Эшенден не отставал от других. Сменил обивку мягкой мебели в гостиной, повесил на стену икону, читал Чехова и ходил на балет.
Анастасия Александровна по рождению, образу жизни, образованию была типичной интеллигенткой. Жила с мужем в крохотном домике рядом с Риджентс-Парк, и здесь литературный люд Лондона мог с робким благоговением взирать на бледнолицых, бородатых гигантов, привалившихся к стене, подобно атлантам в выходной день. Все до единого революционеры, которые только чудом оказались здесь, а не «во глубине сибирских руд». Дамы от литературы дрожащей рукой подносили к губам стаканы с водкой. Если вам везло и судьба благосклонно вам улыбалась, вы могли пожать руку Дягилеву. Подобно лепестку цветка персикового дерева, гонимому легким ветерком, здесь появлялась, чтобы тут же исчезнуть, сама Павлова. В те годы Эшенден еще не достиг таких больших успехов, чтобы пренебрежительно взирать на снобов, к каковым, безусловно, в молодости относился и сам, и хотя некоторые уже косо поглядывали на него, другие (оптимисты, сохранившие веру в человека) по-прежнему возлагали на него определенные надежды. Анастасия Александровна сказала ему в глаза, что он истинный интеллигент. Эшенден почти в это поверил. Он пребывал в том состоянии, когда мог поверить во все. Его переполняли восторг и возбуждение. Ему казалось, что он вот-вот ухватит за хвост жар-птицу романтической любви, за которой так долго гонялся. Анастасия Александровна покорила его прекрасными глазами, чуть пышноватыми формами, высокими скулами, вздернутым носиком (возможно, доставшимся от татар), большим ртом с крупными, квадратными зубами и белоснежной кожей. В одежде она предпочитала яркие тона. В ее темных, меланхоличных глазах Эшендену виделись бескрайние российские степи, Кремль с бьющими колоколами, пасхальные службы в Исаакиевском соборе, густые серебристые березовые леса и Невский проспект. Просто удивительно, сколь много видел он в этих глазах, круглых, блестящих, чуть выпученных, как у пекинеса. Они напоминали об Алеше из «Братьев Карамазовых» и о Наташе из «Войны и мира», об Анне Карениной и «Отцах и детях».
Эшенден вскорости пришел к выводу, что муж Анастасии Александровны ее недостоин, а потом узнал, что она разделяет его мнение. И действительно, роста Владимиру Семеновичу определенно не хватало, а его большую, продолговатую голову словно специально вытянули вверх, будто лакричную конфету. Венчала ее, как и у всех русских, копна непокорных волос. С трудом верилось, что царское правительство действительно боялось революционной деятельности этого мягкого и скромного человека. Он преподавал русский язык и писал статьи в московские газеты. Присущие ему дружелюбие и покладистость оказались незаменимыми в семейной жизни, потому что Анастасия Александровна частенько показывала характер: если у нее болели зубы, на долю Владимира Семеновича выпадали мучения грешников в аду, а когда сердце переполняла горечь из-за несчастий, постигших родину, ему оставалось только пожалеть, что он появился на свет божий. Эшенден не мог не признать, что жизнь у Владимира Семеновича не сахар, а его полнейшая безобидность привела к тому, что ему даже начал нравиться этот странный русский. И когда он открылся Анастасии Александровне в своей страсти и с радостью узнал, что чувство это взаимное, вопрос, а как быть с Владимиром Семеновичем, поставил его в тупик. Ни он, ни Анастасия Александровна не желали более ни минуты жить друг без друга, и Эшенден опасался, что с ее революционными воззрениями она никогда не согласится выйти за него, но, к удивлению и немалому облегчению Эшендена, она тут же приняла его предложение.
Как по-вашему, Владимир Семенович согласится на развод? спросил он, сидя на диване, привалившись спиной к подушкам, обивка которых цветом ассоциировалась с протухшим сырым мясом, и держа за руку Анастасию Александровну.
Володя обожает меня, ответила она. У него разобьется сердце.
Он милый человек, и я не хотел бы, чтобы он жестоко страдал. Надеюсь, он сможет это пережить.
Этого он никогда не переживет. Такова уж русская душа. Мне совершенно ясно, как только я от него уйду, он подумает, что потерял все, ради чего стоило жить. Никогда не знала мужчины, столь влюбленного в женщину, как он влюблен в меня. Но, разумеется, он не встанет между мной и моим счастьем. Для этого он слишком великодушен. Володя понимает, если дело касается развития моей личности, у меня нет права на нерешительность. Он, безусловно, вернет мне свободу.
Как по-вашему, Владимир Семенович согласится на развод? спросил он, сидя на диване, привалившись спиной к подушкам, обивка которых цветом ассоциировалась с протухшим сырым мясом, и держа за руку Анастасию Александровну.
Володя обожает меня, ответила она. У него разобьется сердце.
Он милый человек, и я не хотел бы, чтобы он жестоко страдал. Надеюсь, он сможет это пережить.
Этого он никогда не переживет. Такова уж русская душа. Мне совершенно ясно, как только я от него уйду, он подумает, что потерял все, ради чего стоило жить. Никогда не знала мужчины, столь влюбленного в женщину, как он влюблен в меня. Но, разумеется, он не встанет между мной и моим счастьем. Для этого он слишком великодушен. Володя понимает, если дело касается развития моей личности, у меня нет права на нерешительность. Он, безусловно, вернет мне свободу.
В то время английский закон о разводе был еще более сложным и абсурдным, чем ныне, так что Эшенден, на случай, что Анастасия Александровна не знакома с его положениями, объяснил ей сложности, с которыми им предстояло столкнуться. Она мягко накрыла его руку своей.
Володя ни в коем случае не подвергнет меня вульгарному позорищу публичного бракоразводного процесса. Как только я скажу ему, что решила стать вашей женой, он покончит с собой.
Какой кошмар! воскликнул Эшенден.
Он ужасался, но при этом его охватил восторг. Все это очень уж походило на русский роман, и он буквально видел эти трогательные и жуткие страницы, страницы и страницы, на которых Достоевский описывал бы сложившуюся ситуацию. Перед его мысленным взором представали невыносимые терзания, которыми мучились герои, разбитые бутылки из-под шампанского, поездки к цыганам, водка, обмороки, гипнотические состояния и бесконечно, бесконечно долгие речи всех действующих лиц. Ах, какими страшными были страницы, но при этом захватывающими и раздирающими душу.
Нас это ужасно опечалит, продолжала Анастасия Александровна, но я не в силах представить себе, что еще он может сделать. Я не могу просить его жить без меня. Он превратится в судно без руля или автомобиль без карбюратора. Я так хорошо знаю Володю. Он покончит с собой.
Каким образом? спросил Эшенден, которого, как и всех реалистов, более всего интересовали подробности.
Выстрелом вышибет себе мозги.
Эшендену вспомнилась драма «Росмерхольм». В свое время он обожал Ибсена и даже подумывал над тем, чтобы выучить норвежский, прочитать творения мастера в оригинале и раскрыть тайну притягательности его мыслей. Однажды он даже видел самого Ибсена: живой классик потягивал мюнхенское пиво.
Но разве мы не лишимся счастья, зная, что на нашей совести смерть человека? спросил он. Боюсь, он так и будет стоять между нами. На веки вечные.
Я знаю, мы будем страдать, мы будем безмерно страдать, ответствовала Анастасия Александровна, но как мы можем что-либо изменить? Такова жизнь. Мы должны подумать и о Володе. Речь идет и о его счастье. Он предпочтет уйти из жизни.
Она отвернулась, и Эшенден увидел, как крупные слезы покатились по ее щекам. От волнения перехватило дыхание. У него было доброе сердце, и его ужасала даже сама мысль о бедном Владимире, лежащем на полу с пулей в голове.
Эти русские, ну и забавы у них!
Совладав с эмоциями, Анастасия Александровна повернулась к нему. Посмотрела влажными, круглыми, чуть выпученными глазами.
Мы должны убедиться, что поступаем правильно, заявила она. Я никогда не прощу себе, если позволю Володе совершить самоубийство, а потом выяснится, что я допустила ошибку. Думаю, мы должны проверить нашу любовь.
Но разве вы не уверены? От напряжения Эшенден даже осип. Я уверен.
Давайте на неделю съездим в Париж и посмотрим, что из этого выйдет. Тогда мы будем все знать наверняка.
Эшенден придерживался традиционных взглядов на институт семьи, и предложение это застало его врасплох. Но лишь на мгновение. Анастасию он обожал. Тем не менее она все тонко чувствовала, и от нее не укрылась его мимолетная нерешительность.
Надеюсь, вам чужды мещанские предрассудки? спросила она.
Разумеется, торопливо заверил ее Эшенден, который скорее согласился, чтобы его назвали подлецом, чем мещанином. Я думаю, это блестящая идея.
Почему женщина должна ставить на кон всю свою жизнь? Невозможно узнать, каков из себя мужчина, пока не поживешь с ним. По-моему, это справедливо, дать ей шанс передумать, прежде чем будет поздно.
Совершенно верно, поддакнул Эшенден.
Анастасия Александровна относилась к тем женщинам, у которых слова не расходятся с делом, и занялась необходимыми приготовлениями, чтобы в следующую субботу они могли уехать в Париж.
Я не скажу Володе, что еду с тобой, предупредила она. Его это только расстроит.
Что было бы весьма прискорбно, кивнул Эшенден.
А если в конце недели приду к выводу, что допустила ошибку, ему нет никакой нужды узнать об этом.
И это правильно.
Они встретились на вокзале Виктория.
Каким классом мы едем? спросила Анастасия Александровна.
Первым.
Как приятно это слышать. Отец и Владимир, руководствуясь своими принципами, путешествуют только третьим, но меня в поезде всегда укачивает. Так и хочется положить голову на чье-то плечо. В купе первого класса это как-то удобнее.
Едва поезд тронулся, Анастасия Александровна сказала, что у нее кружится голова, сняла шляпу и положила голову на плечо Эшендена. Он обнял ее за талию.
Не шевелись, хорошо? попросила она.
Когда они поднялись на борт парома, она заглянула в дамскую комнату, в Кале смогла плотно перекусить, однако в поезде вновь сняла шляпу и положила голову на плечо Эшендена. Он подумал, что неплохо бы почитать, и взял книгу.
Ты мог бы не читать? спросила она. Если тебе не трудно, прижми меня к себе. Когда ты переворачиваешь страницы, у меня все плывет перед глазами.
Наконец они добрались до Парижа и пошли в маленький отель на левом берегу, который порекомендовала Анастасия Александровна. Она сказала, что у этого отеля особенная аура. Она терпеть не могла все эти помпезные грандотели на другом берегу Сены, полагала их невыносимо вульгарными и мещанскими.