Во всем этом я усматриваю опасную легкость, и мне кажется, что идея искусства уходит все дальше и дальше от идеи высшего развития человеческой личности, а значит, и от ряда других.
Дега и сонет
К концу XIX века вновь вошел в моду сонет[121], непризнанный и неуклюже звучащий под пером романтиков. Появились замечательные образцы этого жанра в количествах, явно превышающих запрос. Прежде всего, следовало вернуться к соблюдению жестких правил, чем и занялись парнасцы[122]. Затем Верлен, Малларме и некоторые другие наполнили эту старинную «твердую» модель неслыханным изяществом и смысловой насыщенностью.
Ни одна литературная форма, кроме сонета, не может так резко противопоставить сильную волю и робкие поползновения, так четко обозначить разницу между намерением, побуждением и законченным произведением, а главное заставить ум рассматривать форму и содержание как равнозначные условия. Позвольте мне уточнить: сонет показывает нам, что форма способна порождать идеи, кажущийся парадокс, но и основополагающий принцип, откуда в какой-то мере почерпнул свою чудодейственную мощь математический анализ.
Некоторые великие поэты недооценивали сонет и относились к нему с пренебрежением, что, впрочем, не умаляет ни его, ни их достоинств. На подобное уничижительное отношение и насмешки со стороны этих поэтов-лириков, не терпящих ограничений, достаточно возразить, что Микеланджело и Шекспир, которых никак не причислить к заурядным умам, рифмовали по всем правилам катрены и терцеты, составляющие эту каноническую форму.
Микеланджело писал:
Non ha lottimo artista alcun concetto
Cun marmo solo in sé non circonscriva[123]
Но он мог бы выразить теми же словами отношение настоящего поэта к сонету.
Хотя при чем здесь сонет?
Дело в том, что Дега оставил нам два десятка замечательных сонетов. Не знаю, как ему в голову взбрела такая фантазия. Вдохновился ли он подвигом Эредиа[124], а может быть, просто услышал, что создание настоящего сонета требует огромного труда и бездну времени? Он ценил лишь то, что дорого стоит; сам по себе труд воодушевлял его. Труд поэта когда путем последовательного продвижения нужно найти единственный вариант текста, отвечающий достаточно жестким требованиям, в его понимании, вероятно, казался ему сопоставимым с трудом рисовальщика. А возможно, свои первые стихи он сочинил как шутку или пародию.
Эдгар Дега. Автопортрет. Рисунок. 1857
Впрочем, в душе Дега явно тяготел к литературному поприщу, о чем свидетельствовали его знаменитые остроты и цитаты из Расина и Сен-Симона, которые он постоянно приводил.
Когда Дега задумал сочинять сонеты, он всякий раз обращался к Эредиа и Малларме, если испытывал затруднения, колебания или если его поэтические эмоции вступали в конфликт с предписанной формой.
Дега рассказал мне, что как-то раз, обедая у Берты Моризо в компании Малларме, он пожаловался ему, как тяжело дается стихотворчество. «Какое ремесло! воскликнул Дега. Я весь день бился над одним-единственным проклятым сонетом, но так ни на шаг и не продвинулся А ведь идей мне не занимать! Они меня переполняют Их у меня даже переизбыток»
На что Малларме деликатно и глубокомысленно возразил ему: «Послушайте, Дега, стихи-то ведь делаются не из идей Их нужно писать из слов».
И в этом состоит единственный секрет. Не следует полагать, что можно ухватить суть без всяких размышлений.
Дега говорил, что рисунок это способ увидеть форму, а Малларме утверждал, что стихи состоят из слов, и оба они открыли, каждый для своего искусства, истину, которую нельзя до конца понять и уяснить, «если ты сам ее еще не открыл».
Большинство сонетов Дега относятся к излюбленным объектам его кисти и карандаша: танцовщицам, породистым лошадям, эпизодам в Опере или на скачках. Уже одно это обстоятельство могло бы придать им особый интерес, поскольку ипподром и сцена редко вдохновляют профессиональных поэтов, но стихи Дега превосходны и самобытны сами по себе.
Сочетание некоторой неловкости с четким пониманием возможностей тщательно отделанного языка (именно этого и следует ожидать от столь утонченного художника) составляет очарование этих небольших, очень сжатых и неожиданных стихотворений, где сплавлены юмор и сатира, отдельные поэтические находки причудливая и редкостная смесь высокого стиля Расина и каламбуров, парнасские выражения в сочетании с живостью и некоторым отклонением от стиля, а порою превосходные обороты, достойные пера Буало[125].
У меня нет сомнений, что этот любитель, который умел упорно трудиться над своими творениями, преодолевая сопротивление непокорного ремесла и предчувствуя суть нашего искусства, мог бы стать, пожелай он полностью посвятить себя стихотворчеству, одним из самых замечательных поэтов 18601890-х годов.
Препятствия вызывают противоречивые результаты. Столкнувшись с ними, одни полностью отчаиваются, а другие понимают, что благодаря им можно понять что-то важное.
Но бывают и такие, кто их просто не замечает
Дега, помешанный на рисунке
Дега, помешанный на рисунке, беспокойный участник трагикомедии современного искусства, пребывал в неизменном разладе с самим собой: с одной стороны, острое стремление к истине, ненасытная погоня за более или менее удачными новшествами, как в видении окружающего, так и в живописных приемах; с другой одержимость строгим духом классицизма, изящество, простоту и стиль которого он изучал всю жизнь. В моем понимании, он являлся воплощением настоящего художника, поразительно несведущего во всем, что не могло служить либо темой, либо составляющей его творчества; от этого он часто бывал по-детски простодушен, но в своей наивности доходил до самой сути
Работа, Рисунок стали для него страстью, повинностью, самоцелью, мистическим и этическим культом, высшей потребностью, вытеснившей все остальное, источником постоянных и насущных проблем, не оставлявшим места для других проявлений любознательности. Он хотел быть и действительно был таким профессионалом, которые достигают универсальности.
В возрасте семидесяти лет он говорил Эрнесту Руару: «Нужно высоко ценить не то, что делаешь, а то, что сможешь сделать когда-нибудь в будущем. Иначе вообще не стоит трудиться».
И это в семьдесят лет
Вот истинная гордость, противоядие от любого тщеславия. Художник, истинный художник сродни игроку, поглощенному новыми вариантами и комбинациями, а по ночам призраками шахматной доски или зеленого сукна, куда кидают карты; его преследуют тактические решения и образы, кажущиеся более жизненными, чем в действительности.
Человек, не одержимый такого рода наполненностью, лишенный внутреннего содержания, это пустыня.
Без сомнения, любовь и честолюбие, как и жажда наживы, способны заполнить жизнь без остатка. Но присутствие положительной цели, уверенность (полная или смутная) в ее близости или удаленности, ее достижимости или утопичности сводят эти страсти на нет. И напротив, стремление создать какое-то произведение, в котором чувствуется больше силы и совершенства, чем в нас самих, бесконечно отодвигает от нас эту цель, которая ускользает и постоянно противостоит нам. Каждое наше продвижение делает ее прекраснее и отдаленнее.
Стремление полностью овладеть техникой искусства, использовать его средства так же легко и уверенно, как мы, не задумываясь, пользуемся нашими органами чувств и телом, пробуждает в некоторых авторах известное постоянство, затрату душевных сил, бесконечные упражнения и терзания.
Один великий геометр говорил мне, что ему нужно было бы прожить две жизни: одну чтобы овладеть математическими методами, другую чтобы применять их на практике.
Флобер и Малларме, принадлежа к различным жанрам и стилям, являют собой литературные примеры полного подчинения собственной жизни требованиям искусства пера в их понимании.
Что может быть достойнее восхищения, чем внутренняя сила и страсть Боше[126], увлеченного лошадьми, преданного верховой езде и выездке фанатично, до самой смерти, еще более прекрасной, чем смерть Сократа, когда с последним вздохом он дает последний совет любимому ученику. Он говорит ему: «Уздечка с изогнутым удилом просто великолепна». И его рукой сообщает ей нужную, по его мнению, конфигурацию. «Я счастлив, говорит он, что перед смертью могу передать эти знания».
Что может быть достойнее восхищения, чем внутренняя сила и страсть Боше[126], увлеченного лошадьми, преданного верховой езде и выездке фанатично, до самой смерти, еще более прекрасной, чем смерть Сократа, когда с последним вздохом он дает последний совет любимому ученику. Он говорит ему: «Уздечка с изогнутым удилом просто великолепна». И его рукой сообщает ей нужную, по его мнению, конфигурацию. «Я счастлив, говорит он, что перед смертью могу передать эти знания».
Иногда подобные великие страсти ума побуждают душу пренебрегать реальными творениями, которым не придают значения ради того, чтобы приумножать силы для создания нового. Эта скупость парадоксальна, но ее можно объяснить либо некой глубиной желания, либо любовью к таким свершениям, которые подобает ревниво оберегать из боязни, что они будут осмеяны или осквернены толпой
Одной из прекраснейших воображаемых сцен в Комедии Разума мог бы быть неистовый и необъяснимый выпад Микеланджело против Леонардо: он стал бы яростно упрекать его в том, что тот растрачивает себя на нескончаемые поиски и увлечения вместо того, чтобы создавать и множить свои творения реально доказывать свою ценность. Создатель «Тайной вечери» мог бы высказать в ответ глубокие, своеобразные соображения создателю «Страшного суда» Они по-разному понимали искусство. Возможно, Леонардо видел в произведении средство или, вернее, метод рассуждать с помощью действия своего рода философию, безусловно превосходящую ту, что ограничивается сочетаниями плохо сформулированных терминов, лишенных фактического подтверждения.
Микеланджело. Страшный суд. Гравюра. 1560
Леонардо да Винчи. Набросок к «Тайной вечере». 14951499
Разумеется, эта сцена чистый вымысел, но от этого она не становится менее интересна и, следовательно, менее достоверна. Я не знаю, что такое историческая правда. Все то, чего больше не существует, это ложь.
Продолжение вышесказанного
Возможно, Рисование это самое сильное искушение ума Но идет ли здесь речь об уме?
Вещи смотрят на нас. Видимый мир постоянный раздражитель, который непрерывно побуждает инстинкт присвоить себе форму или облик предмета, выстроенного нашим взглядом.
Иногда желание создать более точный образ, начертанный в уме, заставляет взяться за карандаш, и тогда начинает разыгрываться странная, порою неистовая партия, в которой соединяются это желание, воля случая, воспоминания, научные знания и неравнозначные возможности руки, мысли и инструментов. Они постоянно меняются местами, и тогда удачными или менее удачными, предвиденными или неожиданными результатами этого взаимодействия становятся линии, тени, формы, очертания живых существ или каких-то мест, и наконец, все произведение