Единственный способ, которым @jonahlehrer может искупить свою вину, это выбор другой карьеры. Как писатель он навсегда запятнал себя.
У меня нет ни малейшего желания прощать его или же читать его дальнейшие труды.
Разглагольствования Неадекватного, Далекого от Раскаяния Нарцисса.
Речь Джоны Лерера стоило назвать так: «Как распознать самоуверенных мудаков и избегать их в будущем».
Тем не менее он был вынужден продолжать. У него не было выбора. Ему нужно было дойти до конца. Он безэмоционально произнес, как надеется, что однажды «рассказывая своей маленькой дочке ту же историю, что я только что рассказал вам, я буду лучшим человеком благодаря ей. Более смиренным»
Так, стойте, Джона Лерер выступает на конференции по журналистике? У них что, кончились не-мошенники, которым есть что рассказать?
Джона Лерер отлично демонстрирует всю пустоту популярной бихевиоральной психологии: моральный урод пытается свалить все на когнитивные проблемы.
Он не доказал, что способен испытывать чувство стыда.
Власть быстро сменяется. Джону публично пороли в Твиттере, потому что он воспринимался как человек, злоупотребивший своими привилегиями. Но он уже лежал на полу, а люди все продолжали пинать его и поздравляли друг друга с удачным ударом. Речь завершилась вежливыми аплодисментами людей, находившихся с ним в одном помещении.
Среди сшибающей с ног волны оскорблений раздавались редкие призывы к гуманности; некоторые пользователи отмечали страшную несправедливость разворачивающихся событий:
Эм, Джона Лерер извиняется рядом с живой лентой Твиттера, где люди чморят его. Это же современный вариант публичной порки на центральной площади.
Джона Лерер живой человек. Мне сейчас максимально некомфортно открывать Твиттер.
Проступки Джоны Лерера значимы, но необходимость извиняться, стоя перед открытым на огромный экран Твиттером, кажется мне жестоким и нетрадиционным наказанием.
Эм, Джона Лерер извиняется рядом с живой лентой Твиттера, где люди чморят его. Это же современный вариант публичной порки на центральной площади.
Джона Лерер живой человек. Мне сейчас максимально некомфортно открывать Твиттер.
Проступки Джоны Лерера значимы, но необходимость извиняться, стоя перед открытым на огромный экран Твиттером, кажется мне жестоким и нетрадиционным наказанием.
Но все это сошло на нет, когда кто-то твитнул:
А Джоне Лереру заплатили за это выступление?
«Конечно, нет», подумал я.
А потом представители «Найт фаундейшн» ответили на этот вопрос.
Джоне Лереру заплатили 20 тысяч долларов за то, чтобы он выступил с речью о плагиате на ланче Найтов.
Хотел бы я, чтобы мне дали 20 тысяч долларов за то, что я скажу, что я лживый мешок с дерьмом.
И так до позднего вечера, пока, наконец, не появилось:
Журналистский фонд извиняется за выплату 20 тысяч долларов дискредитированному автору Джоне Лереру.
Джона прислал мне письмо. «Сегодня все прошло отвратительно. Я безумно сожалею».
Я отправил ему сочувствующий ответ. И сказал, что, думаю, стоит пожертвовать эти 20 тысяч долларов на благотворительность.
«Это уже ничем не исправить, ответил он. Мне нужно реалистично смотреть на происходящее. Не стоило вообще принимать это приглашение, но сейчас уже слишком поздно».
Черт возьми, да ты даже извиниться не можешь, не пытаясь втиснуть речь в какие-то свои идиотские рамки, сказал мне Майкл Мойнихэн за ланчем в нью-йоркском «Кукшоп». Он в изумлении качал головой. Это было не извинение. Это просто какая-то вереница гладуэллианского дерьма. Он словно на автопилоте говорил. Словно робот: «Позвольте мне процитировать вот это исследование такого-то ученого». Все те слова, которыми он пытался описать свою нечестность. Словно ему на голову словарь упал. Майкл сделал паузу. О! воскликнул он. Мне тут кое-кто прислал сообщение. Мне показалось, что он слишком уж зацикливается. Но он указал мне на то, что Джона сказал: «Я солгал журналисту ПО ИМЕНИ Майкл Мойнихэн». Обожаю. Я сказал: «Да, понимаю, о чем ты». Он не солгал «журналисту Майклу Мойнихэну». Отличный языковой трюк. «Журналисту ПО ИМЕНИ Майкл Мойнихэн». «Что это за чертов сопляк?»
Майкл отрезал кусок от своего стейка. Факт остается фактом: это была великолепная сенсация. Это была та самая истинная журналистика, и что Майкл получил взамен? Несколько поздравительных твитов, которые, может, и дарят какой-то непродолжительный заряд дофамина или вроде того, но в остальном ничего: 2200 долларов и закамуфлированное оскорбление от Джоны, если Майкл и его приятель были не слишком параноидальны в своих умозаключениях.
Майкл покачал головой.
Мне от этой истории ничего не перепало, сказал он.
На самом деле, все было еще хуже, чем ничего. Майкл заметил, что люди начали бояться его. Коллеги-журналисты. За несколько дней до нашего совместного ланча некий запаниковавший писатель человек, с которым Майкл был едва знаком выпалил ни с того ни с сего, что биографию, которую он написал, можно случайно заподозрить в плагиате.
Как будто я выношу решение по таким вопросам сказал Майкл.
Нравилось это Майклу или нет, но из-за случившегося с Джоной в воздухе витал страх. Но Майкл не хотел становиться каким-то Великим Инквизитором, скитающимся по сельской местности, в то время как различные писатели один за другим признаются в своей вине и умоляют о прощении за преступления, о совершении которых он и не знал.
Ты оборачиваешься и вдруг осознаешь, что ты во главе этой толпы с вилами, сказал Майкл. И ты такой: «Что, черт возьми, вообще делают здесь эти люди? Почему они ведут себя как варвары? Я не хочу иметь к этому никакого отношения. Я хочу просто убраться отсюда».
Это было ужасно, сказал я. Все это время я думал, что мы сейчас в самом сердце идеалистического переосмысления системы правосудия. Но эти люди были настолько холодны.
Реакция на извинения Джоны шокировала меня своей жестокостью. Складывалось ощущение, что пользователей Твиттера пригласили стать персонажами нового психологического детектива, позволив выбрать роль, и все остановились на образе судьи, известного своими пристрастиями к смертным приговорам. Или и того хуже. Все решили стать местными грубиянами с гравюр, изображающих бичевание.
Я смотрю на то, как люди все снова и снова вонзают ножи в Джону, сказал Майкл, и думаю: «ОН ТРУП».
На следующий день я выехал из Нью-Йорка в Бостон, чтобы попасть в Массачусетские архивы и в Массачусетское историческое общество. Учитывая, сколь агрессивной оказалась новая волна публичного порицания, я задумался над тем, почему подобный вид наказания в XIX веке был постепенно отменен. Я полагал как, вероятно, и большинство людей, что его закат связан с миграцией населения из деревень в города. Осмеяние потеряло свою эффективность, поскольку приставленный к позорному столбу человек просто растворялся в толпе анонимов, как только наказание исчерпывало себя. Стыд потерял свою силу. Таковым было мое предположение. А как оно на самом деле?
Я припарковался перед Массачусетским архивом бетонным бруталистским зданием на набережной рядом с Президентской библиотекой-музеем Джона Ф. Кеннеди. Внутри него хранятся микрофильмы с самыми ранними юридическими бумагами, составленными от руки пуританами-переселенцами. Я сел за проектор и начал внимательно пролистывать их. Насколько я понял, первые лет сто все происходящее в Америке сводилось к тому, что разнообразные люди с именем Натаниэл скупали землю возле реки. Веретенообразные буквы извивались на потрепанных страницах. Людям того времени стоило бы больше времени уделять разбивке на абзацы и меньше выведению буквы «f». Я постепенно ускорялся, листая не слишком профессионально; десятилетия пролетали перед моими глазами за несколько секунд, пока я вдруг не столкнулся лицом к лицу со свидетельствами раннеамериканского порицания.
То было 15 июля 1742 года. Женщина по имени Абигейл Гилпин, чей муж находился в плавании, была обнаружена «нагой в кровати с неким Джоном Расселом». Обоих надлежало «высечь около позорного столба, по двадцать ударов бичом каждому». Абигейл обратилась к судье не насчет, собственно, бичевания; она умоляла «позволить ей принять свое наказание до того, как соберется народ. Если вашей чести будет угодно, сжальтесь надо мной ради моих дорогих детей, которые не смогут вынести прискорбных прегрешений своей матери».
В бумагах не было сказано, согласился ли на это судья, но сразу далее я нашел транскрипт проповеди, в которой содержалась подсказка насчет того, почему женщина молила о более приватном исполнении наказания. В своей проповеди преподобный Натан Стронг из Хартфорда, штат Коннектикут, заклинал людей быть менее жизнерадостными на казнях: «Не ступайте в это место ужаса с теплотой в душе, с радостью в сердцах, ибо там смерть! Там власть правительства проявляется в своей самой жуткой форме Человек, который способен прийти и взглянуть на смерть, чтобы лишь потешить свое досужее чувство юмора, лишен как человечности, так и благочестия».
После обеда я преодолел еще несколько миль, чтобы попасть в Массачусетское историческое общество величественный, старинный таунхаус на Бойлстон-стрит. Я вспомнил, что Джона написал мне перед тем, как я вылетел в Лос-Анджелес: «Процесс шейминга просто чертовски жесток». Я задумался над фразой «процесс шейминга». Наверное, человеку, подвергающемуся такому порицанию, спокойнее воспринимать свое наказание как процесс, а не как общедоступную вакханалию. Когда тебя уничтожают, хочется чувствовать, что люди, разрывающие тебя на части, хотя бы понимают, что творят. Возможно, менее тонким натурам будет плевать, насколько упорядоченно их осмеяние, но Джона создавал впечатление человека, которому важна организованность и который хотел лишь впечатлить людей и стать своим.
Оказалось, что шейминг когда-то и впрямь был процессом. Книга по делавэрскому закону, которую я обнаружил в стенах Массачусетского исторического общества, разъяснила, что если бы Джону признали виновным в «лжи или распространении ложных новостей» в 1800-х, то его могли «оштрафовать, заковать в колодки на срок, не превышающий четырех часов, или публично высечь не менее чем сорока ударами плетью». Если бы судья остановился на последнем, местные газеты опубликовали бы дайджест, детально описывающий людские корчи. «Рэш и Хайден знатно изворачивались во время исполнения наказания, и на их спинах остались качественные рубцы», сообщил о порке 1876 года «Делавэриан». Если бы бичевателя Джоны заподозрили в недостаточном применении силы, последовали бы резкие отзывы. «Сдержанные замечания звучали в огромных количествах. Многие озвучивали, что все наказание выглядит как фарс. Вскоре последовали пьяные драки и дебош», так звучал отчет делавэрской «Уилмингтон дейли коммершал» о разочаровавшей людей порке, датируемой 1873 годом.