Он служил в армии Деникина, но не был добровольцем; его просто призвали как новобранца. Он пережил поражение, бегство, оказался, как многие белоэмигранты, в Стамбуле. И ему, в отличие от большинства деникинцев, невероятно повезло: его наняли кочегаром на пароход, который шёл в Марсель. Так он прибыл во Францию нищим, в одних холщовых штанах и тельняшке, даже маленького чемоданчика и того не было. Дальше ему кто-то предложил поехать в Клермон-Ферран, и там он сначала нашёл неплохую работу, а после удачно женился. Он был очень простой человек, этот Георгий Георгиевич. Очень простой, очень хороший, очень русский. Не испытывал никакой злости, не хотел отомстить никому. Был он, между прочим, верующим православным христианином. Но так как ни в Клермон-Ферран, ни поблизости не было православного храма, он время от времени ездил в Париж, в крохотную старинную церковь Saint-Julien-le-Pаuvre, в девятнадцатом столетии отданную униатам мелькитского толка; там служил арабский епископ. Возвращался Георгий Георгиевич всегда очень довольным.
Педагог он был, конечно, никакой. Но именно он сделал мне сказочный подарок русский язык.
Вторая моя встреча с русской речью произошла в Германии, во Франкфурте-на-Майне, куда я отправился на краткую стажировку. Один из моих новых приятелей, молодой ассистент университета Геон Будруш (он из Тильзита был), преподавал славянские языки. Геон сказал мне: Ты уже знаешь кое-что по-русски, это хорошо, но мало, давай двинемся дальше. И он взял текст Алексея Николаевича Толстого Русский характер. Если вы читали, то знаете, что это очерк пафосный, даже надрывный: Русский характер! для небольшого рассказа название слишком многозначительное. Что поделаешь, мне именно и хочется поговорить с вами о русском характере. И так далее. Один русский Толстой так непохож на другого русского Толстого
Тем не менее Русский характер стал вторым моим русским рассказом после Филиппка. Спустя десятилетия, когда мы с Ефимом Эткиндом делали многотомную историю русской литературы, я написал главу о красном графе Алексее Толстом. И включил в библиографию его Избранное 1945 года. Ефим Григорьевич возмутился:
Ну что это такое? Нужно указывать или первое издание, или полное собрание сочинений. А не какое-то Избранное, выпущенное массовым тиражом.
Тем не менее Русский характер стал вторым моим русским рассказом после Филиппка. Спустя десятилетия, когда мы с Ефимом Эткиндом делали многотомную историю русской литературы, я написал главу о красном графе Алексее Толстом. И включил в библиографию его Избранное 1945 года. Ефим Григорьевич возмутился:
Ну что это такое? Нужно указывать или первое издание, или полное собрание сочинений. А не какое-то Избранное, выпущенное массовым тиражом.
Я возразил:
Это моя первая книга по-русски.
На этот довод ему ответить было нечего. Ефим Григорьевич сдался. Он позволил мне такую вольность.
Ну, а после Франкфурта был École normalе supériorе на улице Ulm в Париже. Так называется один из главных французских университетов Высшая нормальная школа; своего рода светская духовная академия, основанная Конвентом и объединившая когда-то практически все региональные педагогические институты. Её окончили мой отец, его мать, мой брат, моя сестра и я. Фактически за учёбу в École normalе, куда поступить было не так уж просто, платило государство, а никаких или почти никаких обязательств на студентов это не налагало. Так что было тоже очень счастливое и лёгкое время. Я всегда сравнивал École normalе с Телемским аббатством в духе Рабле.
Поначалу мои занятия никакого отношения к русскому языку и литературе не имели: я поступил на отделение английской литературы и думал, что буду заниматься Англией. Но английские преподаватели в École normalе мне не очень нравились, они были типичные сухари и зануды. К счастью, мы могли (и даже были обязаны) посещать лекции в Сорбонне и среди прочего слушали философа Янкелевича, российского происхождения. Он говорил о философии языком музыки и без конца цитировал русских поэтов в оригинале. И я на всякий случай решил посмотреть, а что же там творится, на этом загадочном русском отделении. Занятия проходили по четвергам и пятницам в одной из пристроек, напротив главного здания Сорбонны. Войдя в аудиторию, я увидел профессора Пьера Паскаля, знаменитого специалиста по наследию протопопа Аввакума; Паскаль меня очаровал.
Уже в конце первого академического года, 29 июня 1956-го, я был приглашён на его именины они с женой, Евгенией Русаковой, принимали в небольшой квартирке в Neuilly-sur-Seine, на западной окраине Парижа, друзей-товарищей по Французской коммунистической группе, основанной несколькими французскими инакомыслящими в Москве в 1918 году. К моему полнейшему изумлению, я увидел (и услышал) участников русской революции 1917 года, это были её живые остатки. Там был Борис Суварин, один из бывших главарей Третьего Интернационала и основатель Французской компартии (правда, уже через год его из неё исключили, слишком вольный). Там был Николай Лазаре́вич, о котором я ещё расскажу. Там был Марсель Боди́, воевавший некогда простым солдатом на русских полях Первой мировой, а после Октября 17-го живший вместе с Пьером в коммунальной московской квартире в Денежном переулке Я с ними разговаривал, не до конца отдавая себе отчёт в том, что общаюсь с людьми Большой истории. Мне был всего 21 год понимание пришло позже.
А ещё в École normalе был Николай Авдеевич Оцуп, товарищ Гумилёва, поэт, который среди прочего написал роман в стихах, à la Евгений Онегин, только придумал другую строфику и включил фрагменты на разных языках итальянском, английском, немецком; получилась, так сказать, прециозная мозаика космополитизма. Но хорошего, культурного космополитизма, в рамках которого он довольно остро и удачно выражает боль жизни в эмиграции. Семья Оцупа была выдающаяся: его братья тоже были литераторами, дяди фотографами, один из них, насколько я знаю, стал официальным фотографом царской семьи. А Николай Авдеевич подрабатывал репетиторством, и я стал заниматься с ним.
Оцуп был человек с неким как сказать? пафосом. При этом, подобно Георгию Георгиевичу Никитину, совершенно никакой педагог. Мы с будущим славистом Жераром Абенсуром приходили к нему, читали вслух Пушкина, Гончарова, после чего он восклицал:
Месье, перед русской литературой на колени!
И мы символически вставали на колени перед Пушкиным и вообще перед русской литературой.
Потом наши отношения осложнились: однажды Оцуп попросил меня перевести некий текст с русского на французский. Текст был без подписи. И я, увы, не сообразил, что это его собственный рассказ. И, прочитав, вернул со словами: Я не могу это переводить. Это дешёвый фельетон.
Потом наши отношения осложнились: однажды Оцуп попросил меня перевести некий текст с русского на французский. Текст был без подписи. И я, увы, не сообразил, что это его собственный рассказ. И, прочитав, вернул со словами: Я не могу это переводить. Это дешёвый фельетон.
К счастью, не все, с кем я познакомился на именинах Паскаля, были столь же обидчивы.
Глава 2
Христианский большевик
Ветераны русской революции в École normalе supériorе. Можно ли нанимать сторожей. Товарищ Паскаль, мы знаем, что вы каждый день бываете на мессе. Аввакум
Близко знавшие Паскаля звали его Петром Карловичем, как меня теперь зовут Георгием Ивановичем. Я очень медленно, почти осторожно стал с ним сближаться. Нас было всего четверо-пятеро его учеников, которых он принял в друзья, но перед которыми не сразу открылся; он напоминал улыбающегося cфинкса, было в нём нечто загадочное и до поры до времени недоступное. Тогда была ещё жива его жена, Женни, Евгения Русакова-Иоселевич, очень вспыльчивая и очень восторженная, она-то и начала постепенно проговариваться насчёт его и собственного прошлого. Семейство Русаковых-Иоселевич было выдающимся; отец сочувствовал анархистам, враждовал с царским режимом, потом, опасаясь еврейских погромов, уехал в Марсель, а когда прозвенела труба революции, вместе с дочерьми вернулся в новую Россию. Одна сестра, Эстер, вышла замуж за Хармса. Другая, Люба, за известного революционера и деятеля Коминтерна Виктора Кибальчича, более известного под партийной кличкой Виктор Серж. Третья, Анита, работала секретарём Кибальчича, за что 20 лет провела в заключении. Женни, став женой Паскаля, вместе с ним уехала в Париж. Брат сестёр Иоселевич, Леопольд, взял творческий псевдоним Поль Марсель и стал известным советским композитором автором шлягеров Девушка из Нагасаки и Дружба. Эти песни передавали по всесоюзному радио, обыватели подпевали: Веселья час и час разлуки хочу делить с тобой всегда, а композитор Марсель и исполнитель Вадим Козин были в это время заключёнными, один в Ветлаге, другой в Магадане. В лагерях погибли мать Женни, сестра Эстер
Мало-помалу Паскаль и сам начал кое-что рассказывать, мы узнали, как он стал большевиком, основал ту самую Французскую коммунистическую московскую группу, в которой состояли и Жак Садуль, и Жанна Лябурб, и главный борец с оппортунизмом Гильбо. Люди были амбициозные, они конфликтовали, спорили; Виктор Серж называл эту группу гнёздышко гадюк. В конце концов она распалась, Лябурб отправили на Украину и она погибла в Одессе, в плену у белых, была казнена, причём французами Николая Лазаревича арестовали, Садуля исключили из группы, тот обвинил Гильбо и Паскаля в клевете Эти рассказы меня потрясли. Но не меньше потрясла история добровольной русификации типичного француза, добропорядочного католика. Революционная биография мне, в отличие от Пьера, не светила, а вот высокая болезнь русификации случилась, и я невольно сравнивал свою судьбу с его судьбою.
Первый раз он встретился с русским языком в ту короткую эпоху франко-российского союза, когда все были влюблены в Россию, даже назвали знаменитый мост в Париже именем Александра III и заложили его в присутствии сына, Николая II. При нескольких лицеях появились курсы русского языка. Пьер Паскаль попросил отца записать его на эти курсы. Ну, что тут сказать. На занятиях он был один. Не нашлось других желающих. Исчезли все эти курсы через год. Кстати, нечто подобное происходит и сейчас, это вечная история. На волне энтузиазма открываем, на спаде интереса закрываем, потом опять добро пожаловать.
Тогда Пьер упросил отца оплатить ему частные уроки. Отец любил его и согласился, хотя решительно не понимал зачем. А в 1911 году Пётр Карлович отправился в Одессу пароходом путешествовать, общаться, совершенствовать язык и писать свою первую работу о Жозефе де Местре, французском католическом философе и дипломате, тесно связанном с Россией Александра I. Он мечтал поездить по настоящей России, посетить Киев, Полтаву, Нежин, где Гоголь учился в гимназии. Но кто-то ему в дороге рассказал, что недалеко, в Черниговской губернии, есть село Воздвиженское. А в этом селе действует община рабочих и крестьян Воздвиженское трудовое братство, некогда созданное родовитым помещиком Николаем Неплюевым.