Святые и пророки Белой Руси - Кирилл Александрович Фролов 15 стр.

Да, у него не получилось удержать Вильну, но полученной еще в те годы имперской инерции хватило бы, чтобы вернуть городу первоначальный образ уже в просвещенном XIX веке. Теперь же, когда конфликт у небольшого участочка земли вдоль границы России вокруг городов с русскими именами Донецк и Луганск некоторые оригиналы именуют не иначе как «внутри-украинским конфликтом», задаешься вопросом, что еще нам предстоит потерять в ближайшие сто лет.»

Не менее значимую апологию русской Вильны составил современный западнорусский историк Павел Лавринец на портале «Западная Русь»:

Русская Вильна[29]

«Особое место в виленском тексте русской литературы занимает идеологический комплекс русской Вильны и соответствующая формула. И идею, и формулу вызвало к жизни восстание 1863 г. в Литве, Белоруссии и Польше. Его усмиритель М.Н. Муравьев, виленский генерал-губернатор (18631865), не рассматривал подавление восстания единственной задачей. Попечитель Виленского учебного округа (18641868) И.П. Корнилов, сподвижник и единомышленник Муравьева, утверждал, что первостепенным тот считал не усмирение «в сущности, бессильного мятежа, но восстановление в древнем, искони Русском Западном и Литовском крае его коренных, основных, исторических русских начал».

Для Корнилова Литва «древне-православная русско-литовская земля», поскольку Великое княжество Литовское, Русское и Жемойтское трактовалось как Литовская Русь, западнорусское государство[30]. Инерция таких представлений сохранялась в межвоенное двадцатилетие, о чем свидетельствует, например, название книги И.И. Лаппо Западная Россия и ее соединение с Польшею в их историческом прошлом (Прага, 1924).

Из формулы русской Вильны вытекало понимание Вильнюса как столицы литовско-русской державы и древнего центра православия, «православно-русской Вильны». Такой она изображена в апологетической брошюре к открытию памятника Муравьеву: «В том самом городе, где он [т. е. М.Н. Муравьев.  П.Л.] жил и действовал, в древней русско-литовской столице, Вильне, в древнейшую, славную пору ее существования, было воздвигнуто [] много православных храмов []»[31]. Знаменательно, что первая часть труда П.В. Кукольника вышла с названием «Исторические заметки о Литве» (1864), а его продолжение озаглавлено «Исторические заметки о северо-западной России» (1867). Тогда же вышла книга В.С. Ратча «Сведения о польском мятеже 1863 г. в Северо-Западной России» (1867). Из ее вводной части «Северо-Западная Россия до падения Речи Посполитой» следует, что «русские обычаи, русский язык, русские законы» привили «полудикому дотоле племени стихии русской жизни», православие распространялось мирно, «без всяких насилий», и не случайно новая столица Литвы поднялась «под русским влиянием и при распространении Православия, на рубеже русского племени»[32].

За четверть века до сочинения Ратча в романе И.В. Кукольника «Альф и Альдона» показано, как один из героев участвует в легендарном основании Вильнюса. Киевлянин и православный, он возводит для себя «хоромы», а «по соседству для отца Герантия церковь с домом»[33]. Таким образом, присутствие русского православного начала в городе относится к эпохе его возникновения. По роману, во времена Ольгерда (Альгирдаса) в городе насчитывается свыше дюжины православных церквей; они доминируют в панораме:

«Как звезды дневные, сверкали кресты деревянных церквей, блистал шпиль городской думы и медные широкие чашки башен на двух замках; да в кучах столпившихся хижин красовались простором и добрым строением: русский гостиный двор и боярские хоромы»[34].

Уже в начале XX в. исконность русской Вильны подчеркивал Ф.А. Кудринский в предназначенной для детей брошюре («Всегда были здесь русские люди, русские интересы»), в доказательство цитируя стихотворение П.В. Кукольника «Аделаиде Романовне Гейнрихсен (Воспоминания о Вильне)», написанное до восстания 1863 г. и формирования идеи русской Вильны:

«Недаром поэт сказал о Вильне, что здесь

Характерен ход аргументации: здания церквей свидетельствуют об исконности в Вильнюсе православия, отождествляемого с «русскими началами» и русским населением. Православные храмы толковались как памятники «русской народности» и в местной печати: «Всякий, даже случайный, посетитель Вильны благоговейно восхищается памятниками православия и русской народности, возобновленными и возобновляемыми в нашем городе»[36].

Соответствующая доктрине о «русско-литовском» государстве историографическая схема рисовала первоначальное благодатное состояние расцвета православия и доминирования «русского элемента», сменившегося засильем католицизма и господством поляков. Свою задачу администрация в Северо-западном крае видела в том, чтобы найти аргументы в пользу такой схемы и восстановить историческую справедливость, т. е. вернуть стране и ее столице утраченный было русский характер. В конце октября 1863 г., когда с разгромом восстания на первый план выдвинулись задачи русификации, Вильнюс посетил церковный писатель А.Н. Муравьев, младший брат генерал-губернатора. По свидетельству мемуариста, он «осмотрел все православные памятники древней Вильны» и был поражен величием заброшенного здания на месте построенного в XV в. собора Пречистой Божией Матери. Спустя несколько лет собор был заново отстроен благодаря «усердному вмешательству в это дело Андрея Николаевича Муравьева и его брата»[37].

По поводу освящения восстановленного Пречистинского собора написал стихотворение И. К. Кондратьев, впоследствии известный московский литератор, автор романсов, дум, «русских песен», исторических романов и драм из народной жизни. Временные отношения в стихотворении соответствуют официальной доктрине: время бури, горя, былой тревоги прошло; «[] плач, стон, / Над детьми, мужьями / Православных жен» сменились покоем («Вилия [] тиха внимает / Речи русских слов, / И с волной сливает / Гул колоколов»); «Колыбель страданий» Вильна «Снова зажила»; из развалин встали грандиозные храмы[38].

Стихотворение «Вильна» варьирует тот же сюжет преображения. Но здесь конкретизировано враждебное, чужое начало ушедшей эпохи засилья католичества, когда «Храмы русские пустели» и «Вильна томилась и стонала / Под рукой поляка»[39].

Другим результатом посещения А.Н. Муравьевым Вильнюса стала книга «Русская Вильна», где «красноречиво описаны все памятники древнего православия в этом городе» Она разошлась «в большом количестве экземпляров» и была переведена на французский язык[40]. Вскоре после издания в Петербурге (цензурное разрешение 17 апреля 1864 г.) она с примечаниями «Свящ. А.П.», т. е. священника Антония Пщолко, вышла в Вильнюсе в начале 1865 г. (цензурное разрешение 12 ноября 1864 г.), затем включалась в переиздания книги А.Н. Муравьева «Путешествия по святым местам Русским».

У Муравьева представления о «сердце Литвы», о «древней Литовской столице» и центре литовского языческого культа в «долине некогда языческого Свенторога» не противоречат изображению Вильнюса как древнего центра православия и, следовательно, русского города, ибо «духовное историческое странствие по Русской собственно Вильне» на каждом шагу доказывает ему древность и исконность православия «в родном крае Литовском»[41]. Литовское, для Муравьева едва ли не тождественное русскому, отнюдь не обозначая самобытности и преемственности литовской нации, подчеркивало наносный и чуждый характер польской культуры и католической религии. В тех же целях традиционное перифрастическое название Вильнюса, отсылающее к его основателю, применил Виленский полицейский листок в статье о преобразованиях внешнего вида города «в русском стиле», начатых М.Н. Муравьевым летом 1864 г.: «Древний град Гедимина растет и украшается не по дням, а по часам»[42].

У Муравьева представления о «сердце Литвы», о «древней Литовской столице» и центре литовского языческого культа в «долине некогда языческого Свенторога» не противоречат изображению Вильнюса как древнего центра православия и, следовательно, русского города, ибо «духовное историческое странствие по Русской собственно Вильне» на каждом шагу доказывает ему древность и исконность православия «в родном крае Литовском»[41]. Литовское, для Муравьева едва ли не тождественное русскому, отнюдь не обозначая самобытности и преемственности литовской нации, подчеркивало наносный и чуждый характер польской культуры и католической религии. В тех же целях традиционное перифрастическое название Вильнюса, отсылающее к его основателю, применил Виленский полицейский листок в статье о преобразованиях внешнего вида города «в русском стиле», начатых М.Н. Муравьевым летом 1864 г.: «Древний град Гедимина растет и украшается не по дням, а по часам»[42].

В Русской Вильне зарождение православия в Вильнюсе отнесено к княжению Ольгерда, а расцвет связан с деятельностью князя Константина Острожского. Возобладание католичества и церковная уния привели к упадку и запустению православных храмов; упразднение унии (1839 г.) и деятельность М.Н. Муравьева предстают «возрождением первоначального состояния»[43]. Композиция описаний памятников православия подчинена этой схеме: рассказ о нынешнем плачевном состоянии храма («древнейшая православная церковь Литовской столицы» стала «полуобрушенным сараем» без крыши, бывшее святилище обращено в кузницу, на месте алтаря стоит наковальня[44]) сменяется повествованием о его строительстве и истории, заключаясь выражением надежды на скорейшее восстановление святыни. Русская Вильна пронизана лейтмотивами возрождения, обновления и возвращения (церковь св. Николая «обновляется вторично иным победителем, который [] возвратил Литву и Белоруссию родной их России»[45]). Симптоматична подпись под одной из иллюстраций в вильнюсском издании книги: «Храм Пречистыя Богородицы, возобновляемый в Вильне».

В Вильнюсе вынесенная в заглавие книги А.Н. Муравьева формула оказалась в широком ходу. В мае 1867 г. газета «Виленский вестник» поместила стихотворение, посвященное чудесному спасению императора Александра II при покушении на него поляка А. Березовского в Париже:

Анонимная статья в «Виленском вестнике» за июль 1868 г., так и озаглавленная «Русская Вильна», начинается с цитирования «одного из горячих русских патриотов», назвавшего «Вильну едва ли не более русскою, чем Москва». Автор замечает, что такое заявление «не свободно от преувеличения в отношении к Москве, но оно не далеко от истины в применении к Вильне», причем относится это соображение не к далекому прошлому города, а к той Вильне, «которая есть». По утверждению безымянного автора, хотя русское население города без войск составляет менее 10 %, оно доминирует, а повсеместно звучащая русская речь, православные храмы и церковная жизнь суть «внешние явления, сообщающие Вильне русскую физиономию»[47]. Формула «русская Вильна» в описании города подспудно связана с представлениями об исконности и восстановлении его русского характера».