Не оправдывайтесь. В этом нет никакой нужды. Очень хорошо понимаю вас. Прошу.
Она взяла меня под руку, провела в большую комнату с хрустальной люстрой, коврами, диваном, креслами, цветами в вазах, с черным роялем в углу.
Сорок лет назад здесь жил слесарь паровозного депо Жаворонков со сварливой женой Полиной. Спали они на щелястом, с облупившейся краской полу. Варили еду на «буржуйке» с выведенной в окошко трубой. Рассказываю об этом новой хозяйке нашего бывшего жилья.
Она вскинула гладко причесанную голову, весело рассмеялась.
Вспомнили! Житье-бытье давно минувших дней. Сейчас ваши бывшие соседи живут, наверное, не хуже меня.
Все верно. Но я, знаете, никак не могу забыть, как мы н а ч и н а л и. Все удивляюсь. Вернее, не удивляюсь, а радуюсь тогдашнему нашему оптимизму, нашей вере в будущее.
Да, вера великая вещь. Хотите кофе? С пирогом. Только что испекла.
Она разлила по чашкам кофе, поставила на стол блюдо с пирогом.
Пожалуйста, прошу.
Спасибо Вы всю квартиру занимаете?
Разумеется. Вдвоем с мужем. Детей у нас, к сожалению, нет. Он сейчас в Москве, в командировке. А вы вы тоже в командировке здесь?
Да.
А, собственно, кто вы?
Покривила душой. По глазам вижу знает она, кто я такой, откуда, но почему-то считает нужным скрывать.
Моя фамилия Голота. Егор Иванович познакомил нас.
Извините, я тогда не расслышала. Голота!.. Так я же вас хорошо знаю. Мы с вашей женой в прошлом году отдыхали в Соколове. В одной комнате жили. Она вам наверняка обо мне что-нибудь рассказывала.
Жены много чего не доверяют своим мужьям.
Мужья платят им той же монетой, засмеялась хозяйка. И правильно делают. В самой дружной семье бывают тайны, которые не следует до поры до времени знать ни супругу, ни супруге.
Не согласен, но не отвечаю. Не хочется вступать с «царицей Тамарой» в неприятную и опасную для меня дискуссию. Могу нечаянно проговориться, выдать себя с головой. Дело в том, что я с некоторых пор не нахожу общего языка ни со своей женой, ни с чужими. Моя точка зрения на супружескую жизнь стала настолько своеобразной, что я предпочитаю о ней умалчивать.
Ем яблочный, еще теплый пирог с удовольствием. Вкусно! Но недолго блаженствовал. Вдруг почувствовал, как мягкие куски пирога превратились в жесткие камни и прямо-таки ввинчиваются в желудок, оставляя, наверное, на стенках пищевода кровоточащую резьбу. Больно! Так невмоготу больно, что кричать хочется Медленно, маленькими глотками, допиваю свой кофе. Вроде бы полегчало. Я отодвинул красную, на красном блюдечке чашечку, поднялся.
Спасибо, Тамара Константиновна. Мне пора.
Куда же вы? Почему заспешили?
Через полчаса мне надо быть на комбинате.
Ну, если надо Да, в какой комнате вы жили?
В самой махонькой.
Там теперь моя спальня. Хотите посмотреть?
В другой раз, если позволите.
Она тоже поднялась:
Ну что ж, до свидания
Ничего дурного я как будто не сделал. Но чувствовал себя скверно. Всю дорогу до «Березок» муторно было на душе. И в гостинице долго не мог успокоиться. Шагал по комнате, стоял у окна, смотрел в темный парк, слушал шорох листьев и пытал себя: почему мне тошно? почему вдруг нутро заболело?
Около двенадцати раздался телефонный звонок. Кому я понадобился так поздно? Поднял трубку. Женский голос, певучий, вкрадчивый, произнес:
Добрый вечер. Это я, Тамара Константиновна. Вспомнила сейчас, что завтра, я выступаю в доменном. В пятнадцать часов. Буду петь вся выложусь!
Прекрасно. Желаю успеха.
А вам не хочется послушать мое пение?
Я усмехнулся: удостоился персонального приглашения!
Если к пятнадцати случайно окажетесь в доменном, загляните в красный уголок.
Я решил прекратить затеянную царицей игру. Ответил вежливо, но сухо:
Тамара Константиновна, я давно ничего не делаю случайно. К сожалению, завтра я не буду в доменном. Желаю вам успеха. Доброй ночи.
И положил трубку
Утром она подкатила к подъезду гостиницы на своем «жигуленке». Вот так сюрприз! Вышла из машины, огляделась. Красивая, строгая, злая, во всем красном. Постояла, подумала и решительно поднялась на крылечко. Неужели ко мне? Да!
Извините за вторжение. Но другого выхода у меня не было.
Доброе утро. Садитесь. Хотите кофе?
Хочу поговорить! Она стояла посреди комнаты и смотрела на меня. Вы приезжали на Пионерскую не затем, чтобы посмотреть на свою бывшую халупу. Хотели застать меня врасплох. Уличить.
Уличить? В чем?
Не притворяйтесь. Эх, вы! Поверили бабьим сплетням
О чем вы, Тамара Константиновна? Неожиданно для себя я взял ее за руку. Я не знаю, что говорят о вас. И не хочу знать. А верю я только себе. Своим глазам, своим ушам.
Она вырвала свою руку из моей и убежала.
Я услышал, как ее «жигуленок» фыркнул переобогащенной смесью, сорвался с места и исчез за воротами.
Минут через десять, когда я вышел из гостиницы подышать свежим воздухом, во дворе появилась салатная «Волга» с черными шашечками. Такси подрулило ко мне. Егор Иванович! Лицо нахмуренное, в глазах тревога. Так озабочен, что забыл поздороваться.
По дороге сюда, это самое, встретил царицу Тамару. Притормозили. Поговорили. Каждое ее слово в слезах вымочено. С чего бы это, а? Не ты, Саня, ненароком обидел ее?
Сама себя она обидела.
Ясный корень Выходит, дошли-доползли и до тебя сплетни насчет ее, это самое, и Булатова.
Булатова?.. Первый раз слышу. Имей в виду, Егор Иванович: сплетнями не интересуюсь.
Говорил я сердито, но мой друг воспринял мои слова так, будто я ему сообщил что-то необыкновенно радостное.
Ты умница, Саня! воскликнул он. Целиком и полностью, это самое, соответствуешь.
Больше мы с ним никогда не говорили о Тамаре.
В моем распоряжении остаток дня, вечер, вся ночь, рассвет и восход солнца. За это время я могу намотать на спидометре сотни километров, побывать на горном озере, в предгорьях Северного хребта. Могу мчаться по ночным дорогам или стоять на вершине горы и любоваться мириадами огней комбината и города.
Еще и десяти вечера нет, во многих домах уже все окна темные. Рано надо вставать рабочему народу, каждый ночной час ему дорог. Малолюдно даже у вокзала. Огибаю привокзальную площадь и попадаю на пустынный проспект Ленина. И тут вдруг почувствовал острейшую боль в пищеводе будто акульи зубы вонзились в мои внутренности. Кое-как, согнувшись в три погибели, доехал до площади Ленина, вырулил ослабевшими руками на обочину, заглушил мотор и упал на оба передних сиденья. Долго полулежал на спине с закрытыми глазами, прижав руку к животу. Прошло, наверное, около часа, пока не полегчало.
Слышу чей-то грубый голос:
Эй, работяга, чего дрыхнешь в такую хорошую ночь? Вставай, погутарь со мной.
Поднимаюсь, открываю глаза. У опущенного окна машины стоит женщина с дымящейся папиросой в зубах. В рабочем халате, в платочке.
Ждешь кого-нибудь? Случаем, не меня?
Может, и тебя Куда ехать?
На правый берег. Нам с тобой по дороге?
Семь верст в сторону не беда. Давай садись.
Какой скорый и добрый! С чего бы это, а? Рублишко рассчитываешь содрать за проезд? Не надейся. Левых заработков не имею. В главной конторе ночной уборщицей вкалываю, еле концы с концами свожу.
Садись, говорю, поскорее, а то, пожалуй, раздумаю.
Ладно, так и быть, уважу я тебя, белоголовый, сяду.
Уверенно, по-хозяйски, расположилась рядом со мной, бесцеремонно выдохнула в мою сторону струю беломорского дыма, ласково посмотрела цыганскими глазами.
Сладко ты спал. Извини, что разбудила. Хороший сон видел, а?
Какой там хороший! Профсоюзное собрание, будь оно неладно
Она хлопнула себя ладонями по коленям.
Ну и ну! Двужильный ты. И наяву, и во сне живешь собраниями. При твоем возрасте надо прислушиваться, об чем на небесах балакают, а не тут, на грешной земле.
Именно это самое я и делал: прислушивался к голосу с неба
Она закурила новую папиросу.
А ты, сиволобый, кой-чего соображаешь. Кури.
Спасибо, я привык к сигаретам. Как тебя величают? Где живешь?
Федора, по отчеству Федоровна, а по фамилии Бесфамильная. Кругом смешная спереди и сзади. Чего же ты не смеешься?
А почему я должен смеяться? Имя у тебя красивое, отчество тоже, фамилия редкая, никогда не забудешь.
Ишь ты! Всем я смешная, а для тебя, скажи на милость, красивая. Спрашиваешь, где я живу? Между небом и землей. В поселке Каменка, на Железной улице, во дворе номер семь. Одинокая старушка приютила. Не родственница, не знакомая. Просто так. По десятке в месяц отрывает от моего шикарного жалованья. Да еще я ее, покровительницу, обстирываю и обмываю. Ничего себе живем, дружно
Как же получилось, что ты осталась без своего угла?
Все было, да сплыло. Муж был. Молодой, красивый, ладный. Забрали его в самом конце войны. В первом же бою сложил голову. Вот как не повезло! Одно только письмо и прислал с передовой. Перед боем написал. Ночью. Я его и теперь перечитываю. Я Сеню любила, когда вышла за него замуж, а теперь в тысячу раз больше люблю. Мужиков много прошло через мою жизнь, а муж был один-единственный. Характер у меня оторви да брось, физиономия не ангельская, сам видишь, нравом бешеная, а он, Сеня, сердечный мой муж, души во мне не чаял. Золотой был муж! Сперва, после похоронки, я, правду сказать, не шибко убивалась. Молодая да дурная была. И еще грудной сын отвлекал от горя. Уж как я холила маленького Сенечку, как тащила в люди! И вытащила. Ремесленное Сеня прошел. В доменщики пробился. Институт закончил. Жили мы с ним душа в душу, пока не объявилась эта Увела, окаянная! Перекуковала, значит, она меня. Я про Катьку говорю. Пожила я с ними, с чужими, Сеней да Катькой, несколько лет, наревелась вволю, а потом взяла кое-какое свое барахлишко, мысленно попрощалась с Сенечкой: «Будь, сынок, счастлив, не поминай маму лихом» и ушла к одинокой богомолке. Вот и вся моя история.
Она бросила потухшую папироску и тут же закурила новую.
Смотри-ка, до чего я стала разговорчивой! Целыми днями молчу, а тут И перед кем прорвало? Перед белоголовым мужиком, который храпит в машине. Ты что, старче, через силу работаешь? Спать дома некогда?
Не нужны ей мои слова. Самой хочется поговорить, отвести душу. Пусть рассказывает. Я спросил:
Федора, а ты Головина, бывшего директора комбината, знала?
Как же! Еще девчонкой познакомилась с ним.
Как это было?
Очень просто. Дело было зимой, в страшный мороз, в войну. Точу я снарядную головку. Одета в старенькую фуфайку, в ватные штаны. На голове артельный платок, выменянный на хлебные пайки. Надевали его только те девчонки, которые работали за станком. Друг дружке передавали, из смены в смену. Валенки тоже были артельные на троих. Все девчонки стояли не на полу, как взрослые, а на деревянных подставках. На них ставили рабочих-недомерков, вроде меня. Малых ростом. Несовершеннолетних. Мы эти подставки называли пьедесталами. Ну, работаю я на своем пьедестале и чувствую стоит позади меня кто-то. Оборачиваюсь, вижу директор комбината Головин Иван Григорьевич смотрит на меня так, будто я ему родная. «Как тебя зовут, доченька?» В то время я была озорной, в карман за словом не лазила. Говорю ему, Головину: «Вот так папенька! Не знает, как зовут его дочку. Где ты был, пока я росла? Федора я». Девчонки хохочут, а я стою на своем пьедестале и спрашиваю: «А зачем вам, товарищ директор, мое имя? К ордену желаете представить? Или хлебную и сахарную премии выдать?» Девчонки опять загоготали. «Какого ты года рождения, Федора?» пытал необидчивый директор. «Не знаю. Оплошала, не сделала зарубки на березе, в какой год и день появилась на свет». Иван Григорьевич, уходя, ни с того ни с сего обнял меня, поцеловал, будто я и в самом деле была ему родная дочь. Ну а вскоре, после того, как начались салюты в честь наших побед в Орле и на Курской дуге, пришел из Кремля Указ о награждении Федоры Бесфамильной орденом Трудового Красного Знамени. Вместе со мной получили награды и мои подружки. Вручал нам ордена Иван Григорьевич. Вот и все мое знакомство с ним. Последний раз я видела его в гробу. Провожала я его до могилы, ревела в три ручья. И теперь часто наведываюсь к нему. Постою над ним, поговорю и легче станет