Нос (точней, обоняние) жил своей жизнью учуял запах кофе. И как в рекламе какой-то нос повёлся, увлекая все мысли на аромат. «Надо же! Неужели, пока думал, что-то ляпнул вслух, про кофе?»
На, командир!
Дождавшись, когда Терентьев осторожно отхлебнёт обжигающего кофе и отставит чашку, штурман спросил про смену курса. Получив объяснения, в целом согласился:
У нас «язык» есть, ценный. Может, удастся вытянуть из него чего, что прояснит намерения противника, и пояснил: Взяли одного цэрэушника!
Дождавшись, когда Терентьев осторожно отхлебнёт обжигающего кофе и отставит чашку, штурман спросил про смену курса. Получив объяснения, в целом согласился:
У нас «язык» есть, ценный. Может, удастся вытянуть из него чего, что прояснит намерения противника, и пояснил: Взяли одного цэрэушника!
Особист доложил?
Не. Прапор. Особист возмущался, что всё смыли из шлангов на корме. Не досмотрели, дескать, не обыскали
Умный, да? Где он был, когда Скопин «Конкерор» топил? Терентьев чуть ли не залпом допил кофе, наверняка ещё горячий, но даже не поморщившись.
Зря ты так, командир. Он сам попросил Пономарёва таблетками напичкать, чтоб в строю быть. Парень вроде правильный.
У меня нет на корабле такой должности «правильный парень», отрезал Терентьев и передразнил: «Досмотреть, обыскать». Вот он сам бы беленькие перчаточки натянул и пошёл фарш воро́чать. Мичман говорил, что у него половина боцкоманды чуть не облевалась, пока палубу чистили. А нам сейчас «камовых» в работу. Так что боцман всё верно сделал.
Всё было готово: створки ангара, вертолётную площадку расчистили (в том числе и от вновь наросшей наледи), опустили «ловить рыбу» антенны УКВ, обеспечили подсветку.
После бойни наверху и беготни-пальбы в коридорах крейсера выбравшиеся из ангара технари наглядно увидели последствия этого всего, включая и потери среди своих. Поэтому «запрягали» сосредоточенно и молча, в другой бы ситуации при сходной погодной обстановке кто-нибудь обязательно ляпнул про «доброго хозяина» и «собаку со двора». Тем более понимали им-то что, а вот летунам в эту муть лететь.
Шквалит. Порывами, перекрикивая свист турбин, совершенно излишне напутствовал командир полётной группы пилота, едва оторвёшься, может подхватить и сдуть.
Тот, возясь с застёжкой аварийного надувного комбинезона, в ответ кивал молча, и сам всё видя, дескать «ничего страшного доводилось и в худших условиях».
Терентьев поднялся наверх «проветриться», не задерживаясь в полумраке ходовой рубки, вышел на правое крыло мостика.
Быстрый взгляд вперёд по ходу движения, вдохнув морскую влажность и минусы (градусов семь) воздуха.
Впереди серый нос корабля. Угадывается (скорей из-за знания, что это так) тёмно-бордовая краска палубы, с зацепившимися белыми снежными проплешинами наледь. «Вот всегда так что бы где ни произошло, ни случилось, сначала смотрю вперёд что там дальше! А дальше у нас океан, мрачный океан (это эмоции!), ночь проглядывается от силы метров на сто. И то из-за белых хлопьев барашек на гребнях. А так всё забивает мельтешня дождь, снег? Чёрт, не пойми что! Словно белый радиопомеховый шум на экране. Что, несомненно, скажется на локации. Тараву-то, естественно, не прозеваем, а вот всплывёт какая тварь на перископ не увидим».
С сигнального мостика вертолётная площадка цеплялась лишь краем. Как раз взлетел первый «камов», отваливая в сторону.
Погасил бортовые огни и тут же канул во тьму.
Терентьеву, когда он следил за движением на корме через камеру из ГКП, показалось, что боцман слишком увлёкся освещением. Но снаружи убедился, что любые навигационные огни наверняка рассеются в непогоде уже метров через триста-четыреста.
Если, конечно, не врубать прожектора́. А вертолётчики ребята опытнейшие. Посадка по системе «привод-В» отработана на пять с плюсом[73]. И порадовался, что не успели «ободрать» слётанную авиагруппу в пользу проходящего ходовые «Нахимова».
«Или только будет проходить? Это если здесь. А там? Наступит ли оно теперь это там? Так, Коля, давай-ка не будем себе забивать голову тараканьими жопками, как любит говорить Скопин». Вспомнив о старпоме, сразу почувствовал, как усталостью набрякли, потянулись вниз веки, опустились уголки рта, словно под ударным гравитационным птозом[74]. «Надо обязательно наведаться в лазарет и узнать о потерях». Что-то там нехорошее краем уха услышал на ГКП о Скопине ранение в голову и потеря глаза. Его даже передёрнуло, когда он попытался себе это представить.
Слышал, как протарахтел второй «камов», удаляясь по правому траверзу.
Третья машина неожиданно навалилась хлюпаньем лопастей, весьма неторопливо, почти по-хулигански проходя вдоль борта мимо мостика, и Терентьев невольно помахал рукой, разглядев блеснувший шлем крутившего головой пилота. Видимо, у того в полётном задании был непосредственный курсовой сектор вертолёт уходил строго вперёд по генеральному курсу крейсера.
«Пойду в лазарет, подбодрю раненых хотя это лучше бы получилось у говоруна Скопина. Но если его так серьёзно зацепило Нда-а! На мостике старпома я увижу не скоро. Эх, Андрюша, как же тебя угораздило?»
Кивнув вахтенному сигнальщику, Терентьев нырнул в дверь, двигая к лифту.
«А потом допросить цэрэушника. Даже если он мало что знает о планах вашингтонских ястребов, то и по косвенным факторам можно будет определить насколько далеко готовы пойти янки. Вот тут к месту был бы прежний особист опытный волчара и тонкий психолог. Но вместо него прислали дрища́ столичного, да ещё и с гонором».
Уже в лифте почувствовал перекладку руля его плавно потянуло вбок, на стенку. Выпустив вертолёты, крейсер снова ложился на противолодочные зигзаги.
Близость к медицинскому отсеку обозначилась издалека. Сначала в коридоре встретились два матроса.
«С перевязки, подумал сразу, судя по бинтам и слегка ошарашенному виду».
От парней пахну́ло медицинскими препаратами, а вскоре он окунулся во все эти не совсем жалуемые им флюиды, подойдя к медблоку. В тамбуре махнул «вольно» двум подобравшимся при виде командира корабля морпехам и санитару, возившемуся со своим врачебным тревожным чемоданчиком.
Старшина, Пономарёв там? обратился к санитару Терентьев, кивнув на дверь в амбулаторию.
Капитан в операционной, у него сейчас «тяжёлый»
Кто?
Наши уже все по койкам, санитар правильно понял обострённый интерес в вопросе и почти буднично пояснил: Обезболены, перебинтованы и уложены, трое под капельницей. А на операционном сейчас эти из пленных. «Тяжёлых» сюда притащили, а «лёгких» идём на месте обработать.
Терентьев хотел спросить о потерях, колеблясь, снова ловя себя на желании отсрочки неприятных данных. Молчание длилось едва ли минуту, но принуждённо, что читалось и во взгляде санитара дескать, «чего командир вытаращился и молчит?».
Найдя отговорку, что старшина может не знать всего, Терентьев лишь кивнул, открывая дверь. Не стал спрашивать, где лежит старпом, полагая, что укажут уже на месте, да и сам имел представление, где могут разместить легкораненых и не очень.
Невозмутимость старшины объяснимо укладывалась в общую обстановку в лазарете никакой суеты, ни тем более аврала. Сразу нашёлся дежурный санитар, препроводивший его в изолятор, где находился старпом.
Тута оне! В его интонации повеяло чем-то старорежимным, ещё царским, словно к его благородию. Лежачих развлекають.
Именно «развлекають», с этим мягким присвитом «ть» на конце!
Терентьев даже не взглянул на дежурного (намеренно ли тот кривляется или просто говор у него такой), так как в проёме открывшейся двери в изолятор увидел спину старшего помощника. Голова перебинтована по самые уши, может потому, тот и не услышал открываемую дверь.
Скопин делал то, что надо взбадривал личный состав, да ещё и в самой удачной своей манере балагурил.
а я ей и говорю: ну, вот как? Как? И вроде он надёжно упрятан под черепной коробкой. И дыры́ в голове нету кхе, тогда-то точно не было, он со смешком, но осторожно прикоснулся к своим бинтам на голове. Но как? Как вы женщины, умудряетесь выносить мозг???!!!
На последних словах слушатели уже округлили глаза на появившегося за спиной посетителя.
А-а-а-а! Командир! Скопин поворачивался к Терентьеву скованно и всем туловищем видимо, крутить головой ему было больно. А мы тут как лесорубы о бабах
Повязка полностью закрывала один глаз, но второй смотрел не то чтобы озорно, а словно осоловев.
«Пьяный он, что ли? Потерять глаз это же Терентьев не нашёл, с чем сравнить, неужели не осознаёт?»
А мне вот, понимаешь, супостат голову пробил, да мозги слегка встряхнулись
«Бог ты мой! Да ему, наверное, ничего не сказали доктора-врачи наши, чтоб психику не травмировать».
Ты не думай, командир, я трезв. Это на меня так обезболики наширенные действуют, Скопин изобразил вгоняемый шприц и тут же вскинул брови за спину Терентьеву. О! Главврач!
Пономарёв шёл за командиром, о приходе которого доложил дежурный санитар, но в изоляторе в первую очередь вольно или невольно отвлёкся на профессиональные обязанности. Начал весьма властно со старпома:
Сядь!
Достав из кармана халата ручку-фонарик, посветил на реакцию зрачков и коротко бросил санитару:
Обезболивающее только при сильных болях. И уже Скопину: А ты, если не хочешь залечь в лазарет надолго живо в койку.
Сядь!
Достав из кармана халата ручку-фонарик, посветил на реакцию зрачков и коротко бросил санитару:
Обезболивающее только при сильных болях. И уже Скопину: А ты, если не хочешь залечь в лазарет надолго живо в койку.
Затем уделил внимание ещё нескольким пациентам, бегло осмотрев и дав ещё пару указаний по перевязке.
Терентьев, глядя на это, чувствовал себя не на своём месте, деревянно осведомлялся о самочувствии у матросиков: «Как вы?», желая: «Давай держись!», получая вполне бодрые, а порой и с вымученной улыбкой ответы.
Пономарёв закончив, взглянул на Терентьева.
Пойдём?
Прошли в кабинет. Сели. Наливать не стали. Настольная лампа дала вытянутые тени, подчеркнув круги под глазами, «прорезав» все морщинки.
Устал?
Заметно? Это от напряжения. Как «тяжёлые» пошли, сам понимаешь, время шло на секунды.
Сколько у нас погибших?
Всех, кто через мою епархию прошел, вон журнал всё записано. Двое на операционном столе скончались. Одного уже мёртвого донесли. Ещё один очень «тяжёлый», и ничего не гарантирую. А тех, кого сразу в холодильник определили, тут уже не я. Я больше живыми, точнее полуживыми занимался. Но учёт наверняка вели. Ты смотри журнал, а я в душ. Как лимон выжатый.