Что касается обрезания, то оно делается в частных домах, в комнате ребенка, самой удобной и светлой. Однако там, где это состоялось, церемония проходила у входной двери, потому что жилье было неудобным. Они дают ребенку крестных отца с матерью, как мы; отец называет ребенка. Они обрезают детей на восьмой день после рождения. Крестный отец сидит на столе и кладет подушку себе на колени, крестная мать приносит ему ребенка, после чего уходит. Ребенок завернут по-нашему; крестный его разворачивает снизу, и тогда его помощники и тот, кто должен делать операцию, все начинают петь и сопровождают пением все это действо, которое длится какую-то четверть часа. Священнодействующему не обязательно быть раввином, это может быть и кто-нибудь из них, каждый желает быть призванным к этому делу, потому что они почитают великим благословением, когда кого-либо часто к этому приглашают: некоторые даже покупают себе приглашение, кто за платье, кто за какое-нибудь иное добро для ребенка, и считается, что, если количество обрезаний достигает некоторого числа, которое им ведомо, у того, кто их делал, губы после смерти никогда не съедаются червями. На столе, где сидит крестный отец, в то же время имеется набор всего, что потребно для операции. Кроме того, один человек держит в руках сосудец, полный вина, и стакан. Еще имеются горящие угли в очаге на полу, на котором священнодействующий первым делом греет свои руки, а потом, увидев, что ребенок раскрыт и что крестный держит его на коленях головой к себе, берет его член и одной рукой притягивает к себе кожицу, которая сверху, а другой отталкивает головку и член от себя. Край этой оттянутой от сказанной головки кожи он зажимает серебряной прищепкой, которая оставляет ее в таком положении и не дает лезвию повредить головку и плоть члена. После чего обрезает ножом эту кожицу, которую тотчас же закапывают в землю, которая там имеется в тазу среди прочих орудий этого таинства. После чего священнодействующий отворачивает пальцами остаток кожицы с этой головки и, насильно ее разрывая, отталкивает назад, под головку. Похоже, что это больно и требует многих усилий, но тем не менее они не видят в этом никакой опасности, хотя там по-прежнему имеется рана, которая затягивается дня через четыре или пять. Ребенок кричит так же, как наши, когда их крестят. И вот, когда эта головка члена наконец открыта, тому, кто проводил обряд, спешно подносят вина, и он, взяв его немного в рот, начинает посасывать окровавленную головку этого ребенка и сплевывать высосанную оттуда кровь, потом немедля снова набирает вина в рот и так до трех раз. Когда это сделано, ему протягивают в маленьком бумажном кулечке красный порошок, именуемый ими «драконьей кровью»[433], которым он присыпает и припудривает всю эту ранку, а потом обматывает весьма аккуратно член этого ребенка нарочно нарезанными для этого бинтами. По завершении этого ему дают стакан, полный вина, и он посредством некоторых сказанных слов благословляет его, как они говорят. Затем отпивает оттуда глоток, окунает туда палец и трижды подносит на пальце каплю ко рту ребенка, чтобы тот пососал; потом отправляет этот стакан в том же состоянии матери и женщинам, которые ждут в каком-то другом месте этого дома, чтобы те допили остаток вина. Кроме того, третий человек берет за длинную рукоятку серебряный круглый, как мячик, инструмент, в котором пробиты маленькие дырочки, как в наших курильницах, и подносит его сначала к носу исполнителя, потом к носу ребенка, потом крестного: они полагают, что эти запахи укрепляют и проясняют дух в благочестии[434]. У [исполнителя] тем временем весь рот по-прежнему в крови.
8-го [февраля] и еще 12-го [г-н де Монтень] опасался колики, и у него вышли камни без особой боли.
В этом году карнавал в Риме с дозволения папы выдался более беспутным, нежели во многие предыдущие годы: но мы тем не менее нашли, что это не бог весть что. По Корсо, длинной римской улице, которая так и называется[435], пускают бежать наперегонки из конца в конец то четверых-пятерых ребятишек, то евреев, то совершенно голых стариков. Вы не получаете никакого удовольствия, видя, как они пробегают перед тем местом, где вы находитесь. То же самое они делают с лошадьми, для чего употребляют детей, которые гонят их, стегая кнутами, а также с ослами и буйволами, но этих подгоняют стрекалами всадники. Во всех этих скачках назначается награда, которую они называют el palo [это] штука бархата или сукна[436]. Дворяне в том месте улицы, где дамам лучше их видно, соревнуются на красивых конях в забавах с «чучелом»[437], стараясь снискать их милость: поскольку обычно только эта знать умеет так хорошо исполнять конные упражнения. Помост, который г-н де Монтень велел для них соорудить[438], обошелся в три экю. Он помещался также в прекрасном месте улицы.
В эти дни можно сколько угодно любоваться всеми красивыми римскими дамами, поскольку в Италии они не надевают масок, как во Франции, и полностью открывают лицо[439]. Что касается редкой и совершенной красоты, то говорят, что ее здесь больше нет, как и во Франции, разве что у трех-четырех; здесь не найти никакого превосходства, хотя обычно они более приятны на вид и тут не встретишь стольких уродин, как во Франции. Лицо у них без всякого сравнения выглядит привлекательнее, а также то, что ниже пояса. Тело лучше во Франции: потому что здесь талии слишком дряблые, и они носят пояс, как наши беременные женщины[440]; но в их осанке и манере держать себя больше величавости, мягкости и прелести. В богатстве их одежд нет никакого сравнения с нашими: тут все полно жемчугов и драгоценных каменьев. Повсюду, где они появляются на публике, будь то в карете, на празднестве или в театре, они держатся отдельно от мужчин: тем не менее они участвуют в танцах, где партнеры весьма вольно переплетаются и есть возможность побеседовать и коснуться руки.
Мужчины одеты гораздо проще и всегда, при любом случае, в черное и флорентийскую саржу; а поскольку они немного чернявее нас, то я не понимаю, как они при такой несколько невзрачной наружности не имеют повадок герцогов, графов и маркизов, действительно являясь ими; в остальном же они любезны и учтивы насколько только возможно, хотя и говорят пошлости о французах, которые не могут называть учтивыми тех, кто с трудом переносит их распущенность и обычную заносчивость.
Мы всеми способами делаем все возможное, чтобы нас поносили. Тем не менее итальянцы издавна питают к Франции теплые чувства или глубокое уважение, что делает нас здесь весьма почитаемыми и желанными гостями, нас тех, кто так мало достоин этого и лишь сдерживает себя, чтобы не оскорблять их.
В последний четверг перед постом он [г-н Монтень] присутствовал на пиру у Кастеляна[441]. Там были сделаны весьма большие приготовления, в частности, амфитеатр, очень искусно и богато устроенный для турнира с барьером[442], который состоялся ночью перед ужином в большом квадратном дворе, где посредине была выгорожена овальная площадка. Среди других особенностей надо отметить, что мощеное пространство двора было разрисовано различными красным фигурами; сперва его покрыли то ли гипсом, то ли известкой, а потом, наложив на этот белый слой лист пергамента или кожи, где были прорезаны нужные рисунки, прошлись поверх него метелкой с красной краской и отпечатали на камнях сквозь отверстия все, что хотели, да так быстро, что за два часа там оказался нарисован неф церкви. За ужином дам потчевали их мужья, которые стояли рядом и подносили им пить по их просьбе. Там подавали много жареной птицы, облаченной в ее природные перья, как живая; каплунов, запеченных целиком в стеклянных горшках; много зайцев, кроликов и живых птиц в тесте[443]; салфетки и скатерти были восхитительны. Стол для дам, на котором было четыре блюда, оказался съемным, и под ним находился другой, уже весь сервированный и уставленный вареньями. Они тут не устраивают никаких маскарадов, чтобы ходить друг к другу в гости. Обходятся малыми издержками, прогуливаясь по городу на публике, или же участвуют в забавах с кольцом на всем скаку[444]. В понедельник перед постом были устроены две прекрасные и богатые забавы такого рода с «чучелом»; особенно они превосходят нас в изобилии прекрасных коней.
Здесь заканчивается почерк секретаря, писавшего под диктовку Монтеня, и далее, взяв в руку перо, он сам продолжает описание своего путешествия до конца[445].
Часть 3, написанная самим Монтенем
Рим Остия Рим Тиволи Рим Кастель Нуово Боргетто Нарни Сполето Фолиньо Ла Мучча Вальчимара Мачерата Лорето Анкона Сенигаллья Фано Фоссомброне Урбино Кастель Дуранте Борго Паче Борго Сан Сеполькро Понте Бурьяно Леванелла Пьян Делла Фонте Флоренция Прато Пистойя Лукка Баньи делла Вилла
Отпустив того из моих людей, который вел доселе эту прекрасную работу, и видя, что она так далеко продвинулась, я, несмотря на некоторое неудобство, которое это мне доставляет, продолжаю ее самолично[446].
16 февраля, возвращаясь со стояния[447], я встретил в маленькой часовне священника в облачении, который хлопотал, стараясь исцелить некоего spiritato[448]. То был угрюмый и словно оцепенелый человек. Его держали на коленях перед алтарем, он был привязан за шею какой-то непонятной тканью. Священник читал по своему требнику. После чего заговорил с бесноватым, обращаясь то к нему самому, то к дьяволу, который в нем обретался, и поносил его, бил кулаком наотмашь, плевал ему в лицо. Одержимый отвечал на его требования какими-то бессвязными словами: то за себя, говоря так, словно чувствовал течение своего недуга; то за дьявола: дескать, как он боится Бога и как на него действуют заклятия этого экзорцизма[449]. Это длилось довольно долго, после чего священник ради последнего усилия подошел к алтарю и взял в левую руку дароносицу с Corpus Domini[450], а в другой руке держал горящую свечу так, словно нарочно плавил ее и сжигал, и произносил при этом, опустив голову книзу, молитвы, а потом обратил к дьяволу угрозы и суровые увещевания самым громким и повелительным голосом, каким только мог. Когда первая свеча догорела в его пальцах, он взял другую, а потом вторую, потом третью. Сделав это, он взял свою дароносицу, то есть прозрачный сосуд с Corpus Domini, и снова подошел к бесноватому, и заговорил с ним уже как с человеком, велел отвязать и отдал близким, чтобы те отвели его домой. Он сообщил нам тогда, что этот бес наихудшей породы, очень упрямый и весьма стоил того, чтобы его изгнать, и еще много чего порассказал десяти двенадцати дворянам, которые там случились, об этой науке и о постоянно исполняемых опытах, которые он тут проводит, например, как он днем ранее избавил одну женщину от здоровенного беса, который, выходя из этой одержимой, исторг у нее изо рта гвозди, булавки и клок собственной шерсти. А на возражение, что она еще не совсем оправилась, заявил, что просто сегодня утром в нее вселился другой дух, иной разновидности, не столь сильной и зловредной, но что эту породу ему будет легче заклясть, поскольку он знает все их имена, разряды и более особые различия. Я смотрел во все глаза. А тот, кого я видел, только скрежетал зубами и кривил рот, когда ему подносили Corpus Domini, и все время бормотал эти слова: Si fata volent[451], поскольку был нотариусом и немного знал латынь.