Одним словом, между русским книжником и нами, его современными читателями, стоит некая преграда, стена непонимания, обусловленная разностью эпох, ментальных установок, мышления, языка и пр. А если к этому добавить еще и определенную «неисторичность» мышления книжника, который без особых проблем мог «осовременить» минувшую действительность, а также пренебрежение им тем, что сегодня назвали бы «авторским правом» (когда мы говорим о том, что такой-то имярек был автором летописи, то мы несколько лукавим как правило, имеет смысл вести речь о редакторе-составителе, «справщике», но не об именно авторе текста)? Не секрет, что значительная часть летописей дошла до нас не в оригинале, но в позднейших списках, и каждый раз перед исследователем стоит сложнейшая задача разобраться с тем, что в тексте принадлежит исходному его варианту (т. н. протографу), а что появилось позднее, при редактировании другими книжниками.
Но так ли уж все безнадежно плохо и летописи стоит отбросить в сторону как заведомо «темный» и, следовательно, не несущий полезной информации источник? Нет, конечно, даже самый «мутный» и загадочный текст при правильном подходе может дать исследователю то, что ему нужно. Для этого необходимо лишь правильно составить «вопросник» (правильно заданный вопрос половина верного ответа), с которым исследователь намерен подойти к старинному тексту, а этот «вопросник», его структура и перечень вопросов, определяется, с одной стороны, той целью и теми задачами, которые пытается решить исследователь, изучая интересующую его проблему; а с другой стороны раскрытием замысла, положенного в основу летописного текста, ответа на вопрос: «С какой целью, зачем книжник сел за свой труд?». И снова обратимся к мнению И.Н. Данилевского. Он указывал, что «найденный замысел должен позволить непротиворечиво объяснить: 1) причины, побуждающие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то изложение; 2) структуру летописного повествования; 3) отбор материала, подлежащего изложению (очень важный, кстати, момент. В.П.). Сопоставляя и сличая одновременные летописные тексты и тексты иностранных наблюдателей, нетрудно заметить существенную разницу между ними именно по этому параметру. Чем этот феномен можно объяснить тем, что, быть может, летописец считал излишним говорить о том, что так очевидно и понятно для тех, к кому он обращается?; 4) форму его подачи; 5) подбор источников, на которые опирался летописец»[83].
И, само собой, не стоит забывать и о том, что летопись отнюдь не статичный жанр историописания (хотя свести летописание только лишь и исключительно к историописанию было бы все же неверно летопись намного шире и богаче). С течением времени она меняется и по целям, и по замыслу, и по структуре, и по языку, и по многим другим параметрам, не говоря уже о том, что разные вопросы и разные проблемы будут волновать летописца московского и провинциального книжника (например, псковского или новгородского, у которых к тому же была своя собственная «гордость»), великокняжеского дьяка, который по поручению-«приказу» своего господина сел за составление официальной истории династии и правления самого заказчика, и дьяка митрополичьего, который делает то же самое, но отражая мнение Церкви в лице митрополита, монаха обители где-нибудь на Русском Севере или астраханского подьячего, любителя книжной премудрости и плетения словес. Все это налагает свой, вполне определенный отпечаток на тексты, а параллельное их использование создает эффект мозаики, составленной из «кусков драгоценной смальты» (выражение, использованное академиком Д.С. Лихачевым для характеристики древнерусских литературных текстов).
Исходя из этих соображений, мы и подошли к анализу летописных текстов, которые были использованы при написании этого исследования. Правда, наша задача облегчалась в известной степени тем, что при всем консерватизме и традиционности московского общества позднего Средневековья раннего Нового времени, новые веяния, пусть и окольными путями, проникают и в него, и это не могло не сказаться и на выходивших из-под пера книжников текстах, в т. ч. и летописных.
Для решения задач нашего исследования наиболее ценными оказались летописи, которые можно разбить на несколько групп. Если вести речь о предшественниках стрельцов пищальниках, то наиболее информативны в этом плане оказываются псковские летописи[84]. Для псковских книжников характерна определенная, давно подмеченная исследователями, «приземленность» «философии истории», положениями которой они руководствовались при составлении своих летописных сводов. В псковских летописях «наибольший интерес представляет обильнейший материал, отмечал в предисловии к изданию псковских летописей отечественный историк А.Н. Насонов, почерпнутый из местных источников (выделено нами. В.П.)»[85]. Именно эта местная информация, которую псковские книжники-составители летописных сводов (1, 2 и 3-й Псковских летописей во всех их списках) заимствовали, судя по всему, и из материалов псковского «архива», хранившегося в «ларе» в церкви Св. Троицы, и представляет наибольший интерес, так как здесь содержатся сведения относительно порядка набора псковского войска, в т. ч. и пищальников. Отдельные же сюжеты позволяют утверждать, что книжник пользовался сведениями, полученными из первых рук от участника и очевидца события. Таков, к примеру, рассказ о неудачной попытке штурма Смоленска во время первой его осады Василием III псковскими пищальниками-добровольцами (подробнее об этой истории мы расскажем дальше).
Если же вести речь об официальном великокняжеском летописании, то, несомненно, больше всего сведений о московских стрельцах содержат в первую очередь т. н. «Летописец начала царства»[86], разные редакции которого нашли свое отражение затем в Львовской и знаменитой Никоновской летописи (Патриарший список)[87], а также в не менее знаменитом Лицевом летописном своде (в соответствующих его томах и связанных с ними Александро-Невской и Лебедевской летописях)[88]. Ценность летописей этого круга заключается прежде всего в том, что, излагая официальную версию событий, они составлялись с активным использованием архивных и делопроизводственных документов того времени. Так, характеризуя Никоновскую летопись, отечественный историк В.К. Зиборов писал, что она «является уникальным памятником русского летописания; в его состав были включены разнообразные произведения: летописи, сказания, повести, жития святых, архивные документы (выделено нами. В.П.)», причем, по словам исследователя, «при составлении памятника все составляющие материалы подверглись единовременной литературной и идеологической обработке»[89]. Документальные вставки в летописный текст (прямой, порой чуть ли не дословный пересказ воеводских «отписок» в Москву и воеводских же победных реляций-сеунчей, переложение, также весьма близкое к тексту, разрядных записей, «конспекты» «розыскных дел», походные «дневники» и т. п.) хорошо заметны (к примеру, когда речь заходит о событиях Ливонской войны 15581561 гг.). И, поскольку стрельцы играли в этих событиях (в осаде той же Казани в 1552 г. и Полоцка десятью годами позже) немаловажную роль, то встретить упоминания о них, об их действиях в ходе той или иной кампании или похода, о начальных людях стрелецкого войска немудрено.
Правда, стоит заметить, что летописные заметки о стрельцах касаются прежде всего внешней, событийной стороны их истории и практически ничего не говорят о «внутренней» стороне, т. е. о том, что мы называем для удобства стрелецкой «повседневностью», что может быть отнесено к стрелецкому быту, внутреннему устройству стрелецкого войска ив мирной жизни, и на войне. Но немалый пласт такой информации содержат разного рода сохранившиеся актовые материалы. Увы, к нашему глубочайшему сожалению, архив Стрелецкого приказа, в котором хранились документы, касающиеся ранней истории стрелецкого войска, погиб в великом московском пожаре 1626 г. (точнее, то, что в нем оставалось после грандиозных пожаров 1571 и 1611 гг.), и те акты, которые мы имеем, как правило, не связаны напрямую с деятельностью Стрелецкого приказа и тех административных структур в бюрократическом аппарате Русского государства, которые ему предшествовали. Тем не менее отдельные документы или их серии из приказного делопроизводства[90], частных и монастырских (в особенности, поскольку они сохранились намного лучше) архивов[91], опубликованные в разное время, позволяют нам взглянуть на стрелецкую «повседневность», на которую официальное летописание не обращало внимания. Весьма полезными источниками сведений, хотя и не дающими обычно прямой информации, непосредственно относящейся к стрельцам, выступают всевозможные хозяйственные монастырские книги. Из них можно узнать о ценах на провиант и фураж, одежду, обувь, предметы обихода, оружие и пр. даже о размерах стрелецкого жалованья в провинции и о сроках его выплаты[92].
Наконец, характеризуя источники, которые прямо или косвенно касаются истории стрелецкого войска, нельзя не упомянуть разрядные книги. К настоящему времени издан целый ряд разрядных книг как официального, так и частного происхождения[93], из которых можно почерпнуть информацию, касающуюся самых разных сторон русского военного дела. Более того, их оцифровка усилиями энтузиастов и размещение в Сети сделали их доступными не только узкому кругу специалистов, имевших возможность работать с ними в древлехранилищах, и тем самым открыли новые перспективы в изучении русской военной истории.
Разрядные книги непростой источник. Появившись в середине XVI в. в ходе упорядочивания делопроизводственной практики в московских приказах и вообще «службы» служилых людей «по отечеству», разрядные книги изначально, как отмечал их исследователь Ю.В. Анхимюк, играли роль своего рода «местнических справочников». «В Московской Руси служилый человек по отечеству был кровно заинтересован не только в сохранении свидетельств своей феодальной собственности, писал он, но и свидетельств личной и родовой чести заслуг пред государством, от которых в конечном счете зависело и его материальное обеспечение». Как результат, продолжал он свою мысль далее, «регулятором служебных отношений, определявшим место отдельных знатных родов и их представителей на иерархической лестнице чинов, являлся своеобразный институт местничества, действовавший во всех сферах служебной деятельности». Местническая же «честь» служилого человека по отечеству, отмечал исследователь, «определялась главным образом двумя факторами: служебным значением рода, к которому он принадлежал, и его генеалогическим положением в своем роду». Поэтому, назначая на службу и разбирая споры служилых людей, власти ориентировались на генеалогические записи и записи о прежних служебных назначениях. Эти записи и выступали в роли своеобразных «местнических справочников», причем, поскольку доступ к «Государеву разряду» и «Государеву родословцу» для частных лиц порой был затруднен, то служилые люди, остро нуждаясь, по словам Ю.В. Анхимюка, в собственных списках разрядных и родословных книг, обзаводятся всеми правдами и неправдами собственными родословцами и разрядами. Одним словом, что «Государев разряд», что частные разрядные книги все они так или иначе играли роль в первую очередь своего рода «местнических справочников»[94].