Накануне отъезда около восьми часов вечера двое путешественников беседовали, сидя в номере гостиницы «Сьюдад-Боливар». Сквозь открытое окно, выходящее на бульвар Аламеда, в комнату проникал легкий, освежающий ветерок. Младший из путешественников встал и сказал своему спутнику по-французски:
Накануне отъезда около восьми часов вечера двое путешественников беседовали, сидя в номере гостиницы «Сьюдад-Боливар». Сквозь открытое окно, выходящее на бульвар Аламеда, в комнату проникал легкий, освежающий ветерок. Младший из путешественников встал и сказал своему спутнику по-французски:
Послушай меня, мой дорогой Марсьяль, прежде чем лечь спать, я тебе напомню, о чем мы договорились перед отъездом.
Как вам будет угодно, Жан
Ну вот, ты уже забыл свою роль!
Мою роль?
Да ты должен говорить мне «ты»
Верно! Черт меня побери! Но что вы хотите Нет! Что ты хочешь? Я еще не привык
Не привык, мой бедный сержант!.. Только подумай, что ты говоришь! Вот уже месяц, как мы покинули Францию, и ты все время говорил мне «ты», пока мы плыли от Сен-Назера до Каракаса.
Это верно! вздохнул сержант Марсьяль.
А теперь, когда мы прибыли в Боливар, откуда должно начаться наше путешествие, которое сулит нам столько радости А может быть, столько разочарований и горя
Жан произнес эти слова с глубоким волнением. Голос у него прервался, в глазах блеснули слезы. Но, увидев тревогу на суровом лице сержанта Марсьяля, он овладел собой и, ласково улыбнувшись, сказал:
А теперь, когда мы добрались до Боливара, ты забываешь, что ты мой дядя, а я твой племянник.
Надо же быть таким тупицей! воскликнул сержант, крепко стукнув себя по лбу.
Ладно, не огорчайся! Выходит, что не ты будешь приглядывать за мной, а я Послушай, Марсьяль, ведь это же нормально, что дядя говорит «ты» своему племяннику?
Нормально.
И разве я не подавал тебе пример с самого начала плавания, обращаясь к тебе на «ты»?
Да. Значит, я должен звать тебя
Малыш! воскликнул Жан со всей энергией.
Да малыш малыш! повторил сержант, и в его устремленном на племянника взоре светилась нежность.
И не забудь, добавил Жан, что малыш по-испански «pequeno» ударение на последнем слоге.
Pequeno, повторил сержант Марсьяль. Да, это слово я выучил. И еще штук пятьдесят других. А больше, как ни старался, не получается.
Ну разве можно быть таким бестолковым! воскликнул Жан. Разве я не занимался с тобой каждый день во время нашего плавания на «Перейре»?
Что ты хочешь, Жан? Каково мне, старому солдату, который всю жизнь говорил по-французски, учить на старости лет эту андалузскую[34] тарабарщину! Право же, мне не под силу разыгрывать из себя странствующего идальго.
Ничего, выучишь, мой милый Марсьяль.
Ну пятьдесят-то слов я уже выучил. Я могу попросить есть: Deme listed algo de comer; пить: Deme usted de beber; спать: Deme usted una cama; спросить, куда идти: Enseneme usted el camino; сколько это стоит: Cuanto vale esto? Я еще могу сказать спасибо: Gracias! и здравствуйте: Buenas dias; и добрый вечер: Buenas noches; и как вы себя чувствуете: Como esta usted? и еще я могу ругаться, как арагонец[35] или кастилец[36]: Carambi de carambo de caramba.
Хватит хватит! воскликнул Жан, краснея. Я тебя этим ругательствам не учил, и, пожалуйста, не употребляй их на каждом шагу.
Ничего не поделаешь, Жан, давняя солдатская привычка. Мне кажется, что без всех этих «Черт побери!», «Разрази меня гром!» разговор становится скучным и пресным. А потому мне нравится в этом испанском жаргоне, на котором ты говоришь как сеньора
Что же, Марсьяль?
Ну конечно же ругательства! Их тут не меньше, чем всех остальных слов.
И естественно, их-то ты и запоминаешь в первую очередь.
Не буду спорить, Жан, но полковник де Кермор, если бы я все еще служил под его командой, не стал бы меня судить за все эти «трам-тарарам».
При имени полковника де Кермора судорога пробежала по выразительному лицу юноши, а в глазах сержанта Марсьяля блеснули слезы.
Знаешь, Жан, продолжил он, скажи мне Господь: «Сержант, через час ты сможешь пожать руку твоему полковнику, но потом я испепелю тебя молнией», я бы ответил: «Хорошо, Господи готовь свою молнию и целься прямо в сердце!»
Жан подошел к старому солдату и вытер ему слезы, с нежностью глядя на этого сурового, доброго и чистосердечного человека, готового на любое самопожертвование. Тот привлек к себе Жана и обнял его.
Ну, это уже лишнее, улыбнулся Жан. Не забывай, особенно на людях, что я твой племянник, а дядюшка должен обращаться с племянником сурово.
Ну, это уже лишнее, улыбнулся Жан. Не забывай, особенно на людях, что я твой племянник, а дядюшка должен обращаться с племянником сурово.
Сурово! воскликнул сержант Марсьяль, воздевая к небу свои большие руки.
Ну конечно же. Помни: я племянник, которого тебе пришлось взять с собой в путешествие. Поскольку ты опасался, что он наделает глупостей, если оставить его одного дома.
Глупостей!
Племянник, из которого ты хочешь сделать солдата, как ты сам
Солдата!
Да солдата которого следует держать в строгости и не скупиться на наказания, когда он их заслуживает.
А если он их не заслуживает?
Заслужит, ответил Жан, улыбаясь, потому что он всего лишь нерадивый новобранец.
Нерадивый новобранец!
А когда ты его накажешь на людях
Я попрошу у него прощения наедине! воскликнул сержант Марсьяль.
Это уж как тебе будет угодно, только чтобы никто не видел. А теперь, мой друг, пора спать. Отправляйся в свою комнату, а я останусь здесь.
Хочешь, я буду дежурить у твоей двери? спросил сержант.
В этом нет необходимости. Мне ничто не угрожает.
Конечно, но все-таки
Если ты будешь меня так баловать с самого начала, то тебе не удастся роль свирепого дядюшки!
Свирепого! Разве я могу быть с тобой свирепым?
Надо Чтобы не вызывать подозрений.
Жан, скажи, зачем ты решил ехать?
Это мой долг.
Почему ты не остался там, в нашем доме в Шантене[37], или в Нанте?[38]
Да пойми же, я должен был ехать.
Разве я не мог один отправиться в это путешествие?
Нет.
Я привык идти навстречу опасностям, это мое ремесло. Я всю жизнь только это и делал. А потом, мне не страшно то, что опасно для тебя.
Вот потому я и решил стать твоим племянником, дядюшка.
Ах, если бы я мог спросить совета у моего полковника! воскликнул сержант Марсьяль.
Каким образом? спросил Жан, нахмурившись.
Нет это невозможно! Но если в Сан-Фернандо мы получим точные сведения, если нам суждено его увидеть, что он скажет?
Он поблагодарит своего старого сержанта за то, что он откликнулся на мои мольбы, за то, что он позволил мне предпринять это путешествие! Он сожмет тебя в объятьях и скажет, что ты выполнил свой долг, как я выполнил мой!
Ну вот, проворчал сержант Марсьяль, ты этак из меня веревки вить начнешь.
На то ты мой дядюшка. Но, повторяю, никаких нежностей на людях, не забывай этого.
Не на людях Это приказ!
А теперь, мой милый Марсьяль, ложись спать, и спокойной ночи. Наш пароход отходит на рассвете, надо не опоздать.
Спокойной ночи, Жан.
Спокойной ночи, мой друг, мой единственный друг! До завтра, и да хранит нас Бог!
Сержант Марсьяль вышел, плотно закрыл за собой дверь, убедился, что Жан повернул ключ, закрывшись изнутри. Некоторое время он стоял неподвижно, приложив ухо к двери и прислушиваясь к словам долетавшей до него молитвы. Потом, убедившись, что юноша лег, направился в свою комнату и вместо молитвы повторял, ударяя себя в грудь: «Да!.. Да хранит нас Господь, потому что все это чертовски трудно!»
Кто были эти двое французов? Откуда родом? Что привело их в Венесуэлу? Почему они решили изображать племянника и дядю? Какова цель их плавания по Ориноко и где должно завершиться их путешествие?
До завтра, и да хранит нас Бог!
Пока что мы не можем дать внятного ответа на эти вопросы. Это сделает будущее. Только в его власти удовлетворить наше любопытство. Однако из вышеприведенного разговора можно заключить следующее. Оба француза были бретонцы, жители Нанта. Это не вызывало сомнений. Гораздо труднее было определить, какие узы их связывали и кто такой полковник де Кермор, одно упоминание о котором вызывало у обоих такое глубокое волнение.
Что касается юноши, то на вид ему было лет шестнадцать семнадцать, не больше. Он был среднего роста, но крепкого для своих лет сложения. Когда он отдавался своим привычным мыслям, лицо его становилось суровым и даже печальным; но мягкий взгляд, улыбка, обнажавшая мелкие белоснежные зубы, теплый цвет лица, покрывшегося загаром за время последнего плавания, делали его очаровательным.
Старший ему было лет шестьдесят являл собой воплощение старого служаки. Такие тянут солдатскую лямку до последнего. Выйдя в отставку унтер-офицером, он остался при полковнике де Керморе, спасшем ему жизнь на поле битвы во время войны 18701871 годов[39], сокрушительное поражение в которой положило конец Второй империи. Он был из породы тех славных солдат, которые остаются в семье своего бывшего командира; ворчливо-преданные, они становятся правой рукой хозяина дома, нянчат детей, втихаря их балуют, дают им первые уроки верховой езды, сажая их верхом себе на колено, и первые уроки пения, обучая их полковым маршам.
Высокий и худой, сержант Марсьяль в свои шестьдесят лет еще сохранил солдатскую выправку и изрядную физическую силу. Служба закалила его, африканский зной и русские морозы оказались ему нипочем. Силенок ему было не занимать, да и мужества тоже. Он не боялся никого и ничего, разве что опасался своего горячего нрава. Но какое доброе и нежное сердце у этого старого рубаки, и чего он только не сделает для тех, кого любит! Однако, похоже, на всем свете он любил только двоих полковника де Кермора и Жана, дядюшкой которого согласился стать.
И как он печется об этом юноше, какими заботами его окружает вопреки своему решению быть с ним суровым. Но попробуйте-ка у него спросить, зачем нужна эта притворная строгость, зачем играет он эту столь неприятную для него роль, и вы увидите, как свирепо он на вас посмотрит и какими неблагозвучными словами посоветует вам не лезть не в свои дела. Что он и делал во время долгого плавания через Атлантический океан, разделяющий Старый и Новый Свет. Едва кто-нибудь из пассажиров «Перейре» пытался завязать дружбу с Жаном или оказать ему какую-нибудь услугу, что так естественно во время долгого плавания, как тут же появлялся ворчливый и неприветливый дядюшка и весьма нелюбезно ставил на место непрошеного доброхота.