Да нет. Но потом, взглянув на провода, понимаю, что мне нужен провод для лэптопа. Называю ей фирму и модель. Затем мы идем к кассе, я протягиваю ей кредитку.
А что за картина? спрашивает она.
Что?
Девушка возвращает мне кредитку.
На какую картину вы ходили смотреть в Нью-Йорке?
Я улыбаюсь, качая головой. Мне не хочется признаваться, что это картина одного из прерафаэлитов, на которой изображена русалка.
Кисти Уотерхауса[5]. Знаете его работы?
К сожалению, нет. Она вручает мне пакет с покупками. Желаю вам хорошо провести здесь время.
Разговор с продавщицей, точнее, воспоминания о той картине, навевают мысли о сестре, хотя, конечно, я только о ней и думаю с тех пор, как увидела ее в выпуске новостей.
Вообще-то, я приехала по невеселым делам. Вы случаем не знаете, где тот ночной клуб, в котором случился пожар? Там в то время находилась одна моя знакомая.
Ой! Девушка закрывает ладонью рот. Мне очень жаль. Это недалеко. Если идти прямо в сторону набережной, увидите слева, перед выходом на главную улицу. У нее покраснели щеки. Мимо не пройдете. Там мемориал.
Я киваю в ответ. Можно начать и оттуда.
Девушка оказалась права. Сгоревший клуб трудно не заметить. Угловое здание. С трех сторон полицейское ограждение. На стенах до самой крыши зловещие черные пятна копоти.
На мгновение я останавливаюсь, беру себя в руки, затем сворачиваю за угол. Передо мной мемориал: гора мягких игрушек, свечи, цветы, некоторые свежие, другие уже завяли. В воздухе витает запах, который у меня ассоциируется с ожогами, сгоревшей одеждой, палеными волосами, волдырями на коже. Жуть.
Перед поездкой я почитала кое-что об этом пожаре ничего особенного. Это был не теракт, в Новой Зеландии нет такой проблемы, хотя в это трудно поверить, просто трагический несчастный случай. Переполненный клуб, заблокированный выход, неисправная система пожаротушения. Стечение чудовищных обстоятельств. В США об этом сообщили в новостях только из-за трагических последствий.
Катастрофы всегда производят более тяжелое впечатление, если пострадало много молодых людей, а в том клубе собралась молодежь. Я медленно иду вдоль фотографий, приклеенных, привязанных, пришпиленных к ограждению, за которое запрещено заходить. В основном азиаты и азиатки, ни одного человека старше тридцати, глаза сияют, у них все впереди, в прошлом ничего ужасного. Теперь они застыли здесь навеки.
Я с болью думаю о погибших. Каково сейчас их родителям, потерявшим любимых чад?! Каково друзьям, братьям и сестрам, продавцам магазинов, которые смеялись их шуткам?! Эта мысль всегда посещает меня в отделении неотложной помощи, когда доставляют жертв особенно чудовищных происшествий нелепых автокатастроф, случаев домашнего насилия, драк и перестрелок в барах. Искореженные жизни. Оборванные. И уже ничего нельзя исправить.
С некоторых пор мне все труднее с этим мириться. Конечно, я всегда ненавидела терять пациентов, но мне нравилось их спасать, быть рядом с ними в тот момент, когда они испытывали эмоциональный шок и ужас, и делать все, чтобы отвратить от них смерть. Как, например, в случае с одной девушкой, которую доставили в больницу с пулей в животе в тот вечер, когда я увидела по телевизору Джози. Девушку принес ее парень. Его руки были в крови, потому что он все время зажимал рану. Это ее и спасло.
Но в последнее время мне все чаще вспоминаются погибшие. Мать, врезавшаяся на машине в дерево; парень, которого искусала собака; красивый мальчуган, выстреливший в себя из маминого пистолета.
Я пытаюсь отрешиться от их лиц и сосредоточиться на фотографиях, что вижу перед собой. Внимательно всматриваюсь в каждый снимок. Вот девушка с лиловыми прядями волос, у нее один передний зуб кривой. Вот дива с алыми губами и всепонимающим взглядом. Вот смеющийся мальчик рядом с собакой.
Многим ли из родственников погибших посчастливится опознать останки близких? В данном случае это будет непросто: большое количество жертв, уйма обгоревших тел.
Вагон поезда, на который пришелся основной взрыв, якобы уничтоживший Джози, разорвало на кусочки. Он весь расплавился, частично испарился, как и находившиеся в нем люди. Обнаружили рюкзак моей сестры и останки одного из ее спутников парня, о котором она упоминала раза два в электронных сообщениях, что отправляла нам из каких-то интернет-кафе. И мы знали, что Джози путешествовала с той компанией.
О ее гибели я узнала по телефону, когда шла домой, чтобы немного поспать после изнурительной смены в акушерском отделении центральной больницы Сан-Франциско, где я провела 36 часов. Жила я на съемной квартире с четырьмя другими девушками, которые, как и я, оканчивали ординатуру. Тесноты мы не замечали, поскольку дома почти не бывали. Квартира была та еще дыра, но на это мы тоже не обращали внимания. Еду покупали навынос, на экологию нам было плевать, кофеином заправлялись в кафе, что находилось на первом этаже здания. Я плелась в горку, мечтая, что сейчас залезу под горячий душ и буду долго там отмокать, помою голову, потом посплю несколько часов в пустой квартире, поскольку все мои соседки остались в больнице.
Зазвонил телефон, я ответила и услышала в трубке причитания мамы. На моей памяти голосила она так только один раз, после землетрясения, и с тех пор тот ее вой застыл у меня в костях.
Мама. Что стряслось?
И она сказала. Джози больше нет, погибла при взрыве бомбы, разметавшем поезд во Франции несколько дней назад.
Последовавшие недели прошли как в тумане. Я продолжала работать, а все остальное время не отнимала от уха телефон, разговаривая с мамой, с похоронным бюро, с представителями органов власти. Нередко принимала звонки в перерывах между приемом пациентов, укрывшись от посторонних в подсобном помещении. Плакать я не могла: была слишком утомлена и эмоционально раздавлена. Слезы полились позже.
Здесь, на улице Окленда, рядом со мной стоит и плачет молодая женщина. Я иду прочь, чтобы не мешать ей. От всего сердца желаю, чтобы ей стало легче, но по своему опыту знаю, что этот путь можно пройти только шаг за шагом, и шаги эти будут тяжелы.
И вдруг меня охватывает безудержный неукротимый гнев, аж руки трясутся. Я вынуждена остановиться и сделать глубокий вдох, глядя на верхние этажи здания, где находился сгоревший ночной клуб.
Черт возьми, Джози! говорю я вслух. Как же тебе не стыдно? Как ты могла?!
Такого трудно было ожидать даже от моей эгоистичной непутевой сестры-серфистки.
Вот ведь совпало, что я в Окленде, в стране вулканов. Все мое существо внутри бурлит, словно кипящая магма, которую остудить невозможно.
Я не знаю, что сделаю, когда найду ее. Залеплю ей пощечину? Плюну в лицо? Обниму?
Не знаю.
Глава 4
Мари
Мы с Саймоном договорились, что встретимся с учительницей Сары перед уроками. В школу мы добираемся каждый на своем автомобиле, потому что потом нам предстоит разъехаться в разные стороны: я отправлюсь в Сапфировый Дом, чтобы сделать там кое-какие записи относительно обустройства; Саймон в свою империю спортзалов.
Настроение у меня великолепное: на рассвете мы с моим атлетичным энергичным мужем занимались сексом. Плотские утехи меня так здорово взбодрили, что я сподвиглась на завтрак испечь черничные маффины, которые даже Сара поела с аппетитом, хотя последние дни она лишь клевала, как птичка. Я поглядываю на дочь в зеркало заднего обзора, а она смотрит в окно. Лицо у нее в веснушках, темные волосы сейчас зачесаны назад. Внешне она ни капельки на меня не похожа, и это немного странно. Казалось бы, твой собственный ребенок должен иметь хоть какое-то сходство с тобой. Но нет, в ней соединились черты моего отца и моей сестры.
Возможно, в наказание за мои грехи, хотя я стараюсь не думать об этом. Стараюсь примириться с тем, что изменить нельзя.
Одно я знаю точно: Сара будет сильно переживать, когда заметит, что остальные девочки перестали расти, а она нет. Руки и ноги у моей дочери уже сейчас больше, чем у ее сверстниц, и тело сбитое, хотя она вовсе не упитанная. Но Сара будет считать себя толстушкой, если мы не станем разубеждать ее, опровергая ерунду, что она будет слышать изо дня в день.
Сегодня у тебя плавательный клуб, да, милая?
Да. У нее отчетливый новозеландский акцент. Вчера я Мару опередила.
Мара ее вечная соперница.
Потрясающе. Ты гораздо сильнее, чем она.
Пожимая плечами, Сара встречает мой взгляд в зеркале.
Вообще-то, тебе не обязательно заходить в школу.
Не обязательно, мягко соглашаюсь я. Но в последнее время ты несчастна, и мы с папой хотим убедиться, что все хорошо.
Учителя ничего не знают, констатирует она, вовсе не презрительным тоном.
Вокруг много машин, и несколько минут я внимательно смотрю на дорогу, но у следующего светофора спрашиваю:
Чего они не знают?
Ее широкий рот сжимается, выражая смирение. В ответ она просто качает головой.
Сара, нам будет гораздо легче тебе помочь, если ты объяснишь, что происходит.
Она молчит. Я въезжаю на школьную автостоянку. «Инфинити» Саймона еще нет. Я глушу мотор, отстегиваю ремень безопасности и поворачиваюсь к дочери, выбирая из десяти тысяч возможных вопросов тот, что заставит ее выдать свой секрет.
Поссорилась с подружкой?
Нет.
Не понимаю, почему ты упираешься? Ты ведь знаешь, что мне можно доверять.
Я тебе доверяю. Но если расскажу, станет еще хуже, от меня вообще все отвернутся.
Что станет хуже?
Как ты не понимаешь?! кричит Сара. Я не хочу ничего рассказывать!
Я просовываю руку между сиденьями, ладонью обхватываю ее лодыжку и держу, убеждая себя, что ее секрет не столь ужасный, какой таила я сама, когда была чуть старше дочери. Сара домашний ребенок, о ней хорошо заботятся, не оставляют без присмотра.
Что ж, ладно. А вон и папа твой. Я только в школу забегу на минутку.
С Саймоном мы встречаемся у входа, он берет меня за руку: теперь мы выступаем единым фронтом.
Молодая миленькая учительница краснеет, обмениваясь с Саймоном рукопожатием.
Доброе утро, мисс Канава.
Доброе утро, мистер Эдвардс. Миссис Эдвардс. Садитесь, прошу вас. Она складывает на столе руки. Чем могу служить?
Мы излагаем свою проблему: Сара ни с того ни с сего изъявила желание перейти на домашнее обучение; по-видимому, что-то у нее не клеится в школе.
Знаете, говорит мисс Канава, поразмыслив немного, возможно, ее задирают. Одна из девочек претендует на лидерство, и все остальные ей в рот заглядывают.