К тому времени Дациев Гойсум был уже не тем праздношатающимся бездельником. Во время следствия по делу о похищении Борзаевой органы власти, сразу же после выздоровления Дациева от ранений, поместили его для обследования в психиатрическую больницу. Гойсуму не понравились полутюремные порядки этого учреждения, он стал буянить. На него моментально надели смирительную рубашку и так продержали порядком. При этом кормили очень плохо. После суда Дациеву поставили условие: или устраивайся на работу или вновь в психушку. Так Гойсум стал скотником на молочно-товарной ферме местного колхоза. Вначале работа была ему в тягость, а потом он незаметно втянулся, и стал не только трудиться, но и жить на ферме. Он мог неделями не бывать в селе, а когда появлялся, от него все шарахались, так он провонял запахами навоза, силоса и скотины. В конце концов он спутался со старыми доярками и пошла о нем разнородная молва. Говорили о нем всякое, но то, что Гойсум был силен во всех отношениях, узнали все в округе. Видимо, последнее обстоятельство и прельстило Мусилпат, решила она приспособить для себя эту богатырскую силу. Правда, жить в перекошенной хибаре Дациева она не желала.
Предложение Мусилпат окрылило несчастного Гойсума, с большим вдохновением он принялся строить дом. Вначале разработал огромный план, но односельчане остудили его грандиозный порыв и предложили поставить небольшой, недорогой, но уютный домик. За полтора года всем селом возвели жилище для влюбленного Дациева, остались только внутренние работы и тут началась война.
Боялся Гойсум артобстрела не меньше остальных жителей Дуц-Хоте, и от авианалетов его сердце уходило в пятки. И, наверное, бежал бы он с односельчанами подальше от этого кошмара, но сдерживали его две причины: во-первых, строящийся красавец-дом, а во-вторых, у него от роду не было паспорта. А слухи ходили, что на каждом блокпосту российские солдаты проверяют документы и как что не так сажают чеченцев в фильтрационные лагеря. После этих разговоров Гойсум вспоминал психушку и думал, что если даже в больнице было ужасно, то каково будет в военной, полевой тюрьме? От этой мысли он убегал в глубокий подвал своего строящегося дома и часами там просиживал в темноте, пока голод не выманивал его наружу.
Следует сказать, что во время судебного процесса выдали ему какую-то справку с отвратительной фотографией, но куда она делась, он так и не мог понять. Искал ее и дома и в отделе кадров колхоза так и не нашел. Вот и остался он со стариком Арачаевым в покинутом, мрачном селе.
Теперь два одиноких человека стояли посреди обезлюдевшего, тоскливого села. От брошенных домов веяло мраком и скорбью. У кого-то в сарае жалобно блеяли бараны, где-то на краю села мычал с голоду теленок. Почуяв неладное, истошно лаяли домашние собаки. Из чьих-то ворот вынырнул рыжий котенок, удивленно огляделся по сторонам, играя, не понимая происходящего, подбежал к людям, мурлыча, стал тереться о грязные сапоги старика. Замахав крыльями, звонко пропел петух, его поддержали еще несколько голосов.
Следует сказать, что во время судебного процесса выдали ему какую-то справку с отвратительной фотографией, но куда она делась, он так и не мог понять. Искал ее и дома и в отделе кадров колхоза так и не нашел. Вот и остался он со стариком Арачаевым в покинутом, мрачном селе.
Теперь два одиноких человека стояли посреди обезлюдевшего, тоскливого села. От брошенных домов веяло мраком и скорбью. У кого-то в сарае жалобно блеяли бараны, где-то на краю села мычал с голоду теленок. Почуяв неладное, истошно лаяли домашние собаки. Из чьих-то ворот вынырнул рыжий котенок, удивленно огляделся по сторонам, играя, не понимая происходящего, подбежал к людям, мурлыча, стал тереться о грязные сапоги старика. Замахав крыльями, звонко пропел петух, его поддержали еще несколько голосов.
Цанка, ты-то почему не ушел? нарушил тягостное молчание Гойсум.
Мне уходить некуда, горько усмехнулся старик, поправляя толстые очки, опираясь на свой расписной тяжелый посох.
Как некуда, у тебя ведь сын есть, еще родственники? не унимался Дациев.
За свою долгую жизнь я не раз был вынужден покинуть родной очаг, но всегда с вывернутыми руками.
А сейчас ждешь, пока шею вывернут?
Нет, просто сейчас мне бояться нечего. От моей судьбы теперь никто не зависит. Я теперь не кормилец, а тогда в мой рот смотрел весь наш род, и умирать без нужды я не имел права А сейчас мне все равно, и старик молодцевато махнул рукой, я всю жизнь на чужбине, в неволе мечтал умереть в родном краю, и чтобы меня похоронили на родном кладбище Газавата. Видимо, дождался.
Ну, ты, Цанка, брось заживо хоронить себя, попытался взбодрить старика Гойсум, мы еще поживем
Да, да, перебил его старик, натужно смеясь, я еще погуляю на твоей свадьбе.
Гойсум блаженно улыбнулся, его лицо стало умиленно-трогательным, добрым.
Вот через месяц-другой дом закончу и приведу невесту, говорил он, не смущаясь старшего. Вчера во время обстрела так боялся, что в мой дом попадут, просто дрожал весь. Мне повезло.
Да, Гойсум, поддержал его Цанка, твой дом должен стоять, ты, как никто другой на земле, заслуживаешь счастья. Вот кончится война, и я лично поженю вас. Нечего ждать окончания строительства. Пусть твоя избранница сама достраивает, милее жить будет.
Да-а-а, правильно, наивно смеясь, поддакивал Гойсум. А старик продолжал разговор в том же тоне, и нельзя было понять, то ли он с издевкой говорил, то ли всерьез.
Что это такое? Сколько лет ты страдаешь, ждешь ее, а она еще дом новый подавай! Куда это годится! Да такого жениха, как ты, в округе нет Пускай сама строит, и огород выращивает, и детей рожает. Ничего с ней не будет. Только на пользу, может, чуть похудеет?!
Гойсум все смеялся, после слова «детей» засмущался, даже отвернулся. Старик проник в его сокровенные мечты и желания.
Еще долго Арачаев строил планы на будущее, пока вдруг где-то далеко за горами, в стороне равнин не прогремел одинокий взрыв. Оба встрепенулись, вернулись в серую реальность, лица их вновь стали напряженными, озабоченными, суровыми.
Слушай, Гойсум, нарушил томящее молчание Арачаев, мы одни остались в селе. Теперь на нас все заботы, давай обойдем дворы, особенно разбитые, и посмотрим, нет ли под развалинами людей. Это главное. А по ходу надо посмотреть, где находится на привязи скотина и собаки, а может, и кошка в доме. Все живое нужно выпустить на волю, все ворота открыть, чтобы скотина свободно могла пойти на водопой. Не забудь открыть и курятники. Дело несложное и очень нужное. Люди в панике свои души бросились спасать, а о домашней живности могли позабыть Ты иди по верхним домам, а я пройду по низине. Осмотри все!
На этом разошлись Ранняя весна в горах Северного Кавказа была как обычно переменчивой, туманной, грязливой. Зубастая, по горному лютая и короткая зима не полностью уползла в северные равнины, она из последних сил, под покровом укорачивающейся ночи, еще сковывала хрупкой коркой льда почву и лужи.
Вначале старику было легко идти по твердому насту, потом вдруг незаметно ледяная корка растворилась, и ноги стали вязнуть в черной жиже. «Лучше, конечно, морозной зимой или цветущим летом, чем в эту грязь», подумал Арачаев, и следом неожиданно в голову пришла другая мысль: «Видимо, без этой чехарды, грязи и сырости невозможен переход из одного состояния в другое. Очевидно, что так и в природе и в обществе. Значит, надо этот период переждать, перетерпеть, пересилить, а кто выживет, и главное стойко вынесет эти все временные трудности, тот безусловно сможет вкусить радость свободы, счастья и благополучия». Чуть погодя в голову полезла другая невеселая мысль: «Я то свое отжил, лишь бы молодым жилось лучше, и главное свободнее»
Несмотря на свой почтенный возраст, Арачаев еще бойко двигался, а посох носил больше как старческий атрибут, чем необходимость. Вдруг он услышал голос Гойсума.
Цанка, Цанка. Где ты? кричал охрипшим баском Дациев.
Старик как раз отвязывал в чужом сарае брошенную хозяевами корову.
Что случилось? встревоженно ответил он, выбегая наружу.
Перед ним появился задохнувшийся от спешки, бледный Гойсум. Его лицо было совсем перекошено.
Цанка, едва вымолвил он, там, под обломками дома, Дакожа лежит, мертвая.
Какая Дакожа? приглушенным голосом спросил Цанка.
Вдова Сугаипа. Она ведь в последнее время одна жила. Ее дети давно уехали, оставили старуху одну.
Через несколько минут они были около развалин дома Сугаипа. Видимо, женщина пыталась выскочить наружу, но смерть ее настигла на пороге. Гойсум боязливо отворачивался, страшась притронуться к трупу.
Хватит кривляться, прикрикнул старик, надо перенести ее в соседний дом, чтобы обмыть и сохранить от зверья.
А кто будет мыть ее? удивился Гойсум.
Я и ты, спокойно ответил Цанка и чуть погодя добавил: Хотя убитые в войну не омываются, их смерть и так священна, мы с тобой только приведем ее в порядок, по возможности.
Гойсум понял, что ему не отвертеться, он с отвращением зажмурил глаза, как пушинку поднял труп иссохшей старой женщины и торопливо понес в соседний дом. Цанка семенил следом и создавал видимость помощи.
Так, Гойсум, говорил бодро Арачаев, тебя сам Бог мне в помощники оставил.
После этих слов, от природы ленивый Дациев, недовольно сморщился, даже отвернулся.
Ты, Гойсум, настоящий джигит, продолжал в том же тоне старик, твои труды не пропадут даром. Вот женю я тебя на красавице Мусилпат и появится у вас куча детей, вот тогда вспомнишь меня.
Лицо Дациева расплылось в наивной улыбке. Он вновь всем своим видом изъявлял готовность выполнять любые команды старика.
Теперь, Гойсум, продолжал повелевать Арачаев, пойди на родник и принеси флягу воды, а я из дому принесу марлю, белую бязь и одеколон для омовения. Для себя хранил, теперь придется поделиться.
Минут через двадцать, когда Арачаев, стоя на коленях, лазил в потаенных секретах своего большого старого деревянного сундука, в дом вбежал Гойсум. Он был без шапки, стеганка нараспашку. По его лысине и искаженному лицу лился густой пот, глаза в ужасе широко раскрылись.
Цанка, Цанка! крикнул он. Беда! Это конец! Вчерашняя страшная бомба попала прямо в исток родника. Там огромная яма. Все исковеркано, а воды нет и будто никогда не бывало. Все пересохло. Попали прямо в сердце. Били наверняка, гады.
Что ты несешь? повернув голову, возмутился старик, ты о чем говоришь? Разве может наш родник пересохнуть? Замолчи! крикнул он визгливым голосом, это неправда! вскочил он на ноги.