Он еще не понял, кто пытался убить его, устроив засаду в малиннике, и хотя на княжеских гридей стрелки никак не походили, новая опасность могла ждать где угодно.
Ворота запереть, распорядился он, я сейчас вам еще десяток на подмогу пришлю.
Это кто же на вас?.. Ольгер переводил взгляд с тела убитого на обоих пленных.
А вот дома буду погляжу. Скоро буду знать.
До своего двора Свен добрался без новых приключений. На дом его никто не покушался, свободные от дозоров оружники уже было улеглись спать стемнело, а пора, когда в домах жгут огни, еще не настала, но он послал Ульвида поднимать всех и приказал вооружаться. Шатуну велел доставить пленных в гридницу и вслед за ним направился сам.
Хлопая плетью по ноге, Свен с нетерпением ждал, когда сможет при свете огня взглянуть на пленных и задать им вопросы. Гораздо раньше, чем настанет утро, он будет все знать кто посадил лучников в малинник и почему. Только не знал еще, что будет делать, если это все же окажутся люди Ингера Ему хорошо помнился взгляд Прекрасы, полный ненависти и презрения. «Ты отдала удачу твоего отца сыну рабыни!» крикнула она Ельге, всего лишь нынче утром, и в голосе ее Свен ясно расслышал убеждение: его она и считает виноватым во всех своих бедах.
Ингер ведь не глуп и хорошо понимает, как непрочно его положение на Ельговом столе. И кто стоит у подножия, в нетерпении ожидая своего часа, понимает тоже. Свен ничуть не удивился бы, если бы узнал, что Ингер хочет от него избавиться. Оба они, не враждуя напрямую, мешали друг другу самим своим существованием. Но сил для открытой борьбы князь сейчас не имел: его дружина сильно уменьшилась в числе, люди были утомлены неудачным походом, многие еще страдали от полученных ран, в то время как пять Свеновых десятков оставались здоровы и бодры. Понимая, что для отстаивания своих прав у него остался всего день, Ингер, по наущению жены, вполне мог посадить троих лучников в малинник. А скорее, еще двое-трое ждали слева от главной тропы, прикинул Свен, чтобы расстрелять едущих сразу с двух сторон. Но те остались совсем не у дел, когда он решил не ехать по срединной тропе, а обогнуть малинник. У засады имелась прочная надежда на успех, но то, что им пришлось бежать через кусты, догоняя ускользающую жертву, эту надежду почти разрушило.
В гриднице зажгли несколько факелов. Привели второго пленного, и с первого взгляда на него стало ясно, что к гридям Ингера он никогда и близко не подходил.
Ты кто такой? Чей? Кто послал? спросил Свен, усевшись на хозяйское сидение и надменно разглядывая молодца, по виду, человека простого. Одежда спереди была выпачкана землей: он все же упал раз-другой, пока бежал за лошадью по тропе.
Я чего тот, явно труся, втягивал голову в плечи. Не трожь меня, воевода. Горденка пусть отвечает. Он старший у нас. Его послали А я чего мне велят, то и делаю.
Давай сюда! Свен махнул Шатуну, который как раз вошел в гридницу, неся на плече связанного раненого, будто овцу.
Противиться Шатуну и среди здоровых нашлось бы мало охотников: рослый и сильный, как медведь, с выпуклой мускулистой грудью, тот выглядел добродушным простачком, но на самом деле был далеко не глуп и никогда не терял присутствия духа. Славян в старой Ельговой дружине, которую унаследовал Свен, было всего несколько человек, но Шатуна он ценил выше многих варягов.
Скинув пленного с плеча, Шатун замялся, не зная, как с ним быть: сидеть тот не мог из-за раны, на ногах тоже едва держался. Обхватив его со спины, Шатун принудил того сохранять стоячее положение, а второй рукой взял за волосы и приподнял ему голову, чтобы Свен мог взглянуть в лицо.
Свен взглянул и охнул. Пленник избегал его взгляда, косясь в сторону, но Свен слишком хорошо его знал, чтобы не признать даже в таком странном положении. Перед ним был Гординег, младший брат боярина Хотинега Гостынича.
Князь, в сопровождении Ивора с сестричем и десятком гридей, приехал в святилище, когда остальные уже собрались: у ворот стояли два десятка лошадей с охранявшей их челядью.
Стой! ехавший первым Ратислав вдруг придержал лошадь и поднял руку, призывая прочих остановиться.
Что такое? окликнул его Ингер.
Гляди! Ратислав показал плетью. Вон пятеро Свенькиных отроков. Лошадей его десяток. И у всех щиты, шлемы и копья. На кого это он ополчился?
Что такое? окликнул его Ингер.
Гляди! Ратислав показал плетью. Вон пятеро Свенькиных отроков. Лошадей его десяток. И у всех щиты, шлемы и копья. На кого это он ополчился?
Ивор выехал вперед и встал рядом с сестричем, вглядываясь.
Думаешь, на меня умышляет?
А леший его знает! Обожди, я съезжу поговорю.
Ратислав уехал к валу, недолго побеседовал, не сходя с коня, со Свенгельдовыми отроками, сторожившими лошадей и снаряжение, потом вернулся.
Говорят, на Свеньку вчера ночью засада была в малиннике у горы. Стреляли, отрока у него убили.
Вот те раз! охнул Ивор. Это кто же?
Не сказали.
Ратислав с Ингером переглянулись, и в глазах у обоих отразилась одна и та же мысль. Это не мы, а значит, Свенгельду желает смерти кто-то еще не такая уж плохая новость!
Старый вал и ров Святой горы, давно не подновляемые, оплыли, густо заросли многолетними сорняками и теперь имели особенно унылый вид. Твердые стебли бурьяна колебались под ветром, будто качали головами при виде Ингера, молодца неудалого. Надо было валом-то давно заняться, с досадой на себя подумал он. Три года здесь сидит, мог бы уже стену возвести, как в Царьграде! Спрашивал по приезде киян, что у них городец в таком забросе сказали, как при Ельге вал насыпали, так ни один ворог и не приходил с тех пор. «Обороняться не на горе надо, а за пять переходов от нее! сказал ему тогда Вуефаст. Князь наш такую славу имел, что к нам ни один пес не смел сунуться ни древлянин, ни печенег, ни хазарин, ни севера́. Это и значит сильный владыка!»
Ингер тогда понял, что старый варяг хотел сказать. Сильный князь врагов своих одолевает на их земле, а его дому стены крепостные не требуются. Наши стены мечи дружины нашей, как-то так говорил Фарлов и прочие старые хирдманы[8]. Ради этого понимания Ингер и задумал поход на греков Ельгову договору с ними минуло тридцать лет и срок вышел. Но оказалось, он, Ингер, не то же самое, что Ельг
Гридей и лошадей Ингер тоже оставил у ворот, в святилище с ним прошли только Ивор и Ратислав. Оба, как и он сам, были при мечах. Помня, как вчера бурлящая толпа рвалась к престолу, Ингер стискивал зубы, стараясь собраться с духом. Не набросятся же они на него в месте священном! А если набросятся это будет жертвенная смерть, вполне приличная для человека такого рода.
Свенгельд и Ельга-Поляница уже сидели напротив друг друга у верхнего края стола, где во главе пустое место дожидалось князя. На боку у Свенгельда, как сразу приметил Ингер, поблескивала чищеным серебром рукоять его любимого меча, но это ничего не значило воевода без него почти нигде не показывался. Еще в первое свое лето здесь Ингер как-то спросил, откуда у него такой меч: клинок явно очень древней работы, а набор намного моложе. «Отец оставил мне», коротко ответил Свенгельд. Ингер отметил про себя: не так уж Ельг пренебрегал побочным сыном, если оставил ему такое почетное и дорогое оружие. Значит, хотя бы думал о том, чтобы сделать наследником его С тех пор вид этого меча почти каждый раз снова приводил Ингеру на ум ту давнюю мысль, а сейчас от нее особенно остро и холодно кольнуло в груди.
Ельга-Поляница, как Ингеру сразу бросилось в глаза, снова была одета в «печаль». Три года назад, когда он увидел ее впервые, она тоже носила «печаль» по отцу. Когда миновал год после смерти Ельга, она снова стала одеваться в цветное платье. Теперь же белизна ее одежд выражала скорбь по сгинувшим ратникам. Она, душа земли Полянской, не могла поступить иначе, но в этом Ингер невольно увидел упрек себе и своему поражению.
На лавках вдоль длинного стол теснились бояре, занимая места по старшинству рода, и все они тоже были одеты в «печаль». У каждого из старейшин пропал за морем кто-то из родичей, отосланных в войско, каждому было кого поминать. И только сейчас, увидев этот ряд белых насовов[9] с тонкой черной строчкой, Ингер до конца осознал тяжесть своего положения. Погибшие остались там, в Босфоре, за много переходов отсюда. Но в лице своих родичей все они, все тысячи, сейчас оказались здесь, сидели перед ним, смотрели на него суровыми глазами, намеренные спросить ответа. Его неудача ударила по всей земле, по каждому в ней даже по тем, кто не покидал родного дома.
При виде многолюдного собрания Ингер в душе заколебался: как это оценить? Обрадоваться или насторожиться? Если бы они вовсе не пришли, дело было бы куда хуже: это означало бы, что Киев отрекается от своего князя. Но с чем они пришли? Намерены поддержать его или осудить? Если он хочет склонить их на свою сторону, это нужно сделать сейчас.
Как водится, подняли чару, призывая дедов и богов к собранию в священном месте. Когда уселись, Ингер заговорил:
Я позвал вас, кияне, чтобы решить, каким порядком будет приносить жертвы богам в память ратников наших, что за морем остались. Я сам принесу бычка двухгодовалого в благодарность Перуну, что сохранил меня от молний, и жеребца трехлетнего в память павших. Кто из вас даст сколько скота или припасов, чтобы почтить память ваших родовичей?
Это был обычный в таких случаях вопрос, но Ингеру потребовалось все его мужество, чтобы произнести эти слова ровным, уверенным голосом. Он был совсем еще молод двадцать один год, но он вырос при отце, холмгородском князе, и Хрорик с детства обучал своего единственного наследника, каким должен быть князь. Ингер вырос с мыслью, что за ним стоят боги, что он на голову выше любого другого человека и не должен показывать даже тени неуверенности, как бы ни обстояли дела. За ним идут только до тех пор, пока верят в его силу. А в него верят, пока сам он чувствует в себе богов.
Князь замолчал, и повисла тишина. Ингер ощущал ее так, как будто сам висит в пустоте. Мгновение, другое еще одно еще Казалось, уже нечем дышать, но никто не подавал голоса, чтобы его спасти. Бояре украдкой переглядывались, каждый ждал, что другой заговорит первым.
Я дам бычка годовалого угостить тех отроков моих, кто голову сложил, и милости Перуна попрошу для тех, кто, может, жив еще и воротится, наконец нарушил молчание Вячемир.
Звук его негромкого голоса произвел оживление: взгляды всех обратились к старику, сидевшему на почетном конце стола, напротив Ивора. На лицах мелькнуло удивление, и вслед за тем многие оглянулись на кого-то еще, подальше от головы стола.
Ждешь, что возвратятся твои? недоверчиво хмыкнул Доброст. Это какой же чародей тебе нагадал? Дай-ка я тоже к нему наведаюсь!
Вокруг засмеялись, хоть и невесело.
Да я нагадал! уверенно ответил Свенгельд. Покуда не видели мы людей ни мертвыми, ни полоненными, может и такое быть, что живы. Ведь там, когда греки молнии метали, в дыму ты и гриди всех наших лодий видеть не могли, да, княже? Он обернулся к Ингеру. Так может, кто-то и прорвался. Хавгрим и Кольберн вожди опытные, даже молнии небесной так просто сжечь себя не дадут. Они могли уйти в дальнее море, за пролив. А может, убрались назад и по Греческому морю пошли. Если не к зиме, так к весне еще воротятся с добычей и людей живыми приведут. Раньше нового лета рано нам всех-то хоронить и поминать. И я вот что вам скажу, кияне! Свенгельд со значением, призывая в свидетели подателя пищи, опустил ладонь на престольницу[10]. Давайте-ка жертвы принесем богам за то, чтобы сохранили и воротили назад людей наших. Так оно вернее будет, чем тех хоронить, кто, может, жив еще и за нашу честь с греками бьется!