А ну-ка, мать, дай этому молодцу кружку пива. Иди, я тебя познакомлю. Это же Счастливчик Гарри.
Миссис Колверт с волшебной быстротой поставила перед нами бутылки и кружки. Я поглядел на этикетку «Ореховый эль Смита» и налил себе. Хотя я этого тогда и не знал, но момент был исторический: первая из бесчисленных кружек орехового эля, которые мне предстояло выпить за этим столом.
Миссис Колверт села, сложила руки на коленях и радушно улыбнулась.
Значит, вы телят полечите? спросила она.
Фин не дал мне ответить:
Еще как полечит! Он их на горькую соль посадил.
На горькую соль?
Ага, мать. Я так и сказал, едва он подъехал, что лечение будет самое что ни на есть новейшее и научное. Им, молодым да современным, прямо удержу нет. И Фин с невозмутимым видом отхлебнул эль.
Телятам постепенно становилось легче, и через две недели они уже ели нормально. У того, кто особенно пострадал, еще сохранялись следы слепоты, но я не сомневался, что это тоже пройдет.
Снова я увидел Фина довольно скоро. Часов около трех я сидел с Зигфридом в приемной, когда входная дверь оглушительно хлопнула и по коридору простучали подкованные сапоги. Я услышал голос, напевающий: «Хей-ти-тидли-рам-ти-там», и на пороге возник Финеас. Он одарил Зигфрида желтозубой ухмылкой:
А, приятель, как делишки?
Все прекрасно, мистер Колверт, ответил Зигфрид. Чем мы можем вам служить?
Мне вот он нужен. Фин ткнул пальцем в меня. Чтобы он поехал ко мне, да побыстрее.
Что случилось? спросил я. Опять телята?
Черт, нет. А уж лучше бы они. Это мой бык. Пыхтит, хрипит, вроде как при воспалении легких, только куда хуже. Смотреть жалко. Прямо помирает. На мгновение Фин стал совсем серьезным.
Я слышал про этого быка: элитный шортгорн, призер многих выставок, опора его стада.
Я сейчас же выезжаю, мистер Колверт. Прямо за вами.
Вот и молодец. Так я поехал.
Всю дорогу я гнал машину, но Фин уже ждал меня с тремя своими сыновьями. Они угрюмо хмурились, но Фин еще держался.
А вот и он! Счастливчик Гарри собственной персоной. Теперь бояться нечего!
Пока мы шли к коровнику, он даже мурлыкал какой-то мотивчик, но, когда заглянул в стойло, голова его поникла, а руки скользнули глубже за подтяжки.
Бык стоял посредине стойла как привинченный. Его огромная грудная клетка тяжело вздымалась и опадала такого затрудненного дыхания мне видеть еще не приходилось. Рот его был открыт, с губ свисали сосульки пены, в пене были и широко раздутые ноздри. Он тупо глядел на стену перед собой выпученными от ужаса глазами. Нет, это была не пневмония; просто он отчаянно боролся за каждый глоток воздуха и мало-помалу проигрывал эту борьбу.
Он не шевельнулся, когда я поставил ему термометр, и, хотя мысли вихрем мчались у меня в голове, я подумал, что вряд ли мне хватит этих тридцати секунд. Я предполагал, что дыхание будет учащенным, но ничего подобного не ожидал.
Бедняга, пробормотал Фин. Каких я от него телят получал! А уж послушный, что твой ягненок. Мой внучок шастал у него под брюхом, так он даже ухом не повел. Просто видеть не могу, как он мучается. Коли помочь ему нельзя, так вы прямо скажите, и я схожу за ружьем.
Я вытащил термометр. За сорок три! Чушь какая-то. Я энергично встряхнул его и поставил еще раз. Теперь я ждал почти минуту, чтобы успеть подумать подольше. И снова за сорок три. У меня возникло ощущение, что, будь термометр на фут длиннее, ртутный столбик все равно уперся бы в конец трубки.
Что же это может быть такое?! Неужели сибирская язва?.. Да, должно быть, так и все же и все же Я оглянулся на головы над нижней половиной двери. Фин и его сыновья ждали моего приговора, и их молчание делало особенно мучительными страдальческие хрипы быка. Над их головами в синем квадрате неба мохнатое облачко наползало на солнце. Когда оно поплыло дальше, мне в глаза ударил слепящий луч, я зажмурился, и вдруг в голове забрезжила мысль.
Вы его сегодня выпускали? спросил я.
Само собой. Все утро пасся на привязи. Солнышко-то нынче какое!
Мысль засияла ярким светом.
Быстрее тащите сюда шланг. Наденьте вон на тот кран во дворе.
Шланг? Что за черт
Да быстрее же У него солнечный удар.
Шланг был навинчен меньше чем за минуту. Я пустил полную струю и начал поливать могучее животное ледяной водой и морду, и шею, и бока, и ноги. Прошло пять минут, но мне они показались нескончаемо долгими, потому что никакого улучшения заметно не было. Я даже подумал, что ошибся, но тут бык сглотнул.
Уже что-то! Ведь раньше, судорожно пытаясь втянуть воздух в легкие, он просто не мог проглотить слюну. Да, несомненно, бык выглядит чуть-чуть получше. И вид у него не такой понурый, и дыхание замедлилось?
Потом бык встряхнулся, повернул голову и поглядел на нас. Один из парней прошептал как завороженный:
Ух, черт, а ведь помогло!
После этого началось чистое наслаждение. За всю свою практику я ни разу не испытал такого удовольствия, как в тот день, когда стоял в хлеву и направлял на быка животворную струю, а он прямо-таки блаженствовал под ней. Особенно ему нравилось ощущать ее на морде, и, когда я вел ее от хвоста по дымящейся спине, он поворачивал шею, подставлял нос под бьющую струю, водил головой из стороны в сторону и ублаготворенно жмурился.
Через полчаса он обрел почти нормальный вид. Грудь его еще вздымалась, но ему явно полегчало. Я еще раз измерил температуру. Она понизилась до сорока и пяти десятых.
Он уже вне опасности, сказал я. Но лучше будет, если кто-нибудь пополивает его еще минут двадцать. А мне пора.
Ну, время выпить у вас найдется! буркнул Фин.
Хотя, войдя в кухню, он и крикнул: «Мать!» но его голос не загремел как обычно. Опустившись на стул, он уставился в свой ореховый эль.
Гарри, сказал он, вот что: на этот раз ты меня прямо-таки ошарашил. Он вздохнул и недоуменно потер подбородок. Прямо-таки не знаю, что тебе и сказать, черт тебя дери.
Фин не так-то часто терял голос. И он вновь обрел его очень скоро на первом же собрании фермерского дискуссионного общества.
Ученый-джентльмен горячо восхвалял прогресс ветеринарной науки и заверял фермеров, что теперь их скотину будут лечить совсем как людей, используя новейшие медикаменты и процедуры.
И Фин не выдержал. Вскочив на ноги, он перебил лектора:
Ерунду вы говорите, вот что! В Дарроуби есть молодой ветеринар, только из колледжа, и, по какой причине его ни вызовешь, он все едино лечит только горькой солью да холодной водой!
Корова полковника Меррика
Корова полковника Меррика умудрилась проглотить проволоку именно в то время, когда Зигфрида в очередной раз охватила неуемная жажда идеала. А полковник Меррик к тому же был его приятелем, что только усугубило ситуацию. Когда на Зигфрида находил такой стих, туго приходилось всем. Стоило ему прочесть новейший труд по ветеринарии или посмотреть фильм, демонстрировавший ту или иную методику, как он исполнялся боевого духа и начинал требовать от присмиревших домашних, чтобы они взялись за ум и работали над собой. На какой-то срок он оставался весь во власти стремления к совершенству.
Мы обязаны проводить операции на фермах с должным профессионализмом. Нашарили в сумке какие попало инструменты и давай кромсать животное! Ну куда это годится? Необходима чистота, даже стерильность, когда возможно, и, конечно, строжайшее соблюдение методик.
А потому он возликовал, обнаружив у полковничьей коровы травматический ретикулит (инородное тело в сетке втором отделе ее желудка).
Ну мы покажем старине Губерту, как это делается! Он никогда не забудет, что такое подлинно научная ветеринарная хирургия!
На нас с Тристаном была возложена роль ассистентов, и наше прибытие на ферму, бесспорно, отличалось немалой внушительностью. Процессию возглавлял Зигфрид, выглядевший весьма щегольски в новехоньком твидовом пиджаке, которым он очень гордился. Со светской непринужденностью он пожал руку полковнику, и тот добродушно осведомился:
Так вы собираетесь оперировать мою корову? Извлечь проволоку? Я был бы рад посмотреть, если вы позволите.
Ну разумеется, Губерт. Разумеется. Вы убедитесь, что это крайне интересно.
В коровнике нам с Тристаном пришлось повозиться. Мы поставили около коровы стол, а на нем разложили новые металлические лотки с аккуратными рядами сверкающих стерилизованных инструментов. Скальпели, пинцеты, зонды, корнцанги, шприцы, иглы, кетгут и шелковые нитки в стеклянных банках, рулоны ваты, пузырьки со спиртом и прочими антисептическими средствами.
Зигфрид распоряжался, счастливый, как мальчишка. У него были чудесные руки, и всегда стоило посмотреть, как он оперирует. Я без труда читал его мысли. Это, думал он, будет образцово-показательная операция.
Когда все наконец было устроено по его вкусу, он снял пиджак и облачился в ослепительно-белый халат. Пиджак он вручил Тристану, но тут же гневно возопил:
Да не бросай ты его на бочку с отрубями! Ну-ка дай его мне. Я найду для него безопасное место! Он с нежностью почистил новый пиджак и осторожно повесил его на вбитый в стену гвоздь.
Тем временем я выбрил и обработал спиртом нужный участок на боку коровы, и все было готово для местной анестезии. Зигфрид взял шприц и быстро обезболил участок.
Вот тут мы сделаем разрез, Губерт. Надеюсь, у вас крепкие нервы.
Ну, мне не раз приходилось видеть кровь. Не беспокойтесь, в обморок я не хлопнусь! Полковник широко улыбнулся.
Уверенным ударом скальпеля Зигфрид рассек кожу, затем мышцы и наконец осторожно и точно разрезал поблескивающую брюшину. Открылась гладкая стенка рубца (так называется первый отдел желудка).
Зигфрид взял другой скальпель и примерился, где лучше сделать разрез. Он уже поднял его, но тут стенка рубца неожиданно выпятилась.
Странно! пробормотал он. Возможно, скопление газов. И, невозмутимо задвинув мягким движением протуберанец обратно, снова занес скальпель.
Но едва он отнял ладонь, как рубец вылез наружу розовое полушарие величиной побольше футбольного мяча. Зигфрид затолкал его обратно, но рубец тут же выскочил снова, раздувшись до поразительной величины. Теперь Зигфрид вынужден был пустить в ход обе ладони, и только тогда ему удалось вернуть желудок на положенное ему место. Несколько секунд он простоял, держа руки внутри коровы и тяжело дыша. На лбу у него выступили капли пота.
Затем он очень осторожно вынул руки. Ничего не произошло. По-видимому, все обошлось. Зигфрид снова потянулся за скальпелем, и тут рубец, словно живой, опять выпрыгнул наружу. Впечатление было такое, будто из разреза вылез весь желудок скользкий блестящий ком, который расширялся и вздувался, пока не поднялся до уровня его глаз.