многие люди не знают, что они будут сегодня есть, и существуют сотни тысяч бедняков, которые никогда за всю свою жизнь не посещали врача. А у меня есть все и нежная забота, и последние чудеса науки и медицины!
СЛЕДУЮЩАЯ СЦЕНА
Коридор перед палатой СИЛЬВИИ. На двери табличка: «ВХОДИТЬ ОБЯЗАТЕЛЬНО С УЛЫБКОЙ!» ФРАНКЕНШТЕЙН и ЛИТТЛ готовятся войти.
ЛИТТЛ: Она здесь?
ФРАНКЕНШТЕЙН: Все, что не внизу, все здесь.
ЛИТТЛ: И все, полагаю, слушаются того, что здесь написано.
ФРАНКЕНШТЕЙН: Это компонент терапии. Тут мы лечим не один конкретный орган, а всего пациента.
ГЛОРИЯ выходит из палаты и, плотно закрыв дверь, начинает громко плакать.
ФРАНКЕНШТЕЙН (ГЛОРИИ, раздраженно): Плакать? И так громко? В чем дело?
ГЛОРИЯ: Дайте ей умереть, доктор Франкенштейн. Ради бога, дайте ей умереть!
ЛИТТЛ: Это ее медсестра?
ФРАНКЕНШТЕЙН: Чтобы работать медсестрой, у нее не хватает мозгов. Это паршивый косметолог. За сотню долларов в неделю она занимается лицом и прической нашей пациентки. (ГЛОРИИ) Вы перешли все границы, красота. Вы уволены.
ГЛОРИЯ: Что?
ФРАНКЕНШТЕЙН: Забирайте свой чек и проваливайте!
ГЛОРИЯ: Но я ее ближайший друг!
ФРАНКЕНШТЕЙН: Ничего себе друг! Вы же только что попросили меня ее вырубить.
ГЛОРИЯ: Во имя милосердия!
ФРАНКЕНШТЕЙН: Вы уверены в существовании рая? Хотите отправить ее туда, где она сразу же получит крылья и арфу?
ГЛОРИЯ: Про рай ничего не знаю. Но ад есть. Он там, в этой палате, и вы его изобретатель.
ФРАНКЕНШТЕЙН (уязвленный, медлит несколько мгновений перед тем, как ответить): Боже! Какие вещи способны говорить некоторые люди!