Даже смерть ребенка Прекраса прочувствовала острее, когда ей пришлось рассказать о ней мужу. Уже настала ночь, но они не могли спать, а сидели в постели и при свете одной свечи на ларе говорили обо всем, что занимало их мысли в разлуке и сейчас.
Даже смерть ребенка Прекраса прочувствовала острее, когда ей пришлось рассказать о ней мужу. Уже настала ночь, но они не могли спать, а сидели в постели и при свете одной свечи на ларе говорили обо всем, что занимало их мысли в разлуке и сейчас.
Не кручинься так уж, Ингеру пришлось повторять ей те же слова, которые он часто слышал от бывшего кормильца. У Ивора из семи детей от первой жены две дочери в живых остались, у Ольсевы двое родилось, один тоже умер маленьким. Будет и у нас семеро детей, глядишь, вырастим одного-двух трех-четырех, поправился он, увидев, что лицо молодой жены снова исказилось.
Она не должна это обман бормотала Прекраса сквозь слезы. Не должна брать по голове я расплатилась с ней навсегда до самого конца Это против уговора что она взяла его
Ингер не понимал ее, но не расспрашивал, надеясь, что она сама прекратит этот разговор.
Хочешь, давай уедем отсюда, положив руку ей на затылок, он прижал ее голову к своему плечу, стараясь заглушить плач. Я уже думал
Куда? глухо спросила Прекраса.
В Холм-город. Нет нам здесь счастья, ну, так что же
И что? Прекраса выпрямилась и посмотрела на него голубыми глазами, блестящими от слез, как цветы пролески под дождем. Новое войско наберем, да?
Войско? Ингеру сейчас совсем не хотелось думать о войне. Нет. Просто будем жить. Словенами править, как мой отец, как дед. Там моя земля родная, мои могилы дедовы. Авось там отвяжется от нас Недоля, и дети будут жить
Прекраса села на постели, подобрав под себя ноги, и решительно стерла слезы рукавом сорочки платок уже весь вымок. Лицо ее, в красных пятнах, с опухшими глазами и носом, вдруг приобрело выражение решимости.
Но как же так? она уже другим взглядом посмотрела на мужа. Уехать? А стол киевский кому оставить? Этим, она кивнула в сторону, намекая на детей старого Ельга. Лешему этому и сестре твоей?
Да пусть хоть леший тут правит, хоть водяной! в сердцах бросил Ингер. Вот у меня уже где этот Киев! Он провел рукой по горлу. Что нам здесь? Одно звание, что князь русский! Греки от меня торги закрыли, древлянскую дань Свен продает!
Но у него одна треть, напомнила Прекраса, переводя дыхание.
Так он на эту треть полсотни содержит, свою часть на запад отсылает, с древлянами торгует и богатеет день ото дня! А у меня на одни подарки сколько уходит! Из Холм-города не дань привозят, а одни слезы кому за ней смотреть? Племянники там отроки еще, а у зятьев своих забот хватает. Был бы у меня хоть брат
«Надо было тебе в Плескове жениться, как-то сказал ему Ивор, имея в виду давний замысел посвататься к дочерям плесковского князя Стремислава. Тесть и шурин помогли бы и дань собрать, и за делами приглядеть». Ингер тогда ничего не ответил. Так и надо было поступить но в те же дни он встретил Прекрасу и больше не мог думать о другой жене. И сейчас не мог.
Отправь туда Ивора или Ратьшу, сказала она сейчас. А сам здесь оставайся. Не годится так дело бросать.
Ингер смотрел на нее в удивлении: он ждал, что жена ухватится за мысль покинуть Киев, где они не видели ни счастья, ни любви местных, и вернуться в родовые владения, к тому же расположенные гораздо ближе к ее родным местам.
Здесь наша доля, ее слезы высохли, во взгляде появилась уверенность. Не будем мы от судьбы бегать. Мы молоды Дети еще родятся, и войско ты новое соберешь. Пусть Свенька за дань деревскую постарается, у древлян ратников возьмет. У северян попросим. Греков побьешь, и вся русь, все роды и племена тебе покорятся. Тебя ждет слава вечная, и ты не будь сам себе врагом, не отвергай ее.
Ждет ли? Ингер усмехнулся.
Никогда раньше он не сомневался в этом, но теперь знал: упования, рожденные сказаниями, совсем не то, что истинная жизнь.
Я знаю, мягко сказала Прекраса. Мне ли не знать?
Она придвинулась к нему, ласково оправила русые волосы, убирая их назад от высокого лба. Это был ее муж, такой же красивый, как три года назад, когда любовь к нему с одного взгляда охватила ее, будто белый огонь. Продолговатое лицо, тонкие черты, ровные русые брови. Нос немного великоват, но красивой лепки, и Прекраса любила его, как всякую черту его облика. За три года Ингер возмужал, юношеская свежесть ушла, но ее сменило величие высокородного владыки; восхищаясь его красотой и достоинством, Прекраса едва верила, что этот небесный витязь ее законный муж, полюбивший ее вопреки низкому происхождению и тому, что она ничего не могла ему дать вместе со своей рукой. Она смеялась тайком, вспоминая свою девичью укладку с приданым: сорочки, рушники, тканые пояски, рукавицы Три поневы простая, «печальная» и праздничная. Такое ли приданое пристало взять за женой ему, получившему золото, серебро, драгоценные сосуды, греческие паволоки, города и земли в наследство от отца и дяди?
Только любовь была ее истинным приданым, но любовь такой силы, что остановила даже безжалостные ножницы в руках судениц. Красные следы ожога ничуть не портили Ингера. Когда Прекраса смотрела в его серые глаза, каждый взмах его ресниц проливал блаженство в ее душу. Она ни о чем не жалела ни о том, что решилась на договор с хозяйкой «плеска» ради его спасения, ни о той цене, которую согласилась заплатить. Берегиня сохранила Ингеру жизнь. А она, Прекраса, сделает все, чтобы этот бесценный дар не был потрачен напрасно.
У нас еще есть время, прошептала Прекраса. Мы успеем Только не отступай.
И снова, как бывало с ним, Ингер забыл обо всем, глядя в ее глаза два небесных родника, в которых блестела живая вода его судьбы. Эти глаза чаровали, манили, наполняли блаженством, влечением и верой: она знает. Все так, как она говорит. Сидящая на постели, в сорочке, с растрепанными косами и следами слез на лице, Прекраса вовсе не походила на валькирию, шлемоносную деву в кольчуге и с золотым щитом, как их описывают древние песни. Но Ингера не оставляло убеждение, что Прекраса ведет его по пути судьбы, как древних витязей вели всадницы вихрей, посланные к ним самим Одином. В тот миг, когда он впервые взглянул ей в глаза, перед воротами ее отца над рекой Великой, он поверил ей, и судьбы их сплелись в одну нить.
С самого утра к княжьему двору начал собираться народ. Простолюдины и бояре хотели увидеть князя и услышать от него правду о походе. От прибывших с ним ратников вести о поражении и гибели значительной части войска разлетелись по всем киевским кручам и окрестностям. В домах, откуда вои ушли и не вернулись, поднялся плач. Люди толпились на причале возле княжеских лодий, разглядывали на них черные пятна обгоревшего дерева. Съезжались бояре, просили гридей возле ворот узнать у князя, когда они смогут его видеть. Задавали вопросы, но гриди, сами хмурые и утомленные, отмалчивались. Однако вид их у многих были следы ожогов, новые рубцы от ран говорил сам за себя.
Эй, паробки, да неужто кроме вас никто не воротился?
Такая прорва народу уходила где же все?
Как Навь разом заглотнула!
Всех греки побили?
От Киевых времен такого не было!
Злее Тугановой рати!
Где князь-то?
Скажите там князю, народ его видеть желает!
Даже прозвучало где-то в дальних рядах дерзкое «Пусть не прячется!»
После полудня приехал Свен с сестрой и телохранителями. Им тоже поначалу предложили обождать, но передали внутрь весть об их приезде. Вскоре ворота открылись. Народ, уже собравшийся в густую толпу, качнулся вперед, но гриди, выставив щиты и загородив щель между створками, крикнули, чтобы заходили только старейшины князь будет говорить с ними. Поднялся гвалт, но прочих оттеснили, самых ретивых угостили древками копий.
Старейшины заняли все скамьи в гриднице. Ельга-Поляница, в варяжском платье золотистой шерсти и хенгерке цвета сосновой коры все цвета осенней листвы очень шли к ней, подчеркивая рыжеватый блеск косы и янтарно-карих глаз, села на свое место у подножия престола, Свенгельд встал у нее за спиной, оглядывая собрание и прикидывая, чего теперь ждать. Никаких приготовлений к пиру не велось Прекрасе, захваченной горем и тревогой, просто не пришло в голову угощать мясом и пивом гостей, пришедших узнать о несчастье Ингера.
Наконец появился молодой князь. Побывавший в бане, одетый в синий кафтан с отделкой серебряным позументом на груди, он уже не выглядел так плохо, как вчера, только красный след ожога на лбу и скуле был словно печать, подтверждая: он уже не прежний. Все поднялись; Ингер прошел к княжьему столу, обнял Ельгу-Поляницу, вставшую ему навстречу, кивнул Свенгельду, взошел на возвышение и сел. Ельга подозвала к себе Звонца, чашника, служившего еще Ельгу Вещему, и пошепталась с ним.
Обожди чуть-чуть, сейчас чару принесут, шепнула она Ингеру.
Звонец дело свое знал быстро появилась резная чара с медом. Ельга-Поляница взяла ее и подошла к престолу.
Будь жив, Ингер, брат мой, князь русский! Благо богам, что привели тебя домой невредимым! Да не оставят тебя боги отцов и дедов наших и впредь своей милостью!
Ингер взял у нее чашу и встал.
Будьте живы, кияне! Он приподнял чару, призывая богов благословить ее, и все затаили дыхание, вслушиваясь в каждый звук его голоса знакомый и тоже иной. Благодарю богов, что вернулся жив, поднимаю чару полную на них, на дедов, на вас!
Обожди чуть-чуть, сейчас чару принесут, шепнула она Ингеру.
Звонец дело свое знал быстро появилась резная чара с медом. Ельга-Поляница взяла ее и подошла к престолу.
Будь жив, Ингер, брат мой, князь русский! Благо богам, что привели тебя домой невредимым! Да не оставят тебя боги отцов и дедов наших и впредь своей милостью!
Ингер взял у нее чашу и встал.
Будьте живы, кияне! Он приподнял чару, призывая богов благословить ее, и все затаили дыхание, вслушиваясь в каждый звук его голоса знакомый и тоже иной. Благодарю богов, что вернулся жив, поднимаю чару полную на них, на дедов, на вас!
Ингер помнил свои обязанности, хотя с мыслями собирался с трудом. Прекраса убедила его, что он не должен отказываться от киевского стола, но он предвидел, что не только его желание здесь важно. Взгляды собравшихся бояр пристальные, испытывающие, осуждающие, даже враждебные давали понять, что за право сохранить за собой этот стол ему еще предстоит побороться.
Отпив из чаши, Ингер глянул в сторону, выискивая, кому бы ее передать. Ближе всех к нему сидел Вячемир, самый старый и самый уважаемый из киевских бояр, далее за ним Доброст и Хотинег, сын недавно умершего Гостыни. Он был еще не стар чуть больше тридцати, но, заняв вслед за отцом место главы рода, быстро приобрел вес среди киевских мужей нарочитых. С Гостыней, добродушным любителем выпить и спеть, его старший сын не имел ничего общего. Рослый, довольно полный, он всем видом источал здоровье и довольство собой; его круглое лицо, окаймленное золотистой бородкой, имело надменное выражение, а светло-серые глаза смотрели с превосходством. Даже в княжеской гриднице Хотинег сидел, будто каравай на пиру Дожинок пышный, румяный, украшенный цветами и колосьями, предмет всеобщего любования и почитания. На нем был греческий кафтан, отделанный желтым шелком: много лет назад Ельг из царьградской добычи преподнес этот кафтан Гостыне, и тот часто сидел в нем на пирах. Его дородному сыну кафтан был тесен, и его расставили льном, тоже выкрашенным в желтый, что, однако, не избавило от впечатления, будто этот добрый молодец лопнул от спелости.