Твой папа, семейный врач, держит клинику для деревенской бедноты и ездит по вызовам. Он носит с собой старомодную докторскую сумку: в ней есть и шпатели для языка, и марлевый бинт. Лечит в основном людей, пострадавших от самолечения народными методами: тех, кто накладывал на абсцесс припарки из оленьей кожи и довел себя до гангрены; тех, кто самостоятельно вырывал себе сельскохозяйственными инструментами зубы, которые до этого долго гнили в воспаленных инфицированных деснах Однажды хлынувшие в ущелье потоки воды смывают клинику твоего отца. Он берет большой займ, восстанавливает клинику и работает с утра до ночи; нищие пациенты платят ему вареньем, фасолью, а один как-то приносит почти двадцатилитровое ведро гороха, и твоя мама, будучи на девятом месяце беременности (она ожидает твоего брата), ссутулившись, лущит его.
Одним январским утром пациент привозит вместо оплаты сладкую летнюю кукурузу, замороженную в початках сразу после сбора. Твой папа рад и тут же решает воспользоваться случаем: он выносит на крыльцо большой обеденный стол, и, хотя на улице темно, идет снег, а на склонах завывает ветер, вы садитесь за него в зимних пальто и грызете кукурузу с солью, притворяясь, будто сейчас июль.
Возможно, поэтому с годами тебе все чаще кажется, что вокруг много тайн и скрытых угроз: родители работают не покладая рук («кто не работает, тот не ест» их любимая поговорка), но делают вид, словно заснеженные горы это тропический курорт, а грызть кукурузу на морозе весело; как будто твоя мама не раздает изо дня в день талоны на еду, а отец не привил только что целый поселок от бешенства (кто-то принес в трейлерный парк ручного енота); как будто твоя няня, соседская девочка-подросток, не пыталась покончить с собой, приняв таблетки, вместо того чтобы следить за тобой (много лет спустя мама скажет, что даже няня-самоубийца лучше западновиргинских детских садов). Ты знаешь, что зловещая музыка, звучащая в голове, важна, потому что рассказывает правду о мире правду, которую взрослые пытаются от тебя скрыть («Притворись, что сейчас лето! Но не забудь надеть пальто!»). Несомненно, они делают это, чтобы защитить своего ребенка от жестокой нищеты и отчаяния, царящих в Аппалачии. Но они не подозревают, что именно их попытка утаить страшную истину и наводит тебя на мысль о ее существовании.
Одно из самых ранних твоих воспоминаний вкус петрушки; бабушка рвет ее с грядки в нескольких метрах от дедушкиной свалки перегоревших лампочек. Именно такие несоответствия сытая, приправленная петрушкой жизнь среднего класса и рядом руины угольной нищеты ты начинаешь замечать еще в детстве.
Копаясь в остове разбитого автомобиля, лежащего в овраге рядом с домом бабушки и дедушки (в их городке при бумажной фабрике в Аппалачии воздух пропитан серной вонью), ты находишь стеклянную банку с чистой красно-белой этикеткой в клеточку, на которой нарисована спелая клубника. Но банка полна земли. Тебе интересно, как земля попала туда, ведь крышка банки запечатана. Эта банка, как и все вокруг, смердит ложью взрослых; ты чувствуешь эту ложь во вкусе петрушки, растущей на огороде в двух шагах от свалки; в керосиновом запахе лампы, в сигаретном дыму и серных парах бумажной фабрики; в остекленевших от выпивки глазах соседей, в вони от куриных потрохов, исходящей от детей работников птицефабрики. («Ваши дети тоже пойдут в куриный университет? спрашивает твоего отца коллега-врач. Я слышал, там студентов куры не клюют!» Эта шутка не звучит смешно в городе, где даже дети из самых обеспеченных семей, не окончив школу, идут работать на фабрику. Одна девочка примерно твоего возраста она живет в нескольких километрах по дороге от дома бабушки с дедушкой увидела, как на птицефабрике затаптывают кур; этот способ убивать птиц вызвал у нее такое омерзение, что она решила бросить работу и пойти в армию, рассудив, что на войне не может быть хуже, чем там, где мучают цыплят. Ее звали Линди Ингланд[16].)
Ты не знаешь, что делать с этой банкой, с куриной вонью, со зловещим туманом, тянущимся с гор и заволакивающим все вокруг, но, когда ты рядом, взрослые притворяются, будто всего этого не существует. Ты не видишь правду, но можешь ее услышать, например в четырех тактах «Зимы» Вивальди. Ты все еще помнишь эту мелодию из «Сары и белки» и начинаешь улавливать ее в горном тумане, снова и снова мысленно проигрывая ноты. Ты вылезаешь из заваленного мусором оврага. У серого низкого неба цвет шлакоблоков, которые производят в твоем городе из пыли и пепла. В твоем кармане банка из-под клубничного варенья, полная земли. В твоей голове Вивальди. Музыка, которую ты слышишь, словно огненно-оранжевые костюмы мужчин, которые они надевают осенью, охотясь на оленей на горных склонах. Музыка как пуленепробиваемый жилет, свернувшаяся кольцом медноголовка, прививка от бешенства. Музыка твое предостережение и талисман. Она сообщает: это тебе не привиделось. Дети и получше тебя погибали в снегу без особой на то причины.
Музыка спрашивает: «На банке нарисована клубника, но что там внутри на самом деле?»
Музыка предупреждает: «Это не диснеевский мультфильм. Смерть забирает не только злодеев. Взгляни на землю в банке она заберет и тебя. Она заберет всех, всех до единого».
Музыка говорит: «Предчувствие тебя не обманывает. Следуй за мной. Беги».
2002 годТы стоишь на северо-западном углу 115-й улицы и Бродвея и ждешь Евгения, русского скрипача. Ты только что отработала восьмичасовую смену на ресепшен дорогого спа-салона в Верхнем Манхэттене и не успела переодеться; на тебе форма, которую положено носить всем сотрудникам: белая рубашка, брюки песочного цвета и красные кроссовки. Ты пьешь клубничный молочный коктейль это твой ужин. Недавно ты покрасила свои черные волосы в каштановый с красным отливом; с красными волосами, в красных кроссовках, с маленьким рюкзаком за спиной и розовым коктейлем в руках ты похожа на старшеклассницу, подрабатывающую няней, а не на совершеннолетнюю профессиональную скрипачку. Ты выбрасываешь коктейль.
На углу притормаживает белый седан, из него выходит высокий худой мужчина. Не представившись, он показывает на твой маленький школьный рюкзак и спрашивает: «Это весь твой багаж?»
Ты представляла русского скрипача толстым, бородатым, веселым, похожим на отца из «Скрипача на крыше», но, к твоему удивлению, Евгений молод, не старше двадцати пяти. У него светлые, почти белые волосы, бледная кожа и лицо человека, смирившегося со своей несчастной судьбой. Ты садишься на пассажирское сиденье, а он бросает тебе на колени инструкцию к спутниковому радио.
Выбирай музыку, говорит он, и вы отправляетесь в путь.
Ты останавливаешься на классической радиостанции, смекнув, что в долгой поездке в Нью-Гэмпшир в компании мрачного русского скрипача лучше не экспериментировать. Под звуки симфонии Берлиоза спутанные в клубок переулки Бронкса сменяются тоннелем из листвы: деревья высятся по обе стороны дороги, ведущей в южный Коннектикут. Евгений угрюмо смотрит в лобовое стекло, и тебе неловко от его молчания, будто вас обоих вынудили пойти на свидание вслепую. Несколько раз ты пытаешься завязать разговор и обсудить классическую музыку, звучащую по радио, но Евгений не отвечает. Тогда ты тоже начинаешь смотреть в окно. Примерно через час спрашиваешь, какой музыкальный стиль он любит, кроме классики.
Техно, отвечает он.
О, говоришь ты и переключаешь радиостанцию. В мгновение ока салон автомобиля из австрийского концертного зала XVIII века превращается в бруклинский рейв конца девяностых.
Так что это за работа? спрашиваешь ты небрежно, стараясь походить на профессионального музыканта, говорящего об очередном концерте.
Евгений долго молчит, словно размышляя о бесполезности слов и человеческого общения.
Что именно ты хочешь знать? наконец отвечает он.
Э-э-эм я послушала диски с его музыкой
И?
Она приятная.
Тебе понравилось? уточняет он.
Если честно, я не слышала о Композиторе до тех пор, пока меня не взяли на работу, ты надеешься, что эта информация не будет использована против тебя.
Евгений, еще больше помрачнев, наклоняется к рулю.
Так что он за человек? робко спрашиваешь ты. Композитор?
Он пишет музыку.
Я знаю. Но какой он из себя? допытываешься ты. Ты с ним встречался?
Техно, отвечает он.
О, говоришь ты и переключаешь радиостанцию. В мгновение ока салон автомобиля из австрийского концертного зала XVIII века превращается в бруклинский рейв конца девяностых.
Так что это за работа? спрашиваешь ты небрежно, стараясь походить на профессионального музыканта, говорящего об очередном концерте.
Евгений долго молчит, словно размышляя о бесполезности слов и человеческого общения.
Что именно ты хочешь знать? наконец отвечает он.
Э-э-эм я послушала диски с его музыкой
И?
Она приятная.
Тебе понравилось? уточняет он.
Если честно, я не слышала о Композиторе до тех пор, пока меня не взяли на работу, ты надеешься, что эта информация не будет использована против тебя.
Евгений, еще больше помрачнев, наклоняется к рулю.
Так что он за человек? робко спрашиваешь ты. Композитор?
Он пишет музыку.
Я знаю. Но какой он из себя? допытываешься ты. Ты с ним встречался?
Угу.
Ну и что скажешь?
Не знаю. Странный он.
А давно ты на него работаешь?
Пару лет.
А где учился скрипке?
В Московской консерватории.
Вау, вырывается у тебя. Это же лучшая
Послушай, завтра ты захочешь уволиться, обрывает тебя Евгений. Он смотрит на тебя с тревогой. До этого я работал мясником. Плохо говорил по-английски. Чуть пальцы себе не отрубил он на минуту замолкает. У Композитора остаются лишь те, кто вконец отчаялся, понимаешь? продолжает он. А по тебе этого не скажешь.
Ты хочешь возразить: мол, нет, на самом деле ты и есть та самая вконец отчаявшаяся. Уже три года ты берешься за любую работу: продажу мошеннических схем по телефону, торговлю массажными маслами; ты даже продала свои яйцеклетки за несколько десятков тысяч долларов в донорскую клинику Верхнего Ист-Сайда и все для того, чтобы оплатить учебу в колледже. Но ты не рассказываешь ему об этом. Пока еще нет. Вместо этого решаешь сообщить, что твой уровень владения скрипкой, возможно, недостаточно высок.