После завершения армейской службы я возобновил академическую карьеру. Получил назначение в Тулузу. Мне очень повезло: сейчас молодые мои коллеги-гуманитарии ищут себе университетское место в течение минимум десяти лет. А я получил сразу два предложения: в Экс-ан-Прованс и в Тулузу. Я предпочёл Тулузу, где и состоялась наша встреча с Люсиль, моей женой.
Я преподавал в университете под началом знаменитой Элен Пельтье-Замойской, которая была дочерью военно-морского атташе Франции в СССР, в конце сороковых начале пятидесятых училась в Москве, переписывалась с Пастернаком, а позже тайно вывозила рукописи неподцензурных романов Синявского и Даниэля и передавала их французским издателям. На весь мир прогремело её заявление агентству Франс Пресс в феврале 1966 года, когда Синявского и Даниэля приговорили за публикации на Западе к семи и пяти годам соответственно:
Я не нахожу слов, чтобы выразить свое потрясение Они мои друзья. Понятно, что я от них не отрекусь. Я им помогала, это верно. Я принимаю полную и исключительную ответственность за эту помощь. Я всегда соблюдала полнейшую тайну в отношениях между моими французскими и русскими друзьями. Никого, кроме меня, нельзя обвинить
Элен вышла замуж за польского скульптора Замойского, так что дружба с ней это часть моей дружбы с Польшей. И с Россией, разумеется.
А Люсиль преподавала русский язык в женской гимназии. У нас поначалу были отдельные квартиры, а потом общая с видом на главную базилику Тулузы, Сан-Серна. Напротив, в старой части Тулузы, была библиотека. Я занимался в читальном зале, а Люсиль мне махала из окна: приходи на обед. Это, конечно, было чудное время.
Люсиль пришла к русскому языку и к России другим путём, непохожим на мой и тем более на путь Паскаля. Её отец, офицер, попал в плен к немцам и провёл в нём почти пять лет, подобно моему дяде по отцу. Пленные французы, конечно же, недоедали, но по отношению к ним немецкая армия соблюдала все конвенции о военнопленных в отличие от советских, как мы знаем. Увы. Единственное, французским офицерам было нечем заняться, они скучали и давали друг другу уроки. Среди прочего уроки русского. Мой тесть так и не выучил язык союзников, но, освободившись, дочь свою записал в лицей, где преподавали русский язык победителя Сталинградской битвы. (Сам он не был коммунистом, но всегда голосовал за них, говоря по-современному протестно.)
Люсиль пришла к русскому языку и к России другим путём, непохожим на мой и тем более на путь Паскаля. Её отец, офицер, попал в плен к немцам и провёл в нём почти пять лет, подобно моему дяде по отцу. Пленные французы, конечно же, недоедали, но по отношению к ним немецкая армия соблюдала все конвенции о военнопленных в отличие от советских, как мы знаем. Увы. Единственное, французским офицерам было нечем заняться, они скучали и давали друг другу уроки. Среди прочего уроки русского. Мой тесть так и не выучил язык союзников, но, освободившись, дочь свою записал в лицей, где преподавали русский язык победителя Сталинградской битвы. (Сам он не был коммунистом, но всегда голосовал за них, говоря по-современному протестно.)
Когда я приехал свататься, он сыграл традиционную французскую комедию. Поставил три бокала с красным вином и сказал:
Вы хотите мою дочь хорошо. Но я должен проверить, разбираетесь ли вы в винах. Пробуйте из каждого стакана и говорите, какое вино в каком.
Там было бургундское, бордо и как раз алжирское, то есть грубое. Ну, я вышел победителем, поскольку трудно было ошибиться.
Мы с Люсиль вскоре поженились, семь лет жили в Тулузе, потом перебрались под Париж, в Saint-Germain-en-Laye, в ту самую квартирку, которую нам помог купить Пьер Паскаль. Люсиль преподавала в лицее, а я регулярно ездил в Лилль, где мне предложили место. А через год принял назначение в Университет Нантер под Парижем.
И тут в моей жизни произошёл новый поворот.
Глава 6
1968 год
Это хуже Шоа! Не говорите глупостей! Седой студент, ровесник русской революции. Ромм, вы сталинист! И ваш Эйзенштейн тоже! Что делать, если ангелы ведут себя как бесы.
С Нантером вышла целая история: я оказался там в 1968 году, когда вспыхнуло восстание студентов. Все знают о Мае 68-го и Сорбонне, но на самом деле всё началось с Нантера, где 15 января студент Кон-Бендит во время митинга вступил в стычку с министром образования, после чего произошли первые столкновения с полицией. 22 марта радикальные студенты заняли здание университета, это у нас теперь считается великой датой. Волнения мгновенно распространились по университетской Франции, да и по всей студенческой Европе. Занятия отменили. Мы, преподаватели, жили словно на военном положении и были окружены местными, так сказать, омоновцами. Спорить со студентами нам было довольно сложно, особенно во время митингов и собраний. Одна разъярённая студентка сказала:
То, что творит с нами полиция, это хуже Шоа!
Ничего себе сравнение с холокостом. Я подошёл к ней и сказал резко:
Прошу вас не говорить глупостей!
Но глупости говорили отнюдь не только студенты. Нас в Нантере навестил знаменитый румынский писатель Константин Вирджил Георгиу, автор нашумевшего романа Двадцать пятый час. Антикоммунистического романа, между прочим. Но христианский обличитель левизны захотел поговорить с революционной молодёжью. Причём заявил, что готов выступать только в главной аудитории, никаких маленьких кабинетов, хотя собрать в восставшем университете полный зал практически невозможно. Тем не менее пришли тысячи человек, заняты были все проходы, все ступени, даже просцениум. Видимо, студенты были в недоумении как этот реакционер, сторонник поповщины, решился войти в их прогрессивное логово.
Георгиу был очень красивый старый человек с длинной бородой, вполне православного вида (да и взглядов, понятное дело, тоже православных). Он с трудом поднялся по ступеням, подошёл к микрофону, посмотрел на всех своим пророческим оком и, гнусавя, воскликнул:
Я пришёл, дорогие мои, объявить вам, что хотя вы об этом не знаете! но вы на самом деле ангелы!
Он-то думал освятить это место и этих дьяволов, обратить их в свою веру, но вышло, мягко говоря, иначе. Поднялся дикий шум. Топот, крики, смех, свист. Как этот обскурантист посмел явиться в нашу крепость! И один молодой человек, перешагивая через головы, спустился из амфитеатра, выскочил на сцену и набросился на Георгиу. Они, сцепившись, катались по полу, и нам пришлось писателя спасать и прятать в одном из кабинетов.
Вообще, у студентов было ощущение, что они участники Конвента и Парижской коммуны вместе взятых, продолжают славную традицию французского бунта. Профессуре пришлось охранять университетские помещения, потому что Нантер был тогда довольно бедным районом, и местные люди крали мебель. На русскую библиотеку, к счастью, не покушались, она им была ни к чему. Но вот остальное Помню, я притормозил на лестнице пожилую чету они тащили кресло.
А что вы делаете?
Как что? Кресло выносим.
Я их пристыдил как мог красть нехорошо, государственная собственность и всё такое. Велел вернуть. Они обиделись, оставили на лестнице, и затаскивать кресло обратно мне пришлось самому.
Творилась сущая дьяволиада. Пока местные крали кресла, студенты издевались над нашим тогдашним деканом, выдающимся философом Полем Рикёром. Были в этом какие-то зародыши культурной революции ста цветов, по модели Мао Цзэдуна. Конечно, то был не настоящий маоизм, однако намечалось что-то тревожное.
Зато у нас появился новый студент, знакомый мне по встречам у Пьера Паскаля анархист Николай Лазаревич. Он был намного старше всех профессоров, ровесник Петра Карловича за семьдесят. Он записался в студенты и стал вести их собрания:
Мы должны сопротивляться грамматическому фашизму банды преподавателей!
Банда это я, Никита Струве и Женевьева Жоанне, моя коллега и приятельница ещё со времён поездки в Москву. А фашисты мы потому, что настаиваем на соблюдении грамматических правил. Я пошёл тогда к Пьеру Паскалю и сказал:
Пётр Карлович, вы не можете немножко успокоить вашего друга Лазаревича? Он мешает нам работать.
Нет, ответил, как всегда, улыбаясь, Паскаль. Не могу. Понимаете, он переживает вторую революцию. Для него сейчас повторяются семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый годы. И его семья жена, дети, внуки все так счастливы, что он теперь ночует в Нантере и они избавлены от него
Тогда же мне позвонили из советского посольства и сказали, что Михаил Ромм, режиссёр, хотел бы посетить Нантер и снимать происходящее, поскольку он задумал кино о молодёжи всего мира (наверное, это тот самый документальный фильм И всё-таки я верю, монтаж которого после его смерти заканчивали Элем Климов, Марлен Хуциев и Герман Лавров).
Я ответил:
Вы знаете, никто не может тут снимать, ни один журналист сюда не войдёт. Сломают всю аппаратуру.
Ромм мне сам перезвонил:
Не беспокойтесь, господин Нива, у меня будут два телохранителя из посольства.
Действительно, вместе с ним заявились такие парни, перед которыми трепетали даже самые смелые нантерские демоны. Ромм сумел снять какие-то эпизоды, но кроме того, хотел выступить, читать лекцию. Я выразил сомнения: скорее всего, никого не будет. Тем не менее мы сделали объявление, подготовили аудиторию. Пришло, может быть, пять человек, среди них, естественно, Лазаревич. Он сидел в заднем ряду, ждал, пока Ромм закончит читать об Эйзенштейне.
Приходит время вопросов. Он вскакивает, вытаскивает заранее заготовленную шпаргалку и заявляет:
Михаил Ромм, вы выдаёте себя за либерала. На самом деле вы настоящий сталинист!
И зачитывает верноподданническую цитату из Ромма. Цитата неприятная, что и говорить, но такую цитату можно было бы найти почти у каждого режиссёра, писателя, учёного, игравшего сколько-нибудь заметную роль в сталинские времена. Ну, Ромм не знает, как на это отвечать, и бормочет что-то вроде: такое было время, надо понять контекст и так далее. Однако Лазаревич не останавливается:
Но и ваш герой, Эйзенштейн, такой же сталинист чистой воды, как и вы.
И вынимает следующую шпаргалку.
Это было смешно. Но ещё смешнее было, когда мы с Роммом пошли в ресторанчик, самый обычный, пролетарский, вокруг Нантера все ресторанчики невысокого ранга. И Ромм замечает:
Какой странный у вас ректор.
Я ему говорю:
Какой ректор? Это наш студент. И ваш революционер.
Ромм обомлел. Не о такой прогрессивной молодёжи собирался он снимать фильм.
Все знают, чем обернулся для Франции 1968 год. Де Голль заявил, что летит в свой загородный дом в Colombey-les-Deux-Е́glises, где он приходил в себя, особенно в трудные минуты, и где он будет впоследствии похоронен. А сам с архивами Елисейского дворца отправился за границу, к главнокомандующему французских войск в Германии, втайне от собственного премьера. То есть исчез на двое суток, так что Помпиду пришлось разыскивать его с помощью ПВО. Де Голль колебался, не знал, что ему делать. А в 1969-м вынес на референдум вопрос об отмене Сената и прямо сказал, что рассматривает это как референдум о доверии себе лично. Проиграв, ушёл. И отправился вместе с женой в совершенно дивную и дикую Ирландию, там они на какое-то время нашли убежище. По-моему, он был рад, что уходит. И у меня перед глазами стоит картина: они вдвоём с женой бредут в Ирландии вдоль побережья