Ты не жена, то есть не вдова Деклана, повторил Томас. Я совершенно в этом уверен, ибо прежняя Энн та, что принадлежала Деклану, никогда не смотрела на меня так, как смотришь ты.
Последние слова он не выделил ни интонацией, ни мимикой; я даже подумала, что ослышалась. Наши взгляды скрестились, я сглотнула что-то острое кололо мне гортань. Осознание потрясло: я болтаюсь у Томаса на метафорическом крючке с того дня, как была выужена из озера.
Будешь и дальше так смотреть, Энн, я тебя поцелую. Я тебе не доверяю. Я даже не знаю, кто ты есть на самом деле. Но, черт возьми, под этим твоим взглядом я еле-еле сохраняю контроль над собой.
А вот не надо сохранять контроль, думала я, чего уж проще подойди да поцелуй. Нет, Томас не подошел ко мне, не позволил своим губам коснуться моих.
Давай я буду просто Энн без притяжательных прилагательных?
Я почти взмолилась, а Томас прошептал, будто и не слышал меня:
Если ты не вдова Деклана, тогда кто же ты?
Я разом сникла, опустила взгляд.
Если я не Энн Деклана, то, может, я Энн Оэна.
В конце концов, так оно всегда было.
С печальной улыбкой он кивнул.
Что ж, пожалуй.
А ты был влюблен в меня, Томас? Я внезапно осмелела, но собственный откровенный вопрос вызвал судорогу. Ничего, должна ведь я знать, что чувствовал Томас к другой Энн Галлахер.
Его брови поползли вверх, сам же он отступил на пару шагов, и я, даром что расстояние между нами увеличилось, облегченно вздохнула.
Нет, я не был влюблен. И потом ты принадлежала Деклану. С самого начала. А Деклан был моим самым дорогим другом.
А если бы я не принадлежала Деклану ты бы хотел, чтоб я принадлежала тебе? настаивала я, впрочем, тщательнейшим образом выбирая слова.
Оттого, что Томас несколько раз тряхнул головой, ответ меня не убедил.
Ты была женщиной неукротимого нрава. В тебе пылал огонь пылал столь ярко и жарко, что знавшие тебя тянулись к тебе. Это ведь естественно для человека тянуться к огню, чтобы погреться. А еще ты была очень хороша собой. Не только «была». Ты хороша собой без всяких «была» здесь и сейчас. Но сделать тебя своей я не хотел. Я боялся сгореть в твоем пламени, подобно безрассудному мотыльку.
Ну и как реагировать на такое откровение? Вздыхать облегченно или падать духом? Конечно, хорошо, что Томас не вожделел ту, другую, но меня-то вожделеть он должен я так хочу! Вот и выходит, что мы с Энн Галлахер связаны, даже переплетены.
Деклан был, если можно так выразиться, из категории огнеупорных, продолжал Томас. Он твоим жаром наслаждался. Он тебя любил. Души в тебе не чаял. Ты его изнутри воспламеняла. Мне казалось, ты отвечала ему взаимностью.
Тут уж я не могла не защитить Энн Галлахер. Томас усомнился в ее чувствах; пожалуй, даже в супружеской верности.
Я совершенно уверена, Томас, что Энн Финнеган Галлахер пылала к Деклану сильнейшей страстью, произнесла я, низко опустив голову.
Да, именно так. Истина не будет принесена в жертву моей личной выгоде.
Томас долго молчал. По-прежнему не поднимая глаз, я ощущала мощь его душевной смуты на физическом уровне воздух между нами искрил.
Не понимаю тебя, Энн. Ты будто о двух разных женщинах говоришь.
Так и есть. Я не она.
Ух и тяжело дались мне эти слова. Я еле на ногах устояла.
Томас сделал в мою сторону шаг, сделал другой. Приблизился настолько, чтобы коснуться моего подбородка, приподнять мое лицо. Тоска, отчаяние, страх, неуверенность, владевшие мною, отразились в его взгляде.
Энн, мы все изменились. Порой я самого себя в зеркале не узнаю. Нет, черты лица прежние, а вот взгляд на мир совсем другой. Пережитое произвело во мне сильнейшие трансформации. Я совершил ряд поступков, которые навечно исказили мое представление о действительности. Я вышел за рамки; опомнившись, попытался вернуться и обнаружил, что рамок больше нет. Они исчезли. Их размыла эпоха. Отныне непонятно, где добро, где зло. Всё смешалось, Энн.
Исполненные горечи слова шли прямо от сердца, но горечь была мне чужда, непонятна. Оставалось молча хлопать глазами, тщась проникнуться трагедией этого человека и цепляясь за личное чувство к нему.
Когда я смотрю на тебя, Томас перешел на шепот, я вижу прежнюю Энн. Твой образ остался четким, чистым, ты не запятнана. Все другие за эти пять лет либо поблекли, либо сделались мутно-похожими друг на друга. Но только не ты.
Томас, я не она, вымучила я. Пусть он поверит мне, но поверит без понимания, ибо к пониманию я пока не готова. Мне почти хочется сейчас вот сейчас быть Энн Финнеган Галлахер. Но я другая Энн.
Конечно. Ты тоже изменилась. Раньше я боялся глядеть на тебя ты была ослепительна. Сейчас гляжу без дрожи. Знаю, что не обожгусь.
Выдох, исторгнутый мной от этого признания, срикошетил к Томасу, был им пойман и возвращен мне в поцелуе. Томас коснулся моего рта на долю секунды я не успела распробовать его губ, я вся подалась к нему в безмолвной мольбе. И он почти понял, он замер, прижавшись лбом к моему лбу, положив ладони мне на плечи. Он ждал. Прерывистость моего дыхания внушила ему, что он желанен; поколебавшись, он принял приглашение. Ладони скользнули с моих плеч на талию, рот приник к моему рту и уже не дистанцировался. В полной мере ощутила я и тепло, и степень жажды. Поцелуй был настойчивым, гиперреальным, он имел место здесь и сейчас, и все-таки в него не верилось.
Два воспаленных рта восьмерка бесконечности, которая складывается пополам, и раскрывается, и после паузы, взятой для вдоха, повторяет сложение, только уже наискось. Виток на виток, как при прядении пресловутой нити. Ускорение спираль становится слишком тугой, петли множатся, от них больно. Разъем, ослабление, раскручивание петель. И всё по новой. Робкая дрожь горла: «Пожалуйста, пожалуйста!» Буря внизу живота: «Сегодня, сейчас!» Пес Куллана, верный страж, лает под дверью и мы отшатываемся друг от друга, едва дышим. Наши глаза расширены, руки еще сомкнуты. Бесконечность распалась.
Так мы стояли несколько мгновений: между напряженными телами считаные дюймы пространства, в ушах голос гончего пса. А потом каждый сделал по шагу назад; а потом начался отлив, и вот уже ничто не звенит в затуманенной голове, и сердце почти спокойно.
Доброй ночи, Графиня, пробормотал Томас.
Доброй ночи, Сетанта.
Призрак улыбки еще мелькнул мне на прощание из дверного проема, но лишь засыпая, я вспомнила: Томас так и не поднял тему предсказанного мною Соглашения о мире.
Следующие несколько недель я брела, как цапля, по колено в тумане ирреальности своего нового бытия. Лишенное всякой логики, бытие это, однако, перестало казаться сном, а я перестала задаваться вопросами вроде: «Что будет завтра?» Я жила одним днем. Рассуждала: когда человеку снится кошмар, где-то в подсознании всегда есть уверенность, что рано или поздно наступит пробуждение. Но то, что снилось мне, вовсе не было кошмаром, а было чудесным убежищем, дивным тайником, где я скрывалась от действительности. Правда, некий голосишко продолжал пищать, что я таки проснусь-никуда-не-денусь. Ну и ладно. Когда еще это случится! Пока ведь я сплю? Сплю. Наверно, так надо. Мое воображение в очередной раз спасло меня в самую тяжелую минуту. В детстве оно помогло выстроить особый мир, где я закрылась от смерти родителей; теперь, когда я потеряла дедушку, воображение снова пришло на выручку. Что касается страха перед пробуждением, перед возвращением в прежнюю жизнь, где нет ни Оэна, ни Ирландии, ни Томаса Смита, я этот страх весьма успешно подавляла.
Томас больше не целовал меня, я же не давала ему повода заподозрить, что жажду поцелуев. Мы с Томасом вплотную подошли к черте, за которой лежала неизвестность; к исследованию ее мы были не готовы. Деклан погиб, Энн (по крайней мере, та, прежняя) сгинула, но прошлое не отпускало Томаса. Он разрывался между памятью о друзьях и перспективой стать моим возлюбленным. Я же зависла, распяленная, между будущим, заменившим прошлое, и прошлым, имевшим все шансы превратиться в будущее. Мы с Томасом оставили себе минимум территории для взаимных раскопок. Говорили обо всем и ни о чем, о разных пустяках; наша болтовня ни к чему не обязывала. На мои вопросы Томас отвечал с охотой. Когда спрашивал он, я старалась не лгать. Я была счастлива без объективных причин. Такое состояние вызывало сомнения в моей адекватности но лишь для стороннего наблюдателя. Просто люди, меня окружавшие, сами по себе являлись поводами для счастья. Не уверенная, что вообще жива, я радовалась жизни.
Пару раз в неделю (иногда, в особых случаях, и чаще) я ездила с Томасом к больным. Он действительно нуждался в медсестре, а мне приятно было помогать ему. В конце концов, меня врач вырастил; я знала, как оказывают первую помощь, и не хлопалась в обморок при виде крови. Правда, на этом мои навыки заканчивались, но Томасу, кажется, большего и не требовалось. Если он чувствовал, что справится один, то оставлял меня дома. В такие дни Оэн (осенью мы собирались отдать его в школу) водил меня по ферме, показывал живность. Я выучила клички всех поросят, всех несушек, всех овечек, особенно же привязалась к соловой кобыле, которая скоро должна была подарить нам жеребенка. Мы с Оэном предпринимали долгие прогулки. Шли сначала аллеей, затем озерным берегом, углублялись в поля, обследовали руины. Я брела не спеша, Оэн то убегал вперед, то возвращался, щебеча, точно жаворонок. Ирландия являла себя изумрудом с вкраплениями серого гранита и желтого дрока; ее долины, холмы, дороги, останки древних укреплений, даже дрок, неприхотливый, впечатляющий лишь с расстояния, наводили на мысли о тайнах тысячелетий и вызывали желание проникнуть в эти тайны.
Иногда к нам присоединялась Бриджид. Поначалу из страха, как бы я не похитила Оэна, затем просто потому, что ей, женщине вполне здоровой, нравились физические нагрузки. Мало-помалу она смягчалась, уже не глядела на меня волком, в особенно благоприятные дни даже начинала рассказывать о своем детстве, проведенном на севере графства Литрим, в Килтиклохере. Кажется, мою прапрабабку удивляло, что я слушаю с вниманием и задаю вопросы, что вообще проявляю к ней интерес. Оказалось, у Бриджид живы два сына и дочь, да еще одна девочка умерла совсем крошкой она похоронена в Баллинагаре. Странно, я там не видела соответствующего надгробия. Наверно, детская могилка отмечена простым валуном, без надписи.
Старшая дочь Бриджид, по имени Мэри, уже давно уехала в Америку; живет в Нью-Хейвене, штат Коннектикут, замужем за неким Джоном Бэнноном. У них трое детей. Бриджид никогда не видела своих заокеанских внуков, и Оэн никогда не упоминал о своих заокеанских кузенах. Сыновья Бриджид (оба старше Деклана) пока не женаты. Один, по имени Бен, служит в Дублине кондуктором, второй, Лиам, работает в доках Слайго. Странно: за все время, что я провела в Гарва-Глейб, ни тот, ни другой не наведались к матери. Я старалась запомнить максимум о детях Бриджид факты наверняка были известны другой Энн; я также старалась не выдать себя каким-нибудь дурацким вопросом.