Оэн ушел. Ждет ли он на другом берегу? Если нет, зачем мне плыть, зачем вообще входить в воду?
На следующее утро Томас уехал прежде, чем я проснулась, а вернулся, когда я уже была в постели. Я сама почти без труда поменяла себе повязку, полагая, что Томас больше этим заниматься не будет. Я ошиблась. Вечером он снова постучался. Я сидела за столом, при включенном свете. Притвориться спящей не было никакой возможности.
Близился день рождения Оэна. Хотелось сделать ему особенный подарок этим я и занималась. В комоде нашлось несколько листов плотной бумаги, карандаши, а также перьевая ручка (как такими пишут, я понятия не имела). Мэйв О'Тул помогла мне прошить листы, чтобы получилась книжка; Оэн, знавший, что подарок готовится для него, под моим наблюдением проклеил корешок. Теперь клей высох можно было садиться за сочинение совсем особенной истории. Готовую книжку Оэн увидит только в понедельник, 11 июля; у меня три дня, то есть время поджимает.
Томас стоял под дверью, а я медлила открывать. Жутко было встретиться с ним после всего сказанного. Как я взгляну ему в глаза, когда сердце саднит? Я не ушла, не объяснилась, я не услышала радушного приглашения и дальше пользоваться щедростью доктора Томаса Смита.
На мне были кремовые брюки и пуловер. Я ведь не ждала, что Томас явится. Новые платья предполагалось носить с корсетом, пижамы я не имела. Что касается ночнушки, к этому полотняному спруту я испытывала ненависть и отвращение. А еще я продолжала рискованный флирт с собственным будущим, с возможностью вернуться домой. Ну и для творческого порыва мне требовалось стать прежней Энн Галлахер автором бестселлеров, ибо я сочиняла сейчас историю специально для самого лучшего на свете мальчика. Одетая по моде двадцатых годов, я бы точно ничего путного не измыслила.
Томас постучал снова, чуть выждал и взялся за дверную ручку.
Энн, можно войти?
Дверь приоткрылась, и передо мной предстал стопроцентный доктор хоть картинку с него рисуй для букваря, для буквы «Д»: тут и темный сюртук, и саквояжик с инструментами.
Я кивнула, не отвлекаясь от черновика. Чистенькая книжка лежала тут же.
Томас приблизился, остановился позади меня. Спиной я ощущала его тепло.
Энн, что это ты делаешь?
Готовлю подарок Оэну ко дню рождения. Пишу историю особенную, для него одного.
ПИШЕШЬ?!
Произнесено было таким тоном, что у меня сердце запрыгало.
Ну да. Пишу.
Для тебя всегда Деклан читал. Вслух. Ты говорила, буквы перед глазами расползаются или не помнишь? Полагаю, писать ничуть не легче, чем читать.
Нет, у меня ни с письмом, ни с чтением никогда проблем не возникает, прошептала я, отодвигая карандаш.
И ты левша!
Я кивнула.
Вот не знал. Деклан был левшой. И Оэн левша. Я думал, он в отца уродился, выдал Томас и надолго умолк.
Не рискуя взяться за карандаш (вдруг Томас сделает еще какое-нибудь открытие?), я ждала.
Собственно, я пришел швы снимать. По моим подсчетам, уже пора, наконец произнес Томас.
Я послушно поднялась.
Увидев брюки, Томас помрачнел. Неодобрительный взгляд скользнул выше, к пуловеру, и остановился на распущенных волосах.
На сей раз я решила не дожидаться комментариев.
А что такого? Графиня Маркевич тоже брюки носит!
Констанция Маркевич для ирландской политики была фигурой первого ряда. Рожденная в богатстве, она жила революцией. После Пасхального восстания ее арестовали и бросили в тюрьму, благодаря чему простой народ узнал о существовании графини, а борцы за независимость прониклись к ней еще большим уважением. Брак с польским графом (отсюда и фамилия) лишь добавил образу Констанции романтического флера.
Собственно, я пришел швы снимать. По моим подсчетам, уже пора, наконец произнес Томас.
Я послушно поднялась.
Увидев брюки, Томас помрачнел. Неодобрительный взгляд скользнул выше, к пуловеру, и остановился на распущенных волосах.
На сей раз я решила не дожидаться комментариев.
А что такого? Графиня Маркевич тоже брюки носит!
Констанция Маркевич для ирландской политики была фигурой первого ряда. Рожденная в богатстве, она жила революцией. После Пасхального восстания ее арестовали и бросили в тюрьму, благодаря чему простой народ узнал о существовании графини, а борцы за независимость прониклись к ней еще большим уважением. Брак с польским графом (отсюда и фамилия) лишь добавил образу Констанции романтического флера.
Да, ходят такие слухи. Уж не графиня ли одолжила тебе эту конкретную пару брюк? Губы Томаса скривились в сардонической усмешке.
Без каких-либо комментариев я легла на кровать, бережно откинув накрахмаленное покрывало. Я видела, какого труда стоило Мэйв его отутюжить. Заодно Мэйв научила меня пользоваться утюгом, обронив, что моя новая одежда приведена в полный порядок «хоть сейчас вынимайте из шкафа да надевайте, мэм».
Я подняла свитер до самой груди, но повязку частично скрывали брюки. Намеренно глядя в потолок, я расстегнула молнию и приспустила брюки ровно на дюйм. Конечно, Томас видел меня и в ночнушке, и совсем голую. Но обнажаться перед ним сейчас, будучи в сознании и в почти добром здравии, казалось очень стыдно. Получалось, я его дразню, как стриптизерша. Томас кашлянул, подтвердив мои ощущения и усилив мою неловкость, придвинул стул к кровати, извлек из саквояжа пинцет, ножнички и пузырек с йодом. Затем снял повязку, которую я сама себе сделала днем раньше, прошелся по шраму йодным тампоном и точными движениями принялся выдергивать хирургическую нить.
Беатриса Барнс сообщила мне, что ты купила далеко не все нужные вещи. Сегодня я застал тебя в брюках выходит, мисс Барнс права.
Не хочу, чтобы ты платил за мою одежду.
А я не хочу, чтобы ты считала себя в моем доме персоной нон грата. Он выдал эту фразу почти по складам, вероятно, для пущей убедительности.
Я сглотнула. Нет, не буду плакать. На сей раз не буду.
Как бы не так. Предательская слеза скатилась по щеке, нырнув прямо в ухо. Раньше я к плаксам себя не причисляла. После смерти Оэна ситуация изменилась.
Покупки в автомобиле. Принесу их, как только покончу со снятием швов, продолжал Томас. Мисс Барнс заверила, что теперь у тебя полный гардероб.
Но, Томас
Энн, не мелочись.
Он подхватил мою интонацию; по-прежнему низко склоняясь надо мной, он сверкнул на меня серо-голубыми глазами и немедленно вернулся к моему шраму. Его дыхание волновало до пресловутых бабочек внизу живота, до покалывания в пальцах ног. Я опустила веки. Пусть процедура подольше не кончается. Пусть темноволосая голова будет от меня близко-близко. Пусть Томас так тут и сидит, у моей кровати.
Томас Смит был из тех, кого не заметишь в комнате, полной народу, чью внешность не опишешь, пока не всмотришься. А всмотреться стоило, ибо лишь после внимательного изучения его черты складывались в очень привлекательный образ. Глубоко посаженные серо-голубые глаза чаще туманились, чем блестели. Улыбка редкая гостья неожиданно заставляла расцвести ямочками впалые щеки. На квадратном подбородке ямочка присутствовала постоянно. Белые ровные зубы скрывались за четко обрисованными губами. Легкая сутулость и налет меланхолии удерживали окружающих от фамильярного обращения. При черных волосах щетина росла рыжая, и Томас, кажется, этого стеснялся, оттого и орудовал бритвой каждое утро, без пропусков. Худощавый, он имел тугие мускулы, за счет которых выглядел массивнее. Не высокий и не малорослый, не крупный и не ледащий[29], не шумный, напрочь лишенный бесцеремонности, при этом исполненный внутреннего достоинства, Томас Смит казался простым, как его имя. Ключевое слово казался.
Я могла бы сделать его героем очередной книги. Он привлекал бы читателя природной порядочностью. Честностью. Надежностью. Может, я еще напишу о Томасе Смите. Когда-нибудь потом.
Он мне нравился. Вот в такого мужчину я могла бы влюбиться.
Мысль стала откровением. Задев меня крылом, она впорхнула в мой разум. Она там поселилась. Потому что я никогда не встречала мужчин, подобных Томасу. Даже те, кто получал временный пропуск в мою жизнь, по сути, меня не интересовали. Желание узнать человека до самой сердцевины и раскрыться самой было для меня внове; примененное к Томасу, оно шокировало интенсивностью, неодолимостью.
Расскажи эту историю, прошептал Томас.
Что? Я словно очнулась.
Расскажи мне историю, которую сочиняешь для Оэна. Пожалуйста.
Да, конечно.
Впрочем, начала я не сразу. Надо было собрать в один узел все нити моих мыслей.
Эта история о мальчике, который путешествует во времени. У мальчика есть лодочка красного цвета, и он с этой лодочкой идет к озеру Лох-Гилл. Вообще-то, лодочка игрушечная, но, стоит спустить ее на воду, она делается настоящей. Всякий раз, когда мальчик подгребает к дальнему берегу Лох-Гилла, он оказывается в другой эпохе, в другой стране. Для начала я напишу об Америке времен Войны за независимость, о наполеоновской Франции и о Китае периода строительства Великой стены. Когда мальчик решает, что пора домой, он просто должен добраться до любого озера или реки, спустить на воду свою лодочку, и
Игрушка станет настоящей лодкой, и мальчик очутится на родном берегу Лох-Гилла, договорил за меня Томас. Улыбка озаряла его лицо.
Верно.
Оэн будет в восторге.
Я пока напишу одну историю, а дальше посмотрим, какие страны Оэна больше интересуют. О них и буду сочинять.
Ты отлично придумала. Что, если отдать Оэну первую книжку, с пустыми страницами, для его идей, а мы бы с тобой вместе еще книжек нашили?
Томас опустил мой пуловер, выпрямился, стал складывать инструменты. Операция по снятию швов была завершена.
Кстати, Энн, я недурно рисую. По крайней мере, вполне могу нарисовать пару-тройку картинок для шестилетнего ребенка.
В смысле, я буду писать, а ты иллюстрировать? просияла я.
Вот именно. Только это удобнее делать на отдельных листах. Закончим займемся склейкой и прошивкой.
Так времени же в обрез!
Значит, сейчас и начнем, Графиня.
В пятницу и субботу мы с Томасом засиделись далеко за полночь. Как Томас умудрялся днем работать, а ночью детской книжкой заниматься, оставалось выше моего разумения. К иллюстрированию он применил научный подход по его системе пространство для текста и картинок занимали предназначенные им квадраты, и так получалось всякий раз, когда мы сшивали листы. Я приступила к переписыванию историй набело, старалась придерживаться принципов лаконичности, чтобы на каждой странице был один абзац, максимум два. Томас делал простенькие карандашные наброски, а время от времени рисовал картинку в цвете на целый разворот. Томас дал мне перьевую ручку, миниатюрную чернильницу и чернильные таблетки, которые требовалось растворять в воде. С непривычки было ужасно трудно, все мои усилия сосредоточивались на том, чтобы не нашлепать клякс. Томас сжалился и предложил компромиссный вариант: я пишу карандашом, он обводит буквы ручкой. Очень он был трогательный, когда, высунув кончик языка, горбился над страницей.