Наклонившись, он внимательно смотрит на карту и забирает себе самые тяжелые участки.
Серега предупреждает:
Там непролазный бурелом.
Пройдем.
А вот тут болото.
Вижу. Нет проблем.
Имейте в виду, в тех квадратах ходит медведь. Много следов, экскременты, был визуальный контакт.
Старший спецназовец машет рукой: медведя они не боятся.
У нас с собой табельное оружие.
Представитель местной администрации, до того момента тихо стоявший позади меня, вдруг начинает смеяться.
Табельное! Ха! Да как же его завалишь, из табельного-то! Только дыр наделать! Это ж медведь!
Спецназовец медленно поднимает от карты тяжелый взгляд, в упор смотрит на него, и в его глазах мелькает усмешка.
У нас НОРМАЛЬНОЕ табельное оружие, с нажимом говорит он.
Представитель администрации замолкает.
Я еще раз смотрю на спецназовца и понимаю, что если они встретятся с медведем, жалеть придется медведя.
Профессионал.
Серега второй раз пьет таблетку от головной боли это результат почти бессонной ночи, 800 км дороги и полсуток напряженной работы. Смотрю на него с беспокойством. Я понимаю, что он будет сидеть за компьютером сколько надо сутки, двое, трое, но также понимаю, что его надо поберечь.
Мы с Тамадой хором уговариваем его поспать, он отказывается боится уходить из штаба, но, когда я показываю ему печку за шторкой в этой же комнате, прямо напротив координаторского ноутбука, он сдается: залезает на печь и мгновенно отключается.
В штабе между тем, несмотря на глубокую ночь, прежняя обстановка: время от времени начинает хрипеть рация, то и дело кто-то заходит и что-то громко говорит, помощник координатора и старшие групп что-то обсуждают, не понижая голоса, звонят телефоны, звякают сообщения Серега спит. Но часа через полтора Тамада начинает трясти его за плечо: необходимо поставить задачу коптеру, потому что на его вылет получено разрешение именно сейчас. Координатор не реагирует. Помощник координатора усиливает амплитуду. Координатор лежит неподвижно, как предмет мебели. Тамада теряет терпение и начинает трясти уже всего Серегу. Минуты три усилий и Серега начинает издавать какие-то звуки в ответ на вопросы. Через некоторое время становится ясно, что звуки не дают ответа на вопрос, а его имитируют. Тамада прилагает еще немного усилий, и Серега просыпается.
Дай задачу коптерам и спи дальше, извиняющимся голосом говорит Денис.
Но Серега уже у ноутбука, он нетерпеливо машет рукой и больше уже, естественно, не ложится.
Половина шестого утра. Я свешиваюсь с печки головой вниз и сверху уныло смотрю на штаб. На кровати полулежат Маркус и Листик. Спать тут действительно сплошная мука: только уснешь откашливается и просыпается рация, и так каждые полминуты. Помучившись так некоторое время, я прекращаю это бесперспективное занятие и отодвигаю занавеску. У меня пустая голова, к трем часам сна прошлой ночью я прибавила сегодняшние полчаса.
В штаб вваливается порция подъехавших из Москвы наших. Я слезаю с печки и начинаю активную деятельность, а на печке меня сменяет Камбоджо, хоть я и предупреждаю его, что это бесполезно. Но ему надо хотя бы час поспать перед задачами после дороги. Я ползу на улицу. Там уже рассвело и встает солнце. Что принесет третий день поисков?
Зона возле штаба огорожена сигнальной лентой. В этой зоне Тамада раздает задачи через «орало» он так и говорит по телефону всем, кто его ищет: «Вы меня узнаете по оранжевому оралу».
Сейчас здесь несколько человек ждут задачи, растерянно стоит пожилая женщина, явно местная, судя по виду. Спрашиваю, чем ей помочь. Она радуется, что кто-то обратил на нее внимание ей неловко отвлекать кого-то из нас:
Доча, возьми, это я вам, и сует мне в руки три пачки сигарет.
Я беру этот подарок как самое нужное, как драгоценность, хоть и не курю, как навигатор, без которого мы как без воздуха, потому что понимаю, что для этой бабушки с ее пенсией эти три пачки как тот навигатор, и благодарю ее горячо. Она, довольная, уходит.
А я смотрю на сигареты и думаю о том, как в первый день кое-кто приходил чисто поглазеть на эту заваруху с десятками машин и сотнями людей, Росгвардией, ОМОНом, МЧС и так далее, и как они, посидев здесь, посмотрев на этих ребят, уходили домой, возвращались в той одежде, которая, по их мнению, подходила для работы в лесу, и шли с нашими «лисами». А потом возвращались и шли снова. И несли картошку, морковь, лук, печенье, все, что было. Везли наших машинами. Как местные предприниматели доставляли воду, влажные салфетки, все, что можно. Потому что видели, что мы все, что можем, отдаем этому поиску.
Великая объединяющая сила человеческого неравнодушия.
N. B. Григорий Борисович сказал бы: «Спасибо вам, люди, вы крутые».
Утро третьего дня. Обстановка все более нервная.
Я беру свой спальник и ползу куда-нибудь, чтобы поспать. На моем пути пустая палатка тех самых полицейских, ночующих в школьном спортзале. Они еще не приехали, скоро будут, «в лавке» на ночь оставались два их сослуживца.
А можно я у вас тут посплю? спрашиваю я.
Конечно, отзываются они с готовностью сгребают в сторону сумки и накидывают мне несколько пенок друг на друга для мягкости и тепла. Я разворачиваю спальник и с блаженным вздохом валюсь на пенки.
Не проходит и получаса, как приезжают 18 уезжавших на ночевку полицейских и подходят к палатке, чтобы закинуть в нее сумки. Двое снаружи шипят:
Тихо! Там человек спит!
И они тихо-тихо, на цыпочках заходят в палатку и аккуратно ставят свои сумки. Разговаривают рядом с палаткой шепотом. Потому что каждый здесь человек, и каждый достоин уважения и заботы.
Я, конечно, не сплю, слушаю это все и думаю о том, как и когда мы все перестаем на время быть функциями и становимся людьми. Нормальными человеческими людьми Тут возможно и нарушение иерархии, и падение правил, и самое искреннее и неожиданное, и что угодно еще.
Потому что тут и есть самая настоящая, самая живая человеческая жизнь.
Шла обратно к штабу, сделала фото: местные женщины вчетвером режут для нас хлеб. Это бесконечное для меня фото о доброте и маленьком подвиге каждого. Даже того, кто просто в семь утра режет хлеб посреди глухой деревни, чтобы накрутить утренних бутербродов нескольким сотням незнакомых людей.
Ребята во дворе дома Зарины стоят вокруг следа от детского сапога. Сомнений нет это действительно след сапожка в невысыхающей грязи. Детей в штабе нет. Стоим вокруг и смотрим. Координаторы негромко что-то обсуждают. Фотографируем, кладем что-то рядом для масштаба. Я не могу оторвать глаз от этого четкого следа. Я тоже фотографирую его. И, убирая телефон, думаю: не станет ли эта фотография одной из самых страшных в моей жизни? У меня уже есть одна такая. Для человека непосвященного фото как фото, на снимке нет ни тела, ни чего-либо еще, но я-то знаю, что это на самом деле означает.
Я в штабе, сюда пришел местный специалист по лесопосадкам, худощавый, в серьезных очках. Он пришел с идеей и, тыкая в монитор пальцем, излагает ее Сереге:
Так я чего думаю, епт. Надо бы пойти по лесным тропинкам, и не просто звать ее, а петь ей детские песенки, епт. А то ей кричат, она махонькая, пугается и прячется, а на песенки она выйдет, как есть выйдет, епт.
Я представляю взвод Росгвардии, поющий в лесу детские песенки, и у меня начинает ехать крыша. Я это чувствую отчетливо, почти физически, и, чтобы остановить ее движение, говорю Сереге:
Пусти меня в лес. Я больше не могу сидеть здесь. Я готова идти и петь песенки. Какие угодно. Я даже станцевать готова.
Я тоже, сквозь зубы говорит Сергей, глядя на карту.
Мы прекрасно понимаем друг друга: мы готовы на что угодно, лишь бы она нашлась.
Серега дает мне простую задачу, я прощаюсь с ним, потому что он скоро уезжает, передавая координаторство Марине и Ромео, иду получать группу и оборудование, и мы с моей «лисой» выходим в лес.
«Лиса» у меня такая: наша Таня, три местных, парень из Нижнего и эмчеэсовец на своей волне. Смотрят они на меня кисло: пока я разбиралась с моделью навигатора, которую держу в руках в первый раз в жизни, мой авторитет упал ниже уровня моря. Строимся, выходим на задачу, и хотя я объяснила, как надо ходить в «лисе», все сразу же начинают идти так, как им представляется правильным. Строимся снова, выравниваемся через три минуты тот же результат. Строимся еще раз, я объясняю, почему идти надо именно так, а не по-другому, результат чуть более продолжительный, но все равно так себе. Тогда я рявкаю:
А вам принципиально ходить не так, как я говорю, а по-другому?
Теперь мы идем на троечку, конечно, но все-таки сносно, а я вдруг понимаю, что независимо от возраста и статуса тех, кто в «лисе», мне необходимо быть с ними на ты.
Наша задача пройти дорогу, крича имя девочки каждые 50 метров, проверить странную постройку, которую «видел» коптер, просмотреть заброшенную деревню, наклеить ориентировки, опросить местных.
Постройка оказывается чем-то типа беседки с куполом наверху, в которой лежит плоский камень и стоят иконки: здесь молился Серафим Саровский. Мы тщательно осматриваем место: оставляют ли тут еду и есть ли от нее обертки? Осматриваем песок, и я сразу вижу четкий след детских пальчиков ребенок, собрав пальцы вместе, водил ими по песку. Нас всех прошибает, и мы, свешиваясь с поручней, чтобы не затоптать следы, смотрим, фотографируем. Находим такие же следы вокруг камня. Здесь бывают люди, могут приходить и с детьми, но на всякий случай мы все это, естественно, фиксируем.
Уже в вечернем тумане выходим в полузаброшенную деревню и осматриваем дома.
Есть ли что-то более жуткое, чем ориентировка на пропавшего ребенка, наклеенная на наглухо заколоченный ставень заброшенного дома? Это как страшный сон, как кадр из фильма ужасов в этой закатной, кладбищенской тишине, окрашенной в серо-блеклые цвета туманом, вдруг смотрит яркое детское лицо в красной рамке.
Я не могу на это смотреть и не могу оторвать глаз.
Мы уходим.
Нас никак не эвакуируют с задачи, но мы залезаем на груду сваленных бревен кто куда и смотрим на закат, болтаем, фотографируем. Закат фантастически красивый. Тишина, глушь.
Подтягиваются местные, рассказывают, делятся фантастическими версиями о похищении девочки, связывают ее историю с другими.
Жены-то у нас не спят ночами, плачут, говорят они.
И эта мелкая деталь тоже о масштабе сопереживания. В окрестных деревнях и селах не только следят за этой историей, но впустили ее в себя.