Моя жена пошла на концерт, она будет позже. Ей хочется с вами познакомиться. Кроме вас, я сегодня не приглашал никого решил доставить себе удовольствие и провести с вами вечер наедине.
Эшенден пробормотал слова благодарности, но при этом испытал глубокое разочарование: он не мог себе представить, как можно провести хотя бы пару часов вдвоем с человеком, в присутствии которого Эшенден вынужден был признать это он ужасно робел.
Дверь вновь приоткрылась, и дворецкий вместе с одним из лакеев внесли тяжелые серебряные подносы.
Перед обедом я всегда выпиваю бокал шерри, сказал посол, однако, если вы приобрели варварскую привычку пить коктейль, могу предложить вам напиток, который, кажется, называется «сухим мартини».
Как Эшенден ни робел в присутствии посла, тут он решил за себя постоять.
Я иду в ногу со временем, возразил он. Пить шерри, когда есть сухой мартини, это все равно что путешествовать в дилижансе, когда есть Восточный экспресс.
Обмен репликами продолжался в том же духе до тех пор, пока створки высоких дверей не распахнулись и не раздался голос, возвестивший его превосходительству о том, что обед подан. Они перешли в столовую, огромную залу, в которой за обеденным столом могли бы свободно разместиться по крайней мере шестьдесят человек. Сегодня же здесь был накрыт небольшой круглый стол вероятно, чтобы и хозяин, и гость чувствовали себя более непринужденно. На огромном буфете красного дерева стояли тяжелые золотые кубки, над буфетом, лицом к Эшендену, висела превосходная картина Каналетто, а на противоположной стене, над камином, портрет королевы Виктории в детстве: на маленькой, правильной формы головке девочки красовалась миниатюрная золотая корона. Прислуживали все тот же дородный дворецкий и трое очень высоких лакеев-англичан. Эшендену показалось, что обед в неофициальной обстановке, без привычной помпы доставляет послу определенное удовольствие. Точно так же они бы обедали в Англии, в каком-нибудь загородном особняке церемонно, но без излишеств, строго следуя традиционному, в сущности довольно нелепому, ритуалу. Вместе с тем на протяжении всего обеда Эшендена не покидала тревожная мысль, что в это же время за стеной посольства волнуется людская масса и в любой момент может начаться кровавая революция, а всего в каких-нибудь двухстах милях отсюда другие люди прячутся в блиндажах от лютого холода и беспощадного артиллерийского обстрела.
Как вскоре выяснилось, Эшенден напрасно боялся, что разговора за обедом не получится и что посол вызвал его с единственной целью расспросить о его секретной миссии. Сэр Герберт вел себя так, словно Эшенден был английским путешественником, который явился в посольство с рекомендательным письмом и которому следует оказать гостеприимство. О войне, словно ее не было вовсе, посол упоминал лишь вскользь, да и то чтобы Эшенден не подумал, будто он сознательно избегает этой неприятной темы. Он говорил об искусстве и литературе, высказывал здравые суждения человека весьма начитанного и отдающего предпочтение авторам католической ориентации; когда же Эшенден заговорил о писателях, которых знал лично, а сэр Герберт только по их книгам, посол слушал его с дружеской снисходительностью, которую обыкновенно проявляют к людям искусства сильные мира сего. (Иногда, правда, они сами пишут картину или сочиняют поэму, и тогда наступает очередь художника демонстрировать свое снисхождение.) Упомянул посол и персонажа из книги самого Эшендена, однако сделал это как бы между прочим, ни разу больше не коснувшись того факта, что его гость был писателем. Эшенден искренне восхищался его тактом он не выносил, когда с ним говорили о его книгах, поскольку, закончив над ними работу, терял к ним всякий интерес, а также потому, что не любил, когда его хвалили или ругали в его присутствии. Что же касается сэра Герберта Уизерспуна, то он, с одной стороны, польстил самолюбию гостя, дав понять, что читал его сочинения, а с другой, воздержавшись от критики, предпочел его самолюбие не уязвлять. Зашел разговор и о тех странах, где послу приходилось бывать по долгу службы, а также об общих знакомых, которых у Эшендена и сэра Герберта как в Лондоне, так и за его пределами нашлось немало. Сэр Герберт оказался прекрасным собеседником, говорил умно и не без легкой иронии, выдававшей отличное чувство юмора. Одним словом, обед прошел гораздо лучше, чем Эшенден ожидал, и все же не совсем так, как ему бы хотелось. Было бы куда интереснее, если бы суждения посла абсолютно на любую тему не были столь взвешенными, глубокомысленными и проницательными; по правде говоря, ему изрядно надоело поддерживать столь изысканный разговор, и он бы предпочел, чтобы беседа, фигурально выражаясь, сняла манишку и фрак и положила ноги на стол. Но на это рассчитывать не приходилось, и Эшенден пару раз ловил себя на мысли о том, что сразу после обеда, к сожалению, уходить не принято. На одиннадцать часов у него была назначена встреча с Хербартусом в «Отель де Пари».
Как вскоре выяснилось, Эшенден напрасно боялся, что разговора за обедом не получится и что посол вызвал его с единственной целью расспросить о его секретной миссии. Сэр Герберт вел себя так, словно Эшенден был английским путешественником, который явился в посольство с рекомендательным письмом и которому следует оказать гостеприимство. О войне, словно ее не было вовсе, посол упоминал лишь вскользь, да и то чтобы Эшенден не подумал, будто он сознательно избегает этой неприятной темы. Он говорил об искусстве и литературе, высказывал здравые суждения человека весьма начитанного и отдающего предпочтение авторам католической ориентации; когда же Эшенден заговорил о писателях, которых знал лично, а сэр Герберт только по их книгам, посол слушал его с дружеской снисходительностью, которую обыкновенно проявляют к людям искусства сильные мира сего. (Иногда, правда, они сами пишут картину или сочиняют поэму, и тогда наступает очередь художника демонстрировать свое снисхождение.) Упомянул посол и персонажа из книги самого Эшендена, однако сделал это как бы между прочим, ни разу больше не коснувшись того факта, что его гость был писателем. Эшенден искренне восхищался его тактом он не выносил, когда с ним говорили о его книгах, поскольку, закончив над ними работу, терял к ним всякий интерес, а также потому, что не любил, когда его хвалили или ругали в его присутствии. Что же касается сэра Герберта Уизерспуна, то он, с одной стороны, польстил самолюбию гостя, дав понять, что читал его сочинения, а с другой, воздержавшись от критики, предпочел его самолюбие не уязвлять. Зашел разговор и о тех странах, где послу приходилось бывать по долгу службы, а также об общих знакомых, которых у Эшендена и сэра Герберта как в Лондоне, так и за его пределами нашлось немало. Сэр Герберт оказался прекрасным собеседником, говорил умно и не без легкой иронии, выдававшей отличное чувство юмора. Одним словом, обед прошел гораздо лучше, чем Эшенден ожидал, и все же не совсем так, как ему бы хотелось. Было бы куда интереснее, если бы суждения посла абсолютно на любую тему не были столь взвешенными, глубокомысленными и проницательными; по правде говоря, ему изрядно надоело поддерживать столь изысканный разговор, и он бы предпочел, чтобы беседа, фигурально выражаясь, сняла манишку и фрак и положила ноги на стол. Но на это рассчитывать не приходилось, и Эшенден пару раз ловил себя на мысли о том, что сразу после обеда, к сожалению, уходить не принято. На одиннадцать часов у него была назначена встреча с Хербартусом в «Отель де Пари».
Обед кончился; принесли кофе. Сэр Герберт знал толк в еде и хорошем вине, и Эшенден должен был признать, что накормил его посол превосходно. Вместе с кофе подали напитки, и Эшенден налил себе рюмку коньяку.
У меня есть очень старый бенедиктин, сказал посол. Хотите попробовать?
Нет, благодарю, откровенно говоря, я считаю коньяк единственным стоящим напитком.
Что ж, пожалуй, вы правы. Но в таком случае вам надо попробовать кое-что получше.
И сэр Герберт что-то сказал дворецкому, который тотчас вышел, но вскоре вернулся с покрытой паутиной бутылкой и двумя высокими бокалами.
Не хочу хвастать, сказал посол, глядя, как дворецкий наливает в бокал Эшендену золотистую жидкость, но смею надеяться, что, если вам нравится коньяк, этот напиток придется вам по душе. Я купил эту бутылку в Париже, в бытность мою советником английского посольства во Франции.
Последнее время мне часто приходится иметь дело с человеком, который сменил вас на этом посту.
С Байрингом?
Да.
Что вы скажете о коньяке?
Он великолепен.
А о Байринге?
Переход был настолько неожиданным, что получилось довольно смешно.
По-моему, он совершеннейший болван.
Сэр Герберт откинулся на стуле и, взяв бокал обеими руками, чтобы коньяк нагрелся, медленно обвел глазами просторную и величественную комнату. Лишняя посуда была убрана, и на столе между Эшенденом и хозяином дома стояла лишь ваза с розами. Уходя, слуги погасили верхний свет, и столовая теперь освещалась только стоящими на столе и возле камина высокими свечами. В комнате, несмотря на ее гигантские размеры, вдруг стало почему-то уютно, спокойно. Взгляд посла остановился на прекрасном портрете королевы Виктории.
Вы находите? произнес он наконец.
Ему придется расстаться с дипломатической карьерой.
Увы.
Эшенден с любопытством взглянул на хозяина дома. От сэра Герберта он уж никак не ожидал сочувствия к Байрингу.
Вы находите? произнес он наконец.
Ему придется расстаться с дипломатической карьерой.
Увы.
Эшенден с любопытством взглянул на хозяина дома. От сэра Герберта он уж никак не ожидал сочувствия к Байрингу.
Да, при создавшихся обстоятельствах, продолжал посол, ему, боюсь, придется оставить службу. А жаль. Способный человек. Из него вышел бы толк.
И я слышал то же самое. Говорят, в министерстве иностранных дел о нем были весьма высокого мнения.
Да, у него отличные данные для нашей довольно скучной профессии, сказал посол с обычной для себя холодной, язвительной улыбкой. Он красив, настоящий джентльмен, прекрасно воспитан, превосходно говорит по-французски и очень неплохо соображает. Он, безусловно, бы преуспел.
Как жаль, что он не использовал такие великолепные возможности.
Насколько я понимаю, после войны он собирается заняться виноделием. По забавному совпадению, он будет возглавлять ту самую фирму, где я приобрел этот коньяк.
Сэр Герберт поднес бокал к носу, вдохнул коньячный аромат, а затем взглянул на Эшендена. Он имел обыкновение смотреть на людей, в особенности когда о чем-то задумывался, с таким брезгливым любопытством, словно это были смешные на вид, но довольно отвратительные насекомые.
Вы когда-нибудь видели эту женщину? спросил он.
Я обедал с нею и с Байрингом у Ларю.
Интересно. И как она вам?
Очаровательна.
Эшенден принялся расписывать ее хозяину дома, и одновременно ему вспомнилось, какое впечатление она произвела на него в ресторане, когда Байринг их познакомил. Ему было очень любопытно встретиться с женщиной, о которой он столько слышал. Она называла себя Розой Оберн, а какое у нее настоящее имя мало кто знал. В свое время она приехала в Париж в составе танцевальной труппы «Веселые девицы», выступала в «Мулен Руж». Роза отличалась такой необыкновенной красотой, что ее скоро приметили, и в нее влюбился какой-то богатый французский промышленник. Он подарил ей особняк, осыпал бриллиантами, но на большее его не хватило, и, расставшись с ним, Роза пошла по рукам. В скором времени она стала самой знаменитой куртизанкой Франции, тратила баснословные суммы и разоряла своих обожателей с циничной беззаботностью. Самые богатые люди были не в состоянии ей угодить. Однажды, еще до войны, Эшенден, находившийся в то время в Монте-Карло, был свидетелем того, как она в один присест проиграла сто восемьдесят тысяч франков, сумму по тем временам немалую. Роза сидела в казино за огромным столом в окружении множества любопытных и проигрывала пачки десятитысячных банкнот с хладнокровием, которое бы сделало ей честь, будь эти деньги ее собственными.
Когда Эшенден с ней познакомился, она уже давно, лет двенадцать-тринадцать, вела бурную светскую жизнь: ночами танцевала и играла в азартные игры, а днем ездила верхом. Хотя Роза была уже тогда не очень молода, на ее прелестном личике, на лбу, на щеках и под глазами, огромными, светло-голубыми, не было ни единой морщинки. Самое же поразительное в ней было то, что, предаваясь лихорадочному и совершенно безудержному разврату, она казалась абсолютно невинной девушкой. Разумеется, это требовало от нее определенных усилий. Роза была на редкость стройна и грациозна и шила себе туалеты, поражавшие подчеркнутой простотой. Ее прическа также не отличалась особой сложностью. Своим овальным личиком, прелестным маленьким носиком, пепельными волосами и огромными голубыми глазами она походила на очаровательных провинциальных героинь Троллопа. От этого псевдопатриархального стиля прямо дух захватывало. У нее была чудная белая матовая кожа и малиновые губки, и если она и красилась, то не по необходимости, а исключительно от распущенности. Словом, она излучала сияние девственности, что было столь же привлекательно, сколь и неожиданно.