И кукушка подала свой таинственный голос, куда-то зовущий, о чем-то предостерегающий, таящий в себе какую-то печаль, обещающий какую-то еще не испытанную радость
Лежу с открытыми глазами, улыбаюсь и слушаю весенних птиц. И сейчас мне, как и в юные годы, хорошо. Чувствую себя способным взбежать на любую гору. Могу двое суток кряду простоять на правом крыле «двадцатки», таская ковши с жидким чугуном от домен к разливочным машинам и мартеновским печам. «На старости я сызнова живу»
Потянуло побродить по любимой Тополиной Роще. Переулки в поселке неширокие, тихие. По обе стороны длинной улицы Щорса рвутся к небу тополя, смыкающие свои роскошные кроны на немыслимой высоте. Двухэтажные дома стоят вдалеке друг от друга, не менее ста двухсот метров. По старой памяти их называют коттеджами. Когда-то здесь обитали иностранные специалисты американцы, немцы. Теперь здесь живут большей частью ветераны комбината, бывшие и нынешние высшие командиры производства.
В подножие горы врезана дворцовая громада центрального профилактория. В мое время при моем ближайшем участии Деловой клуб место отдыха инженерно-технических работников, построенный по инициативе Орджоникидзе, был превращен в ночной профилакторий для рабочих.
Вот туда я и держу путь.
Выйдя из ворот, я чуть не столкнулся с прохожим. Заросшее седой щетиной лицо. Крупный, с горбинкой нос. Помятая, с опущенными полями, непонятного цвета шляпа. На ногах парусиновые стоптанные полуботинки. Рубашка далеко не первой свежести. Широченные штаны с пузырями на коленях. В правой руке прохожего авоська с пакетами молока, картофелем и хлебом.
При самом беглом взгляде на этого человека ясно, что он одинок, неухожен, всеми забыт и ни в ком уже не нуждается, привык к своему сиротству. Не живет, а доживает.
Стою, смотрю вслед человеку, ставшему собственной тенью. Кто ты? Что делал в лучшие свои годы? Знал ли я тебя? Наверняка знал. Но ты сейчас так сам себя приземлил, что стал неузнаваем
Стою, смотрю вслед человеку, ставшему собственной тенью. Кто ты? Что делал в лучшие свои годы? Знал ли я тебя? Наверняка знал. Но ты сейчас так сам себя приземлил, что стал неузнаваем
Старик медленно брел в гору, в верхнюю часть улицы Щорса. Часто останавливался, вытирал большим клетчатым платком лицо. Куда он пойдет? В конце тополиного тоннеля три дома. Слева Константина Головина, справа начальника горнорудного управления Колокольникова. Прямо, в тупике, литые чугунные ворота ночного профилактория.
Старик свернул направо. Значит, Колокольников?
Тихон Николаевич! окликнул я.
Старик медленно обернулся, безучастно посмотрел в мою сторону. Я подошел к нему.
Более четверти века Колокольников был начальником горнорудного управления и пяти агломерационных фабрик. Сотни миллионов тонн руды выдал на-гора, превратил в агломерат, пищу для домен. Получал ордена в каждой пятилетке. Герой. Воспитатель горняков трех поколений. Инженер, закаленный в первые годы социалистического строительства. До чего же он сдал!
Называю себя. Прошу простить, что не сразу узнал его. Слушает меня строго и не спешит раскрыть рта. Дорого стал ценить стариковское слово
Неприветливым людям ничего не стоит смутить меня, выбить из колеи. Ни в чем не чувствую себя виноватым перед Колокольниковым, но растерялся. Говорю первое, что приходит в голову:
Что же это ты, Тихон Николаевич, в разгар рабочего дня домашними делами занимаешься?
Случайно сказал то самое, что только и способно вывести его из враждебной немоты и глухоты.
Мои рабочие дни кончились!
Как, разве ты уже не начальник горного управления?
Никто я! Отставной козы барабанщик. Пенсионер ничтожного значения.
Голос хриплый, вроде бы простуженный или пропитый. Белые, бескровные губы. Желтоватые от никотина зубы. Под глазами мешки.
Как это ты, товарищ Голота, не побрезговал мною?
Побрезговал? Как я могу брезговать старым товарищем по партии, по работе, одним из самых славных ветеранов Солнечной?
Мною сейчас многие пренебрегают
Ты что, Тихон Николаевич, во хмелю? Или заговариваться стал?
По одежке протягиваю ножки. Кукарекаю, образно говоря, как велено.
Говори по-человечески. Что случилось? Почему бросил гору, на которой трудился всю жизнь?
Что ж, можно и по-человечески. Не бросал я ее, она меня бросила По приказу одной высокопоставленной личности.
А что это за личность? Есть у нее звание, фамилия?
Чего другого, а чинов и званий у нее целый мешок. Тихон Николаевич глянул на меня недоверчиво и зло, угрюмо усмехнулся. Неужели не понимаешь? Отрыжка прошлого, образно говоря. Остаток доисторической эпохи Я про Булатова говорю. Он кинул на меня вызывающий, злой взгляд. Слушай-ка, товарищ Голота, ты где сейчас работаешь?
Все там же, в обкоме.
Секретарствуешь по-прежнему?
Да.
Так. Хорошее дело. Ну, а к нам зачем приехал?
Посмотреть, как вы тут живете.
А я подумал, тебя послали укреплять сильно расшатанный за последнее время авторитет Булатова.
Если он пошатнулся, то его не укрепишь никакими подпорками.
Верно!
Он внимательно всматривался в меня чуть подобревшими глазами. Лицо его, заросшее седой щетиной, стало как бы светлее и моложе.
У меня, товарищ секретарь, нет больше вопросов.
А у меня есть, Тихон Николаевич. Скажи, с какой формулировкой Булатов отстранил тебя от работы?
Расправился, а не отстранил Долго рассказывать. Он сочинил большущий приказ. Разжевал каждую мелочь. Мне оставалось только проглотить директорскую кашицу, образно говоря. А меня стошнило от одной мысли глотать жвачку.
А ты попроще, без образности, можешь обойтись?
Попробую Булатов, как ты знаешь, инженер-прокатчик. Ну и вот, не зная броду, сунулся в воду. Не посоветовавшись со мной, состряпал с помощью своих горе-помощников ряд мероприятий, якобы направленных на улучшение работы горнорудного управления, Если бы я выполнил его предписания, комбинат через год или два остался бы без руды. Домны и мартены мне дороже директорского самолюбия. Партия полвека учила меня быть смелым, твердым в своих убеждениях, не брать на веру самое якобы авторитетное слово, не говорить и не делать ничего такого, что противно партийной совести. Я заявил ему в самой резкой форме, да еще при людях, на большом совещании, что он некомпетентно подошел к нашим острым проблемам. В общем, немало было сказано правильного, но немало было и лишнего, запальчивого. Слово не воробей, вылетело не поймаешь. Вскоре после моего выступления последовало наказание. Найдя подходящую зацепку, Булатов закатил мне выговор. Через некоторое время влепил строгача якобы за отставание горных подготовительных работ. Потом расщедрился на самый строгий, с последним предупреждением. И свою месть за непочитание начальства завершил приказом об увольнении «в связи с уходом на пенсию». Вот так!
Печальная история, сказал я, выслушав рассказ Колокольникова. Тихон Николаевич, изложи все это на бумаге.
Ни к чему. Дохлую собаку на живого орла никто не променяет. Я про себя и Булатова говорю. Кто я такой? Отработанный пар. Пенсионер. Кандидат в покойники. А кто такой Булатов? Командир во цвете лет. Директор мирового комбината. Депутат. Лауреат. Профессор. Может ли мое оловянное слово перевесить на чаше весов его золотое?
Любую чашу весов перевесит партийная принципиальность. Твоя Звезда Героя Социалистического Труда сделана из такого же металла, как и Звезда Булатова. И получили вы свои награды в одном месте.
Любо слушать тебя, товарищ Голота. Ты все это сказал как мой старый знакомый, сослуживец или как секретарь обкома?
И так, и этак.
Это тоже хорошо. Веселое дело. Обнадеживающее
Тихон Николаевич, ты не хочешь, чтобы комбинат через год или два попал в прорыв? спросил я.
Нет. Даже когда меня на свете не будет, желаю, чтобы комбинат процветал, чтобы им руководили такие большие инженеры, прекрасные люди, как Иван Григорьевич Головин.
Если ты действительно этого хочешь, ты обязан
Он опустил авоську с продуктами к ногам, положил мне руки на плечи и впервые улыбнулся.
Напишу! И не только чернилами. Слезами, кровью, не образно говоря. Он поднял с земли авоську. Ну, пойду картошку варить. Один я остался. Жена умерла. Старший сын работает в Индии, в Бокаро, на металлургическом заводе. Младший на Запсибе, начальник цеха. Средний на Запорожском, заместитель директора. Не приглашаю тебя в дом, Голота, не от гордости, а от стыда Одичал я в одиночестве. И руки стали короче не доходят до дела Но я исправлюсь! Встану на прежнюю колею. Прямо с сегодняшнего дня начну Куда тебе принести письмо?
Я живу в головинском доме, в бывшем кабинете Ивана Григорьевича. Но ты не спеши, Тихон Николаевич. Продумай, прочувствуй каждое слово. Приложи документы, подтверждающие ваши позиции твою и Булатова.
Все сделаю как надо, хотя ни разу в жизни не сочинял жалоб.
Это не жалоба, Тихон Николаевич, а борьба за партийные принципы, утвержденные на Двадцать четвертом съезде нашей партии.
Таких высоких слов, товарищ секретарь, я не обещаю тебе написать. Как оно было, так изложу
Правильно! Этим самым и выразишь свои партийные принципы.
Не агитируй. Все понял, все почувствовал. До свидания. Будь здоров. И как это тебя угораздило появиться на моей дороге?
Куда и подевалось в нем стариковское! Распрямилась сутулая фигура. Шаг быстрый, уверенный, молодой, я бы даже сказал.
Что делает с человеком слово! А ведь будут еще и дела. Не так скоро, но будут. Непременно!
Человек платит за то, что живет, болезнями, тяжкими сомнениями, размышлениями о жизни, которые иногда укорачивают его век, разочарованием, потерями друзей, надежд, веры, временной душевной депрессией, страхом перед смертью и еще многим другим. И без этого нет жизни. Пока. В будущем люди, конечно, только жизнью будут жить.
Тополиная аллея, улица Щорса, круто спускается к гостинице. Пройду несколько шагов и стою. Оглядываюсь на дом Колокольникова и с тоской думаю: какое я имел право оставлять сейчас его одного? Разбередил душу и бросил. Еще совсем недавно, прикованный к больничной койке, я жадно ловил каждое истинно человеческое, ласковое слово. Почему же теперь сам?.. Стыдно. Надо вернуться Под каким предлогом? Под любым. Это не имеет значения.
Вошел, разыскал хозяина на захламленной кухне и сказал:
Тихон, знаешь, чего я назад оглобли повернул? Голодный я, брат. Картошки в мундире захотелось. Горячей, рассыпчатой, посыпанной черной солью. Как на фронте.