Вы так полагаете? Шварц как-то странно посмотрел на меня. Это идет намного дальше. До того, что мы называем смертью, и еще дальше. Где утрата, если можно удержать чувство? Разве город исчезает, когда покинешь его? Разве не живет в вас, даже если разрушен? И кто знает, что́ есть умирание? Не скользит ли по нашим переменчивым лицам не только неспешный луч света? И разве не было у нас лица, прежде чем мы родились, самого первого лица, того, что должно остаться после разрушения других, преходящих?
Кошка потерлась о стулья. Я бросил ей кусочек рыбы. Она подняла хвост трубой и отвернулась.
Вы встретились в Цюрихе с женой? осторожно спросил я.
Да, в гостинице. Скованность, выжидание, одолевавшее меня в Оснабрюке, стратегия боли и обиды исчезли и не возвращались. Я встретился с женщиной, которую не знал, но любил, с которой меня вроде как связывали девять лет беззвучного прошлого, однако это прошлое не имело над нею никакой власти, не ограничивало ее, не подчиняло себе. Яд времени, казалось, и у Хелен испарился, когда она пересекла границу. Прошлое теперь принадлежало нам, но мы не принадлежали ему; вместо гнетущего образа лет, каким представляется обычно, оно перевернулось и теперь было зеркалом, которое отражало одних только нас, без привязки к нему. Решение вырваться и сам поступок так категорично отделили нас от всего Раньше, что невозможное стало реальностью: новое ощущение жизни, без морщин минувшего.
Шварц посмотрел на меня, и опять на его лице мелькнуло странное выражение.
Так и осталось. И опорой всему была Хелен. Я не мог, особенно ближе к концу. Но она-то могла, и этого хватало, вот что важно, как думаете? Лишь теперь мне тоже необходимо смочь, потому-то я и говорю с вами! Да, именно потому!
Вы остались в Цюрихе? спросил я.
Мы пробыли там неделю, сказал Шварц прежним тоном. Жили в этом городе и в единственной европейской стране, где мир еще как будто бы не пошатнулся. У нас были деньги на несколько месяцев, и Хелен привезла с собой драгоценности, которые мы могли продать. Вдобавок во Франции еще остались рисунки покойного Шварца.
Лето тридцать девятого года! Казалось, Бог хотел еще раз показать всему свету, что такое мир и что́ он потеряет. Дни до краев полнились покоем этого лета и стали нереальными, когда мы позднее уехали из Цюриха на юг Швейцарии, к озеру Лаго-Маджоре.
Семья слала Хелен письма, звонила по телефону. Она сообщила им только, что едет в Цюрих к своему врачу. При отлично поставленной в Швейцарии системе регистрации они без труда установили ее адрес. И теперь засыпали ее вопросами и упреками. Она еще могла вернуться. Нам предстояло принять решение.
Жили мы в одной гостинице, но не вместе. Состояли в браке, но паспорта были на разные фамилии, а поскольку главное бумага, то фактически жить вместе мы не могли. Ситуация странная, однако она усиливала ощущение, что время для нас повернуло вспять. По одному закону мы были мужем и женой, по другому нет. Новое окружение, долгая разлука, а в первую очередь Хелен, которая очень изменилась, с тех пор как попала сюда, все это создавало атмосферу зыбкой нереальности и одновременно сияюще-обрывочной реальности, над которой витал последний редеющий туман грезы, уже канувшей в забвение. Тогда я еще не знал, откуда это взялось воспринимал как нечаянный подарок, будто мне разрешено повторить часть никудышного бытия и преобразить его в наполненную жизнь. Из крота, который без паспорта прокапывался под границами, я стал птицей, не ведавшей границ.
Однажды утром, когда я пришел за Хелен, я застал у нее некого господина Краузе, которого она представила как сотрудника германского консульства. Ко мне она обратилась по-французски и назвала мсье Ленуаром. Краузе понял ее неправильно и на скверном французском спросил, не сын ли я знаменитого художника.
Хелен рассмеялась. «Господин Ленуар женевец, объяснила она. Но говорит и по-немецки. С Ренуаром его связывает лишь огромное восхищение».
«Вы любите импрессионистские картины?» спросил меня Краузе.
«У него целая коллекция», сказала Хелен.
«Несколько карандашных рисунков», возразил я. Именовать наследство покойного Шварца коллекцией показалось мне одной из новых причуд Хелен. Но поскольку одна из ее причуд спасла меня от концлагеря, я подыграл ей.
«Вы знакомы с коллекцией Оскара Райнхарта в Винтертуре?» любезно осведомился Краузе.
Я кивнул: «У Райнхарта есть Ван Гог, за которого я бы месяц жизни отдал».
«Какой месяц?» спросила Хелен.
«Какой Ван Гог?» спросил Краузе.
«Сад дома для умалишенных».
Краузе усмехнулся: «Чудесная картина!»
Он повел речь о других полотнах, а когда заговорил о Лувре, я, вышколенный покойным Шварцем, мог вставить словечко. Теперь я понял и тактику Хелен; она не хотела, чтобы во мне распознали ее мужа или эмигранта. Германские консульства не брезговали доносами в полицию по делам иностранцев. Я чувствовал, что Краузе пытается выяснить, какое отношение я имею к Хелен. Она все поняла еще до того, как он начал задавать вопросы, и теперь придумала мне жену Люсьен и двоих детей, из которых старшая дочка изумительно играла на фортепиано.
Глаза Краузе быстро перебегали с нее на меня и обратно. Пользуясь разговором, он любезно предложил новую встречу быть может, ленч в одном из рыбных ресторанчиков у озера так редко встречаешь людей, которые вправду знают толк в живописи.
Я столь же любезно согласился когда снова буду в Швейцарии. То есть через месяц-полтора. Он удивился: думал, что я живу в Женеве. Я объяснил, что родом из Женевы, но живу в Бельфоре. Бельфор расположен во Франции, там ему не так-то просто навести справки. На прощание он не забыл задать последний вопрос: где же мы с Хелен познакомились, ведь с симпатичными людьми сталкиваешься так редко.
Хелен посмотрела на меня. «У врача, господин Краузе. Больные люди зачастую симпатичнее она коварно улыбнулась ему, здоровяков, у которых даже в мозгу не нервы, а мускулы».
На сей финал он ответил многозначительным взглядом:
«Понимаю, сударыня».
«Разве у вас Ренуар не относится к декадентам? спросил я, чтобы не отставать от Хелен. Ван Гог-то наверняка».
«Не для нас, не для знатоков», отвечал Краузе, опять-таки с многозначительным взглядом, и выскользнул за дверь.
«Чего он хотел?» спросил я у Хелен.
«Шпионил. Я хотела предупредить, чтобы ты не заходил, но уже не застала тебя в номере. Его послал мой брат. Как я все это ненавижу!»
Призрачная рука гестапо протянулась через границу, напоминая нам, что мы еще не вполне сбежали. Краузе сказал Хелен, чтобы она при случае зашла в консульство. Ничего серьезного, просто надо проставить в паспорта новый штамп. Вроде как разрешение на выезд. Ликвидировать маленькое упущение.
«Он говорит, таково новое предписание», пояснила Хелен.
«Ложь, сказал я. Иначе я бы знал. Эмигранты всегда сразу узнают подобные вещи. Если пойдешь, они могут изъять у тебя паспорт».
«И тогда я стану эмигранткой, как ты?»
«Да. Если не вернешься».
«Я останусь. И в консульство не пойду, и назад не вернусь».
Прежде мы никогда об этом не говорили. Она приняла решение. Я молчал. Только смотрел на Хелен, видел за нею небо, и деревья сада, и узкую, искристую полоску озера. На фоне яркого света ее лицо казалось темным. «Ты за это не в ответе, нетерпеливо сказала она. Ты меня не уговаривал и совершенно тут ни при чем. Даже если б тебя здесь не было, я бы туда больше не вернулась. Достаточно?»
«Да, растерянно и слегка пристыженно сказал я. Но я думал не об этом».
«Я знаю, Йозеф. Тогда давай не будем говорить об этом. Никогда больше не будем».
«Краузе придет снова, сказал я. Или кто-нибудь другой».
Хелен кивнула: «Они могут раскопать, кто ты, и начнут чинить тебе препятствия. Давай уедем на юг».
«В Италию нельзя. Гестапо слишком дружит с полицией Муссолини».
«А другого юга нет?»
«Есть. Швейцарский Тессин. Локарно и Лугано».
Под вечер мы уехали. И спустя пять часов сидели на piazza[4] в Асконе перед «Locanda Svizzera»[5], в мире, который отделяли от Цюриха не пять, а пятьдесят часов. Итальянский пейзаж, городок полон туристов, и каждый, казалось, думал лишь о том, чтобы поплавать, позагорать на солнце и спешно урвать от жизни все, что только возможно. Странное настроение владело Европой в те месяцы. Вы помните? спросил Шварц.
Да, ответил я. Все надеялись на чудо. На второй Мюнхен. И на третий. И так далее.
Полусумрак надежды и отчаяния. Время затаило дыхание. Казалось, ничто другое уже не отбрасывало тени под прозрачной и нереальной тенью великой угрозы. Вместе с солнцем в сияющих небесах словно бы стояла огромная средневековая комета. Все расшаталось. И все было возможно.
Когда же вы уехали во Францию? спросил я.
Шварц кивнул.
Вы правы. Все прочее было лишь краткосрочно. Франция неугомонный приют бесприютных. Все дороги всегда ведут туда. Через неделю Хелен получила от господина Краузе письмо. Ей, мол, надлежит немедля явиться в консульство в Цюрихе или в Лугано. Это важно.
Пришла пора уезжать. Швейцария слишком мала и слишком хорошо организована. Нас везде отыщут. И меня с моим фальшивым паспортом могут в любое время проверить и выслать.
Мы поехали в Лугано, но не в германское, а во французское консульство, за визой. Я ожидал сложностей, но все прошло гладко. Нам дали годичную туристическую визу. Я рассчитывал максимум на трехмесячную.
«Когда поедем?» спросил я у Хелен.
«Завтра».
В последний вечер мы поужинали в саду в «Albergo della posta»[6] в Ронко, деревне, подвешенной, точно ласточкино гнездо, на горах высоко над озером. Меж деревьями поблескивали фонарики со свечами, кошки крались по оградам, а с террас, расположенных ниже сада, веяло ароматом роз и дикого жасмина. Озеро с островами, где в римские времена, говорят, стоял храм Венеры, лежало недвижно, горы вокруг кобальтово-синие на фоне светлого неба; мы ели спагетти и пиккату[7], запивая местным вином, «Нострано». Вечер выдался почти невыносимо сладостный и меланхоличный.
Пришла пора уезжать. Швейцария слишком мала и слишком хорошо организована. Нас везде отыщут. И меня с моим фальшивым паспортом могут в любое время проверить и выслать.
Мы поехали в Лугано, но не в германское, а во французское консульство, за визой. Я ожидал сложностей, но все прошло гладко. Нам дали годичную туристическую визу. Я рассчитывал максимум на трехмесячную.