Мать тоже улыбалась покупателям. У нее были мелкие светлые кудряшки, крошечные серьги, ямочки на щеках, полная колыхающаяся грудь. Заметив, что какой-нибудь молодой человек в сдвинутом набок картузе ошивается рядом и не сводит с нее глаз, она с вызовом его спрашивала:
Ну, берете что-нибудь?
День набирал силу, крики торговцев звучали все громче, людской гомон становился оглушительным, снедью пахло все сильнее. Народ теперь почти не приценивался, а покупал спешно и беспорядочно, одни покупатели вытесняли других сумки распухали от свертков, руки рылись в кошельках в поисках монет. Джулиуса спустили с бочки, и теперь он играл под прилавком. Временами ему попадались обрезки сыра, и он тут же засовывал их себе в рот. Он, как собачонка, вынюхивал еду, шнырял глазами по сторонам, чутко прислушивался и подмечал, что время идет, цены снижаются, что дедов голос стал хриплым и натужным, а улыбки матери натянутыми, что волосы ее растрепались, а когда она поднимает руки, чтобы поправить шпильки в волосах, то под мышками у нее темнеют мокрые пятна.
Мальчик замерз и устал, но едва ли страдал от голода, потому что нахватался обрезков и очистков. Теперь вся эта суета и шум безмерно его утомляли, утратившая новизну картинка больше не радовала, еда казалась неаппетитной и испорченной.
Дед с матерью эти шумные крикливые Блансары действовали ему на нервы. Он топал вглубь ларька, где отец пересчитывал деньги, и дергал его за штанину, просясь на руки. Тщательно завязав мешочек с монетами, отец относил Джулиуса в повозку, и тот засыпал на старом пальто, положив голову на ящик.
Просыпался он в полдень. В морозном воздухе странно и гулко раздавался звук церковного колокола, его звон подхватывали колокола в других церквях. Джулиус подползал к краю повозки и высовывался наружу.
От рынка через авеню тянулся ручеек последних покупателей закутанные в шали, втянувшие головы в плечи, они казались черными жуками, разбегающимися по мощеной мостовой. Торговцы уносили остатки товара, разбирали прилавки, сворачивали навесы.
Куда-то, звонко щебеча, спешила стайка разрумянившихся мальчиков в пальто и картузах. Движение замыкал толстый угрюмый священник с выпирающим из-под рясы животом и шныряющими по сторонам маленькими глазками.
С неба падали мягкие белые снежинки. Они таяли на ладонях Джулиуса, а он подставлял им лицо, чтобы почувствовать на щеках мокрое и пушистое прикосновение. Небо полнилось снегом. Он падал из тяжелых облаков, похожий на клочки бумаги, в странной тишине покрывая улицу и неразобранные ларьки, заслоняя авеню, один конец которой вел к мосту, а другой расширялся и уходил за холм к дальним воротам.
Джулиус смотрел, как падают снежинки, слушал мерный звон колокола; вереница мальчишек и священник окончательно исчезли на боковой улочке, лошадь нетерпеливо переминалась с ноги на ногу у края булыжной мостовой, мимо прогрохотала чья-то повозка. Джулиус все еще чувствовал запахи ярмарки, усталость прошла, но ей на смену пришел голод.
Мама! кричал Джулиус. Мама, я домой хочу.
И вот собрана последняя корзина, закрыт последний короб, все усаживаются в повозку, готовые к возвращению в Пюто. Джулиус восседает на ко́злах рядом с дедом, позабыв про голод, нетерпеливо стуча ногами по передку и выпрашивая кнут.
Кнут, деда, кнут, деда! кричит он.
Лошадь тяжело трогается с места, и повозка катится к мосту, туда, где сквозь падающий снег смутно виднеется лента Сены.
Когда Джулиус немного подрос, ему позволили торговать на рынке. Он был сметлив и умел убеждать покупателей.
Зорким взглядом он сразу же подмечал сомнение на лице проходящей мимо покупательницы и трогал ее за руку.
Зачем идти дальше, мадам? У нас хороший товар не прогадаете.
Женщина улыбалась, глядя на бойкого мальчугана.
Слишком дорого. Мне такое масло не по карману, качала она головой, плотнее запахиваясь в шаль.
Джулиус пожимал плечами и с презрением отворачивался.
Все, что дешевле, вообще не масло, а дрянь. Хотите отравиться пожалуйста.
Женщина снова качала головой, с сожалением глядя на огромный кусок ярко-желтого масла.
Даже нищий найдет двадцать сантимов детишкам на еду, бормотал Джулиус, и женщина начинала выуживать из кошеля монеты.
Ну ладно, ладно, давай фунт.
Благодарю, мадам, благодарю.
Джулиус заворачивал масло, уже забыв о ней, и снова пытливо вглядывался в лица покупателей.
Подходите, подходите! кричал он. Уснули все, что ли? Одного су жалко?
Стоявший за его спиной дед давился от смеха, а потом принимался ворчать:
Теперь так и будет. Пожалей глотку, мой бедный мальчик. Никому с деньжатами расставаться неохота, все из-за этой войны чертовой.
Но есть-то всем надо, война не война, а желудок еды требует, нетерпеливо замечала мать.
Раскрасневшись, она стояла за прилавком, уперев руки в бока, ее донимали жара, пыль и мухи.
Торговля шла плохо. Люди боялись тратить деньги, покупали по чуть-чуть и старались побольше сэкономить. И все из-за вшивых пруссаков. Никто не знал, когда кончится война и что вообще происходит. Во времена Республики[3] жилось чуть лучше, чем при императоре.
Продавцам на рынке хотелось только, чтобы цены стали прежними, качество и количество товаров были привычными, а самое главное чтобы покупатель отбросил недоверие и увереннее раскрывал кошель.
Да пусть все эти правительства к чертям катятся, усмехался Жан Блансар. Во всем они виноваты. Людям есть надо, чтобы жить, важнее этого нету ничего. Ну же, мадам и месье, подходите, кошельки опустошайте, брюхо набивайте. Грядут добрые времена. Ха! Смеетесь? Вот вы, прелестница в алой нижней юбке. Над чем смеетесь? Вам разве маслица не надобно хорошего, чтоб оставаться кругленькой да пухленькой? Надо? Так идите сюда, подешевле продам, больно уж улыбаетесь хорошо. Что? Не хотите? И сыра не надо? А чего вы хотите, душечка, цветочек мой? Ну, подите вон в овощной ряд, купите морковки. Он стоял, скрестив руки на груди и гордо подняв голову, вся его огромная фигура выражала уверенность и превосходство: у него и цены сходные, и товар лучший на рынке. А те, кому что-то не нравится, пусть идут куда хотят и травят себя чем угодно. Все равно потом к нему вернутся. Вон как та крошка в красной юбке ему улыбается
Передумали, красавица? Сыр это вам не морковка. Вот, берите полфунта. Чего вам еще показать? О, уж я-то знаю чего
Девушка чуть ли не убегала, зардевшись, а он гоготал, подмигивая приятелю-мяснику из лавки напротив.
Все они одинаковы, так ведь? Знаю я их. Эх, до чего торговля плоха нынче, что за жизнь пошла! Подходите, мадам и месье, подходите и поглядите. Ничего лучше не найдете. Что, рук у вас нет, что ли? Ртов нет?
Джулиус поглядел на деда и улыбнулся. Какой же он сильный и важный! Возвышается над всеми. Да все остальные продавцы на рынке в сравнении с ним жалкие карлики, а от него так и веет силой и здоровьем. Седые волосы, голубые глаза, румяное лицо Не верится, что ему уже шестьдесят пять. Сидящий в углу ларька худой и поникший отец с ним уж точно не сравнится. Джулиус выпятил живот и скрестил руки на груди. Он же Блансар, ну и что, что ему всего десять лет.
Подходите, подходите! За погляд денег не берут. А вы, месье, чего голодными глазами на корзину с яйцами смотрите? Вас что, паралич разбил, что вы даже руку в карман сунуть не можете? Яйца только что из-под кур, пятнадцать су десяток Да, мадемуазель, это самое лучшее масло во всем Париже. Зачем мне вас грабить и обманывать? Попробуйте, мадемуазель, это масло сбито специально для молодых девушек, таких как вы, свежее, вкусное Нет, я не нахальный и не маленький я хорошо в товарах разбираюсь Возьмете фунт? Благодарю, мадемуазель. Джулиус вскидывал подбородок, как дед, и подмигивал сыну мясника.
Ему нравилось, что вокруг смеются, хлопают его по плечу и говорят, что он тот еще плутишка.
«Я Блансар. Я Блансар».
Ему нравились и запахи ярмарки, и вид прилавков, и знакомые крики. Вот сыр, лук, морковь, колбасы, печень, мясистые перезрелые сливы; платок синего шелка, пестрый ковер, звякающая нить зеленого стекляруса, белая пыль булыжной мостовой, грохочущая мимо повозка. Ветер гонит по улице клок соломы вперемешку с обрывками бумаги, слышен чей-то смех, мимо проходит, покачивая бедрами, полногрудая женщина, рабочие в синих комбинезонах и клацающих сабо улыбаются темнокожей девушке с золотыми сережками. Голубое небо, белые облака
«Я счастлив. Счастлив!» думал Джулиус, накрывая ладонями горстку монеток, таких круглых, маленьких и звонких его собственных.
«Всегда ли будет так? Будет ли в жизни что-то другое? Состарюсь ли я когда-нибудь?»
Он закрывал глаза так полнее дышалось, лучше чувствовались запахи и твердые края монеток.
«Что приятнее на ощупь? думал он. Твердые звонкие монеты или теплая шерстка моей кошки? Кто нравится мне больше всех? Чего я хочу больше всего на свете? Зачем я вообще родился?»
В его фантазии грубо вторгался дедов голос:
Чего замечтался, лодырь этакий? Кто не работает, тот не ест. А тот, кто не ест, не вырастет большим и сильным. Ты же хочешь стать настоящим мужчиной?
Джулиус вновь вставал за прилавок, высматривал, взвешивал, заворачивал
Так прошло много дней, похожих друг на друга, а потом наступило утро, которое, впервые в жизни Джулиуса, началось по-другому. В семь утра дед с отцом вернулись домой, а не поехали сразу на ярмарку. На узкой улочке раздался стук копыт, к дому подкатила порожняя повозка. Уже одевшаяся мать бросила застегивать крючок на нижней юбке и высунулась в окно. Джулиус встал рядом с ней.
Что такое? изумилась мать. Вы почему здесь Она осеклась, потому что Поль Леви безучастно пожал плечами, а Жан Блансар, раскрыв рот, по-детски удивленно смотрел на нее большими голубыми глазами.
Нас не пустили, развел он руками. Кругом солдаты, одни солдаты. В Ле-Але охрана, никого внутрь не пускают солдаты со штыками стоят. В Нёйи, Курбевуа и Булони[4] да во всех деревнях все от пруссаков бегут, дома побросали. Солдаты ничего не говорят. Знаем только, что заставы под охраной, а скоро все ворота в Париже закроют. Никого не впустят и не выпустят. Кругом солдаты, повсюду. Никто не знает, что творится и чем все закончится. Он разразился проклятиями в адрес правительства, солдат и жителей Парижа в целом. Что ж они нас в покое никак не оставят?! вопрошал он. На что мы им сдались? Нам-то какое дело до этих чертовых войн? Как жить-то теперь? Что же будет с нами? С Джулиусом что будет?