Больше же всего радовался я, когда по воскресеньям выдавалась возможность отправиться в Сорё и посетить там поэта Ингемана. Он в то время читал лекции в академии и только что женился на девице Мандике. Он ласково принимал меня у себя еще в Копенгагене, здесь же стал относиться ко мне еще сердечнее. Молодая, добрая и умная жена его обходилась со мной, как с младшим братом. Ах, как я любил бывать у них! В доме у них на всем лежал отпечаток истинной поэзии. Сам дом стоял в уединенном, уютном местечке, близ озера и леса; виноградные лозы обвивали окна, все стены в комнатах были увешаны картинами и портретами выдающихся датских и вообще европейских писателей; в саду красовались чудесные цветы, полевые и лесные растения. Мы катались по озеру в лодке; к мачте была прикреплена эолова арфа; Ингеман при этом что-нибудь рассказывал, и так живо, занимательно! И он и жена его были образцами живой естественности во всем; я привязывался к ним все больше и больше, и наша взаимная дружба росла с годами. Летом я гостил у них по целым неделям и чувствовал, что есть на свете люди, в обществе которых сам становишься как-то лучше, все горькое испаряется из сердца, и весь свет кажется залитым солнцем, на самом-то деле исходящим от приютившего нас прекрасного семейного очага.
В числе учеников академии в Сорё были двое юношей, писавших стихи. Они узнали во мне собрата и подружились со мной. Фамилия одного была Petit; впоследствии он перевел на немецкий язык несколько моих произведений; перевод был сделан с любовью, но довольно неточно; кроме того, он написал мою биографию увы! совершенно фантастическую. Дом моих родителей, очевидно, был списан им с избушки старухи в «Гадком утенке», мать моя была изображена в виде Мадонны, а меня самого он заставил бегать «при свете вечернего солнца с босыми розовыми ножками» и т. п. Вообще Petit был не без таланта и обладал теплым, благородным сердцем. Несладкая выпала ему в жизни доля; теперь его уже нет в живых.
Другой юноша-поэт был Карл Баггер, богато одаренная, истинно поэтическая натура. Критика относилась к его произведениям крайне сурово и несправедливо. Стихи его полны свежести и оригинальности, а рассказ «Жизнь моего брата» вещь прямо гениальная, но критика беспощадно отнеслась и к ней. Я знаю, какое тяжелое впечатление произвело это тогда на молодого писателя.
Оба юноши во всем резко отличались от меня; оба были полны юношеской свежести, отваги, веры в будущее, я же, напротив, был робким ребенком, хотя ростом-то и перегнал обоих своих друзей. Итак, тихое Сорё было для меня приютом поэзии и дружбы.
В то же время произошло событие, взволновавшее весь наш маленький городок, казнь трех преступников близ Скьэльскёра. Дочь богатого домовладельца подговорила своего возлюбленного убить ее отца, противившегося их браку; соучастником в убийстве был работник убитого, рассчитывавший затем жениться на его вдове. Всем хотелось посмотреть на казнь, словно на какое-то празднество. Директор освободил старший класс от занятий, и мы все тоже должны были отправиться смотреть казнь он находил это зрелище полезным для нас в смысле назидательности.
Целую ночь провели мы в дороге и к восходу солнца прибыли к заставе Скьэльскёра. Вид осужденных произвел на меня потрясающее впечатление, которого я не забуду никогда. Их везли на телеге; смертельно бледная молодая девушка ехала, склонившись головой на широкую грудь своего возлюбленного; позади них сидел изжелта-бледный, косоглазый и черноволосый, растрепанный работник, кивавший головою своим знакомым, которые прощались с ним. Прибыв на место казни, где уже стояли приготовленные для них гробы, осужденные пропели вместе со священником последний псалом; высокое сопрано девушки покрывало все остальные голоса. Я едва стоял на ногах; право, кажется, эти минуты были для меня тягостнее самого момента казни. Я увидел затем, как подвели к месту казни какого-то эпилептика и заставили его напиться крови казненных суеверные родители воображали этим исцелить его. После того они бросились бежать с ним прочь и бежали до тех пор, пока он, выбившись из сил, не свалился на землю. Какой-то стихокропатель продавал тут же «Скорбную арию». В ней автор говорил от лица самих осужденных, а сама «ария» пелась на мотив «Я невзначай попал сюда», что звучало довольно комично.
Долго преследовали меня и во сне и наяву воспоминания об этом ужасном зрелище; оно и теперь еще стоит передо мной так живо, как будто все случилось только вчера.
Долго преследовали меня и во сне и наяву воспоминания об этом ужасном зрелище; оно и теперь еще стоит передо мной так живо, как будто все случилось только вчера.
Зато больше никаких сколько-нибудь значительных событий в нашей жизни не происходило. Один день проходил, как другой, но чем меньше переживаешь внешних событий, чем тише и однообразнее течет жизнь, тем скорее приходит на ум заносить все переживаемое на бумагу, вести дневник. И я вел в то время дневник, из которого еще сохранилось несколько листков. Из них ясно видно, каким я был тогда ребенком. Привожу оттуда несколько выписок. Я был тогда уже в предпоследнем классе, и все мои желания и мечты сосредоточивались на одном желании выдержать экзамены и перейти в последний класс.
Вот что я писал в дневнике:
«Среда. Печально взял я Библию и решился погадать на ней; я открыл ее наугад, и глаза мои упали на следующие слова: «Погубил ты себя, Израиль; ибо только во мне твоя опора». Да, Отец мой, я слаб, но Ты видишь мою душу и поможешь мне перейти в четвертый класс. Выдержал из еврейского.
Четверг. Нечаянно оторвал ножку у паука. Выдержал из математики. Господи, благодарю тебя!
Пятница. Господи, помоги мне! Сегодня такой ясный зимний вечер. Экзамены наконец прошли. Завтра узнаю результат. Месяц! Завтра ты осветишь или бледного, уничтоженного, или счастливейшего из смертных! Читал «Коварство и любовь».
Суббота. Господи! Теперь судьба моя решена, но мне еще неизвестна. Что-то ждет меня? Господи! Господи! Не оставь меня! Кровь так и приливает к сердцу, все нервы натянуты О Господи! Всемогущий Творец! Помоги мне! Я не стою Твоей помощи, но будь милостив ко мне! (Позже.) Я перешел. Странно, я думал, что куда больше буду радоваться этому. В 11 часов написал матушке и Гульбергу».
В это же время я дал Богу обещание, что, если перейду в старший класс, пойду в следующее воскресенье к причастию. Я так и сделал. Из этого можно видеть, как плохо я, несмотря на все свое благочестие, разумел отношения человека к Богу, а ведь мне было тогда уже двадцать лет. Ну какой же другой двадцатилетний юноша станет вести подобный дневник!
Директору надоело жить в Слагельсе; он стал хлопотать о переводе на открывшееся место директора гимназии в Гельсингёре и получил его. Он сообщил мне это и, к удивлению моему, предложил ехать с ним, обещая заниматься со мной еще отдельно и подготовить таким образом года в полтора к университету, чего мне не удастся, если я останусь в здешней гимназии. Перебраться к нему мне следовало тотчас же; он принимал меня на полное содержание за ту же плату, которую брали с меня в другом месте. Я должен был немедленно отписать обо всем Коллину и спросить его согласия. Скоро оно было получено, и я перебрался к директору.
Итак, мне предстояло уехать из Слагельсе! Я успел уже сблизиться с некоторыми товарищами и семействами в городе и очень сожалел о разлуке с ними.
Я уехал с директором в Гельсингёр. Поездка туда, вид Зунда, покрытого кораблями, Кулленские горы и красивая живописная местность все это произвело на меня сильное впечатление, которое я и описал в письме к Расмусу Нюропу. Я остался так доволен этим своим письмом, что разослал копии с него и многим другим знакомым. К несчастью, и Нюропу оно так понравилось, что он напечатал его в «Копенгагенской галерее»; таким образом, всякий, кто получил копию с этого письма, мог думать, что именно им-то полученное письмо и напечатано.
Перемена места и обстановки благоприятно повлияла на расположение духа нашего директора, но увы! влияние это продолжалось недолго. Скоро я опять почувствовал себя по-прежнему одиноким, загнанным и несчастным. А в то же время директор давал обо мне Коллину совсем иные отзывы, нежели те, что приходилось выслушивать от него мне. Мне даже и в голову не приходило, чтобы он мог отзываться обо мне так хорошо, а то как бы это ободрило меня, подняло мой дух, благодетельно подействовало на все мое существо! Увы, я слышал от директора одни порицания; он прямо отрицал во мне какие бы то ни было способности, величал идиотом. Коллин, получая, с одной стороны, его похвальные отзывы обо мне, а с другой мои жалобные сообщения о том, как недоволен мною директор, наконец потребовал от него объяснения. Вот какой отзыв прислал ему директор:
«Х.-К. Андерсен, поступивший в гимназию в Слагельсе в конце 1822 года, был определен, вследствие крайнего недостатка необходимейших познаний и несмотря на свой возраст, во второй класс. Одаренный от природы живым воображением и горячим чувствительным сердцем, он стал усваивать себе различные предметы с большим или меньшим успехом, смотря по тому, насколько они были ему симпатичны, в общем же, все-таки успевал настолько, что его вполне справедливо ежегодно переводили в старшие классы. В настоящее время он достиг уже последнего высшего класса и только переменил, согласно желанию нижеподписавшегося, Слагельсе на Гельсингёр.
Перемена места и обстановки благоприятно повлияла на расположение духа нашего директора, но увы! влияние это продолжалось недолго. Скоро я опять почувствовал себя по-прежнему одиноким, загнанным и несчастным. А в то же время директор давал обо мне Коллину совсем иные отзывы, нежели те, что приходилось выслушивать от него мне. Мне даже и в голову не приходило, чтобы он мог отзываться обо мне так хорошо, а то как бы это ободрило меня, подняло мой дух, благодетельно подействовало на все мое существо! Увы, я слышал от директора одни порицания; он прямо отрицал во мне какие бы то ни было способности, величал идиотом. Коллин, получая, с одной стороны, его похвальные отзывы обо мне, а с другой мои жалобные сообщения о том, как недоволен мною директор, наконец потребовал от него объяснения. Вот какой отзыв прислал ему директор:
«Х.-К. Андерсен, поступивший в гимназию в Слагельсе в конце 1822 года, был определен, вследствие крайнего недостатка необходимейших познаний и несмотря на свой возраст, во второй класс. Одаренный от природы живым воображением и горячим чувствительным сердцем, он стал усваивать себе различные предметы с большим или меньшим успехом, смотря по тому, насколько они были ему симпатичны, в общем же, все-таки успевал настолько, что его вполне справедливо ежегодно переводили в старшие классы. В настоящее время он достиг уже последнего высшего класса и только переменил, согласно желанию нижеподписавшегося, Слагельсе на Гельсингёр.