Во-первых, Никита Юрьевич, ингерманландцев я хочу возвести в ранг гвардии, кем они, по сути, и являлись, разве только светлейшего князя. Во-вторых, они уже доказали свою преданность, когда приняли приказ мальчишки о разжаловании и ссылке их полковника. Взбунтуйся они в тот момент, и все пошло бы по-иному. Я прекрасно помню, как все висело на волоске, как дрожали господа из тайного совета, да и я тоже, ожидая прибытия ингерманландцев под водительством Меншикова. Но этого не случилось. Так неужели они не останутся верными присяге теперь? Не верю.
Но такое недоверие гвардии
Гвардия силой своего присутствия и штыками посадила на трон прачку чухонскую. Сегодня гвардейцы обласканы Долгоруковыми и пребывают во мнении, что им по силам вершить, кому восседать на троне российском. Позабыли, что долг их в служении верном и беззаветном. Если укорот не дать, то они еще не один переворот могут учинить. Ничего, вскорости почищу ряды, дабы искоренить болезнь.
После обстоятельной беседы с Трубецким предстоял не очень приятный разговор с Иваном, которого определили в соседних покоях. Поначалу Петра охватило желание положить его в своей опочивальне и даже помогать ухаживать за ним. А то как же, ведь друг и соратник, сколько времени они провели вместе, ведя бивачную жизнь во время охотничьих забав, делясь последним. И потом, несмотря на свою бестолковость, кое-чему Долгоруков все же его обучил.
Но желание это было мимолетным. Прострелило, едва только шпага Трубецкого вошла в тело друга, и практически сразу пропало. Петр даже подивился собственному поведению, потому как поспешное решение было им принято с каким-то юношеским задором и восторгом, с готовностью жертвовать ради друга. А вот более позднее как-то уж больно несвойственно ему. Он так никогда не думал. И вообще, наверное, все же что-то стряслось после того, как он заглянул за край. Сам чувствует, иным он стал. Каким-то расчетливым, холодным. А еще словно посмеивается над происходящим, глядя со стороны. Прямо как в кино.
Ну вот, опять какое-то словечко непонятное. Оно вроде как ему все ясно, но и объяснить значения не может. И таких слов в последнее время столько в голове вертится Нет, не так. Не вертятся они, а сами собой приходят в тот или иной момент, по ситуации. Нормально объяснил? А и самому ничего не понятно.
Иван лежал на широкой кровати, застеленной белыми простынями. Уже перевязанный. Как видно, кровь только-только остановили, на бинтах имелось красное пятно, но повязку не меняли. Ну и правильно, чего сейчас рану бередить. Опять кровь польется. Пройдет время, сменят на чистую.
А у тебя кровать поболее моей будет, излишне жизнерадостно произнес Петр, обращаясь к демонстративно отвернувшемуся Долгорукову. Иван, мне, конечно, обойти с другой стороны не сложно. Ты отвернешься. Я опять обойду. И что, так и будем, как дети малые, в гляделки и прятки играть, раскудрить твою в качель? Ладно я, мне такие забавы вроде как по возрасту не зазорны. А как с тобой быть?
Долгоруков тяжко и явно с показной обидой вздохнул и обернулся к Петру. Правда, вышло у него это излишне резво. Рана тут же дала о себе знать, вырвав короткий стон, подкрепленный соленым словцом сквозь зубы.
Ну вот. Так гораздо лучше. Что медикус говорит?
Жить буду, Петр Алексеевич.
Это хорошо. Мне твоя жизнь до зарезу нужна. А то останусь как перст один-одинешенек.
А ты вон Трубецкого позови или Бутурлина из опалы верни, они тебе компанию составят и верными до гробовой доски будут.
Эвон Обиделся, значит?
Я не баба, чтобы обижаться.
Оно и видно, присаживаясь на стул рядом с кроватью, буркнул Петр. Ну откуда мне было знать, что он так ловок окажется? Заладил, мол, дело чести, чаша терпения переполнена. А я ведь помню, как ты его во фрунт строил. Ну, думаю, сейчас Иван ему покажет. Показал. Я вот все глядел, и мнилось мне, что он с тобой, как кошка с мышкой, забавлялся.
Оно и видно, присаживаясь на стул рядом с кроватью, буркнул Петр. Ну откуда мне было знать, что он так ловок окажется? Заладил, мол, дело чести, чаша терпения переполнена. А я ведь помню, как ты его во фрунт строил. Ну, думаю, сейчас Иван ему покажет. Показал. Я вот все глядел, и мнилось мне, что он с тобой, как кошка с мышкой, забавлялся.
Угу. Кабы на кулачках, так я бы ему показал, где раки зимуют. А на шпаге Силен, гад. Ну ничего-о Я еще встану.
Пустое, Иван. Я его из кавалергардов и преображенцев погнал. Отправил в Санкт-Петербург, пусть ингерманландцами командует.
В столицу, получается, сослал?
Окстись, Иван. Где та столица-то? А в Москве. Вот порой смотрю я на тебя и думаю, кто из нас старше.
Ну да. Это я что-то того. Ничего, все одно я с ним еще посчитаюсь.
Вот, значит, как?
А нешто я должен ему рану спустить? Так ладно бы сразу проткнул. Не-эт, он поиграть решил, паскуда.
А как бы ты поступил на его месте? Эвон, ведь не он к тебе в дом по-хозяйски врывался, а ты со товарищи, но за то же на него злишься и хочешь к ответу призвать. А по совести-то: правда на его стороне. Чего на меня так смотришь? Изменился? А ты загляни за край, погляжу, каким ты будешь. Как пришел в себя, так многое мне по-иному видится.
Так, может, и я тебе уж без надобности?
И не думай. Одного оставить меня хочешь? Когда Трубецкой ранил тебя, думал, сердце оборвется. Нет у меня никого ближе тебя, Иван.
А чего же тогда не сразу пришел? опять подпустил в голос обиду Долгоруков.
Так с Трубецким разбирался. Иван
Да успокойся, Петр Алексеевич. С тобой я. С тобой. До гробовой доски подле тебя буду.
От этих слов у Петра на мгновение дыхание перехватило, и он с присущей юношам горячностью обнял друга. Правда, получилось слишком уж порывисто, и Долгоруков вновь исторгнул короткий стон.
Ты бы, Петр Алексеевич, того поаккуратнее, что ли Больно ведь.
Ничего. Вот заживет твоя рана, я окрепну, и поедем вместе по святым местам. А по пути еще и поохотимся.
А как же жизнь положить служению России? Ить твои слова.
А мы и послужим. Потом. Я же зарок дал, после того как Господь сподобил с того света вернуться. Но отчего бы, едучи в такие дали, да не развеяться дорогой. А дела государственные Есть господа верховный тайный совет, пусть сами разбираются покуда. Я и тебя освободил.
Как это?
Да так. Остерман тут до меня прорвался, так я ему велел указ подготовить, чтобы освободить тебя от должности. Теперь все время рядом со мной будешь.
А кого же вместо меня?
Да Ягужинского, беззаботно бросил Петр.
Это Остерман предложил?
Нет. Сам я, растерянно ответил Петр. Да какая нам разница, Иван. Главное, что вместе будем.
Да я как бы
Понятно. Значит, не рад.
Петр Алексеевич, да погоди ты. Рад я, рад. Да только ты сам посуди. Вот был я при должности, а тут вдруг раз
И тебе нужны звания, почести и должности большие, горько вздохнул молодой император.
Да пропади они пропадом, Петр Алексеевич. С тобой я, и это главное. А кем, то без разницы. Хочешь, денщиком буду?
Денщиком у меня Василий, засветившись улыбкой, возразил Петр. Другом сердечным будешь, как и допрежь был. Дела великие станем творить, как дед мой. Мы такое тут завертим, куда ему и его наперснику Меншикову.
А как скажешь, государь! Я на все согласный.
Вот и ладно. Ты отдыхай. Сил набирайся. Да и я прилягу. Что-то устал я больно.
Ложь слетала с языка легко, словно он и сам верил в то, что говорил. Прислушавшись к себе, Петр вдруг понял, что так оно, по сути, и было. Во многое, что говорил, он искренне верил и даже стремился к тому. Вот, например, касаемо дружбы с Иваном, так сердце буквально пело оттого, что друг теперь будет с ним.
Иное было с обманом по поводу Трубецкого, Остермана и Ягужинского. Тут что-то внутри слегка противилось, но Петр без особого труда задавил это чувство. Нельзя ему рисковать. Один он. Один как перст.
Иван вроде и друг, и тянет к нему юношу, и в то же время доверия полного нет. Взять историю с венчанием, тестамент тот клятый. Вот вроде образумился, усадьбу очистил вмиг, гвардейцев подбил. А веры ему все одно нет. Вместо того чтобы всегда подле быть, в готовности прийти на подмогу, он ударился в загул, не зная, куда пристать, то ли к родне, то ли к Петру.
И потом, друг он всегда помочь норовит. А какая помощь от Ивана? Уверовав в свою избранность, будучи фаворитом императора, творит разные непотребства и беззаконие. А ведь это в первую очередь бьет не по Ивану, а по самому Петру. Потому как с его попустительства все происходит. Путает Иван привилегии с вседозволенностью, а от того только вред один.
Отдалить бы его. Нельзя. Отринуть его значит, лишиться поддержки офицеров-преображенцев. Они ведь тоже у него в товарищах. Да и в доме того же Трубецкого бывали и в других домах. Нужно бы их к себе притянуть. Да будет ли прок? Эти малые копии самого Ивана, которые, глядючи на него, и сами о подобной вольнице мечтают.
Нет. Не выйдет из Ивана сподвижника, коим был у деда Александр Данилович. Вор, казнокрад, пройдоха, беспутник, но деду был верен беззаветно. А этот? Похоже, Иван и сам не знает, куда пристроиться. Голову готов прозакладывать, что Долгоруков желает лишь одного чтобы все стало как прежде. Дурак. Не понимает, что прежнего не воротишь.
Вот Трубецкой все сразу понял. Может, оттого что постарше, а может, потому что не знал он подобной вольницы. Вряд ли. Иной он. Окажись Никита подле Петра вместо Ивана, глядишь, все по-иному было бы. Ведь Ивану не составило бы особого труда удержать воспитанника и друга от разгульной и праздной жизни. Петр ему в рот заглядывал, и из него можно было лепить все что угодно. Но Иван ума недалекого, только сегодняшним днем живет.
А Никита, он иной. И пусть вел он себя со стороны трусливо, на деле это был только трезвый расчет. Ждал мужик случая, чтобы поквитаться за обиду. Скрипел зубами, затаился и ждал. Потому как по-иному нельзя. Случись эта дуэль раньше или поколоти он Долгорукова тут бы ссылкой в Ингерманландский полк никак не обошлось бы. Может, его приблизить? Мужик выдержанный, рассудительный и далеко не глупый. Пожалуй, спешить не стоит. Сначала пусть со своим делом справится, а там видно будет.
Эх, Василий, Василий. И что бы без тебя делал? Может, ниспослал его Господь в помощь заблудшей овце своей. Как бы то ни было, парень оказался самой настоящей находкой. Предусмотрительный, вездесущий, пронырливый, а главное подмечающий все, оставаясь незримым для других. И когда только все успевает?