Я уныло повернулся к Хелен, но она одобрительно улыбнулась мне.
Не важно, сказала она, мне все равно, чем мы будем заниматься.
Тогда давай хотя бы пообедаем, предложил я.
Я старался говорить бодро, но небольшое черное облачко уже начинало собираться у меня над головой. Хоть что-нибудь сегодня получится нормально? Я поникал духом, шагая по пышному ковру, и даже первый в жизни вход в зал ресторана не облегчал мою душу.
Он был огромен, как футбольное поле, с массивными мраморными колоннами, поддерживавшими резной расписной потолок. «Ренистон» был построен в конце викторианской эры, и все очарование и вся роскошь тех дней воплотились в нем. Большинство столиков были заняты привычными клиентами, представлявшими собой местную аристократию и промышленников из Западного Райдинга. Я никогда не видел такого количества красивых женщин и властных мужчин под одной крышей и с некоторой тревогой заметил, что мужчины были одеты во что угодно: от костюмов до мохнатых твидовых пиджаков, но смокингов не было больше ни у кого.
К нам подошла величественная фигура с белой бабочкой и во фраке. Со своей гривой седых волос, нависавшей над бровями, мощной талией, орлиным носом и высокомерным выражением на лице он напоминал римского императора. Его глаза понимающе осмотрели меня, и он бесстрастно спросил:
К нам подошла величественная фигура с белой бабочкой и во фраке. Со своей гривой седых волос, нависавшей над бровями, мощной талией, орлиным носом и высокомерным выражением на лице он напоминал римского императора. Его глаза понимающе осмотрели меня, и он бесстрастно спросил:
Нужен столик?
Да, пожалуйста, пробормотал я, чуть не назвав его «сэром» в ответ. Столик на двоих.
Вы остаетесь, сэр? спросил он.
Вопрос озадачил меня. Как же я смогу пообедать, если не останусь?
Да, остаюсь.
Император сделал пометку в своей книжечке.
Сюда, пожалуйста.
Он с огромным достоинством двинулся между столиками, а мы с Хелен робко следовали в его кильватере. Идти до столика было далеко, и я пытался игнорировать поворачивающиеся в мою сторону головы, пытавшиеся разглядеть меня получше. Больше всего меня беспокоил клин, который вшила миссис Холл, мне казалось, он светится сзади, как фонарь, который открывает короткий пиджак. Он буквально жег огнем мои ягодицы, когда мы прибыли на место.
Столик стоял в уютном месте, и нас окружил рой официантов; они отодвинули стулья, посадили нас, встряхнули салфетки и положили их нам на колени. Когда они исчезли, император вновь принялся за дело. Он занес карандаш над своим блокнотом.
Могу я узнать, в каком номере вы остановились?
Я с трудом сглотнул и уставился на него из моей опасно натянувшейся рубашки.
Какой номер? Я не живу в гостинице.
Ах, вот как, вы не остаетесь?
Он окинул меня взглядом, в котором светилось ледяное презрение, и что-то с ненужной силой вычеркнул из своей книжечки. Затем шепнул что-то официантам и зашагал прочь.
И вот тогда меня охватило чувство обреченности. Черное облако над моей головой сгустилось и опустилось на меня, покрыв плотной тучей страданий. Вечер превращался в катастрофу, но дела, возможно, могли быть еще хуже. Я, видимо, рехнулся, когда пришел в такое шикарное место, вырядившись, как уличный комедиант. Мне было адски жарко в этом отвратительном костюме, а застежка воротника злобно впивалась в шею.
Я взял у официанта меню и пытался держать его так, чтобы он не видел траур под моими ногтями. Все было написано по-французски, в котором я бессилен, и слова по большей части ничего не значили для меня, однако мне все же удалось заказать мясо, и, пока мы ели, я пытался завязать разговор. Но паузы, заполненные пустотой, становились все длиннее, и казалось, только мы с Хелен храним молчание, когда все вокруг смеются и беседуют.
Хуже всего было то, что какой-то внутренний голос твердил мне, что на самом деле Хелен не хотела никуда идти со мной и согласилась только из вежливости, а теперь ждет не дождется, когда же закончится скучный вечер.
Возвращение домой стало полной катастрофой. Мы тупо смотрели вперед на освещаемую фарами дорогу, которая петляла между холмами. Мы обменивались случайными словами, но потом снова воцарялось напряженное молчание. К тому времени, когда мы подъехали к ферме, у меня разболелась голова.
Мы обменялись рукопожатиями, и Хелен поблагодарила меня за приятный вечер. Ее голос дрожал, а освещенное лунным светом лицо выглядело взволнованным и потерянным. Я пожелал ей доброй ночи, сел в машину и уехал прочь.
Слабые тормоза
Если бы у моей машины имелись тормоза, то, конечно, я упоенно полюбовался бы видом на деревушку Уортон с плоской вершины холма. Старинные каменные домики, прихотливо разбросанные вдоль речки, создавали приятный серый узор на зеленом дне долины, а подстриженные газоны в садиках смягчали суровость крутых голых склонов по ту сторону долины.
Но живописность этой картины портилась мыслью, что вот сейчас я начну спускаться под уклон по дороге, а там меня подстерегают два поворота почти под прямым углом. С того места, где я стоял, дорога эта смахивала на коварную змею, извивающуюся чуть ли не по отвесной стене. А как я уже упомянул, у моей машины отсутствовали тормоза.
Разумеется, первоначально автомобиль был снабжен этим приспособлением, предназначенным останавливать его, и в течение почти года, как я на нем ездил, яростное вдавливание педали в пол достигало желанной цели, хотя при этом машина и елозила по дороге. Но в последнее время тормоза отзывались на мои настояния все слабее, а теперь и вовсе отказали.
Во время постепенного их захирения я несколько раз доводил это обстоятельство до сведения Зигфрида, и он сочувственно принимал его к сердцу.
Так не годится, Джеймс! Я поговорю об этом с Хэммондом. Предоставьте это мне.
И через несколько дней (когда я снова воззвал к нему):
О господи! Ну разумеется. Я же собирался договориться с Хэммондом! Не волнуйтесь, Джеймс. Я этим займусь.
Наконец я был вынужден сообщить ему, что, как я ни жму на педаль, толку никакого и у меня есть только один способ остановить машину: внезапно поставить первую передачу.
Скверно, скверно, Джеймс. Такая незадача для вас. Но ничего, я все устрою.
Некоторое время спустя я спросил мистера Хэммонда, заехав к нему в гараж, не договаривался ли с ним Зигфрид. Нет-нет. Однако механик забрался в машину и медленно покатил по улице. Ярдов через пятьдесят машина бешено дернулась, затряслась всем кузовом и остановилась. Он вылез, даже не попытавшись вернуться на ней, и задумчиво направился ко мне пешком. Это был на редкость невозмутимый человек, но теперь он заметно побледнел и уставился на меня широко открытыми глазами:
И ты, малый, ездишь по всем своим вызовам на этом вот драндулете?
Ну да.
Так тебе медаль положена за храбрость. Да я на этой чертовой развалине побоялся бы и через площадь проехать!
Но что я мог сделать? Машина принадлежала Зигфриду, и мне оставалось лишь ждать, когда он соблаговолит о ней вспомнить. Конечно, я кое-что уже вкусил в этом плане с подвижным передним пассажирским сиденьем его собственного автомобиля, когда только что приехал в Дарроуби. Он, казалось, ни разу не заметил, что стоило мне опуститься на это сиденье, как я опрокидывался на заднее. И наверное, он так и не привел бы его в порядок, если бы в один прекрасный рыночный день не нагнал бы старушку, которая брела в Дарроуби с большой корзиной овощей, и любезно не предложил бы ее подвезти.
Ноги бедняжки взвились к потолку, и она провалилась куда-то назад. Еле извлек ее оттуда, думал уже, что понадобится лебедка, а повсюду вокруг кочаны капусты так и катаются.
Я снова поглядел на крутой спуск. Разумнее, конечно, было бы вернуться в Дарроуби и отправиться в Уортон нижней дорогой. Вполне безопасной. Но это означало крюк почти в десять миль, а маленькая усадьба, куда я направляюсь, вот же она, прямо передо мной, хотя и ниже на тысячу футов. Теленок с воспалением суставов вон в той сараюшке с зеленой дверью. А вот из дома вышел старый мистер Робинсон и семенит через двор с ведром. Казалось, стоит протянуть руку, и я до него дотронусь.
Я подумал (и не в первый раз), что если уж ты должен ездить на машине без тормозов, то в Англии наименее подходящее для этого место йоркширские холмы. Даже на ровной дороге это было достаточно скверно, хотя через неделю-другую я попривык и часто попросту забывал про вышедшие из строя тормоза. Например, в тот день, когда я возился с коровой, а ее хозяин прыгнул в мою машину, чтобы открыть путь работнику на тракторе. Я даже слова не сказал, когда ничего не подозревающий фермер, быстро и уверенно давший задний ход, с душенадрывающим треском ударил задним бампером в стенку сарая. С типичным йоркширским преуменьшением он сказал только:
Тормоза у вас, мистер, что-то слабоваты.
Как бы то ни было, а мне предстояло сделать выбор. Назад в Дарроуби или с гребня вниз? Ситуация уже стала привычной. Каждый день я вот так сидел у края вершины и спорил с собой под стук моего сердца, колотившегося и сейчас. В зеленом безмолвии холмов, наверное, разыгрывались десятки этих драм без свидетелей. Наконец я включил мотор и поступил так, как поступал всегда, выбрал короткий путь вниз.
Но этот холм был тем еще, и дорога пользовалась дурной славой даже в этом краю; едва я осторожненько съехал на нее, как мир словно провалился передо мной. Поставив первую передачу, судорожно сжимая рычаг, я спускался с пересохшим ртом по полоске асфальта, которая теперь казалась почти вертикальной.
Поразительно, какую скорость можно набрать на первой передаче, если ничто больше не мешает машине катиться вниз, и, когда первый поворот ринулся мне навстречу, маленький мотор протестующе завыл на восходящей ноте. У поворота я отчаянно повернул баранку вправо, секунду колеса разбрасывали камешки и рыхлую землю на самом краю обрыва, а потом мы вновь устремились вниз.
Прямой участок земли был тут длиннее и еще более крутым. Попытка вписаться в поворот на такой скорости была чистейшим безумием, но либо это, либо слететь по прямой с обрыва. Парализованный ужасом, я закрыл глаза и повернул баранку влево. На этот раз машина накренилась набок, и я не сомневался, что она навсегда распрощалась с дорогой, но тут задравшиеся колеса опустились на асфальт, и она накренилась в другую сторону, потом повторила то же самое в течение кошмарной секунды и наконец решила остаться на четырех колесах, так что я продолжил путь. И вновь крутой спуск. Машина ринулась вниз под завывание мотора, но мной овладела странная апатия. Казалось, я исчерпал все запасы страха и не заметил, как третий поворот остался позади. Еще один и дорога наконец обрела горизонтальность, я стремительно потерял скорость, и перед последним поворотом она не превышала двадцати миль в час. Победа осталась за мной!