А потом, в один день все закончилось и ожидание, и ветра, и опасливые вылазки робкой луны. Где-то наверху, на недосягаемой для глаза высоте, оборвалась жестокая струна, и ничего не подозревающий, доверившийся монотонному течению времени город вдруг просыпался оккупированным, захваченным в плен вероломным снегопадом, будто десантом небес, хлынувшим на землю.
И все мир ослеп, задохнулся, обезумел в лихорадочном ритме метели, в беспорядочном мельтешении мокрых хлопьев, будто миллионами мгновенных инъекций, имплантирующих пространству ген растерянности и слабости. И эта растерянность, эта суетливая неловкость разлетелась неуловимым вирусом, растворилась в проемах улиц, в суматошном хаосе фар, в требовательных сигналах машин. Она передавалась людям, заспанным, продрогшим, ослепленным снегом, незаметно откладываясь где-то глубоко-глубоко крохотным, обманчиво безобидным микробом.
Одно только утро, один миг в бескрайнем просторе бесконечности и сорвана невидимая печать, и открыты границы, и вот уже зима, только вчера далекая, призрачная и нереальная в своей абстрактной неосязаемости, вовсю хозяйничает в твоем городе. Она пришла, она уже здесь, и новые законы, новые порядки и правила пришли вместе с ней, покоряя, подминая, подчиняя себе всех и вся, направо и налево внося изменения и поправки, управляя даже тем, что, казалось бы, неподвластно никакому управлению.
Увы, в мире предопределенности нет ничего невозможного, и вот уже время, ошалевшее, обезумевшее, бежит, торопится, исполняя волю нового хозяина. И замирают внизу циферблата стрелки старинных курантов, и меркнет небо, и пространство неумолимо наливается прозрачной синевой сумерек, обманчиво мерцая бледными тенями, в заснеженных контурах предметов пряча четкие очертания действительности.
День прошел, первый день зимы, день нового и непреложного, простенькой комбинацией цифр затерявшийся в безликих столбцах календарных граф. Уже стихла метель, и высыпали звезды на небе, а ты все никак не можешь прийти в себя, словно в чужой, незнакомый и неправильный мир, выглядывая в окно. И все там кажется тебе иллюзией, плывет нестройной, смазанной в белесой поволоке россыпью фонарных огней, рассыпается миллионами хрустальных искр, словно в радужном калейдоскопе, кружащихся в мглистом, дрожащем их свете.
И, кажется все. Жизнь сломлена, расстроена, разрушена, жизнь пуста и напрасна.
Внезапность перемен, их масштаб, глубина, необратимость охватывают душу тоской и отчаянием, то и дело, заставляя замирать, без мыслей, без чувств, уставив взгляд в черное, мерцающее миллионами звезд небо. Что начертано ими? Что ждет тебя в эти тоскливые сто дней, растянувшиеся уныло-бесконечной чередой бесстрастных дат?
И ничто не может порадовать тебя, ничто не способно вернуть прежнюю, еще вчера теплящуюся в тебе надежду, ни предстоящие праздники, ни каникулы, ни сомнительные перспективы игры в снежки все тонет в алебастровом море депрессии и уныния.
Все, что еще недавно окружало тебя броней душевного иммунитета, все, что было рядом, глядело на тебя с глянцевых открыток воспоминаний, неожиданно поблекло, съежилось, будто в безжалостном пламени забвения рассыпаясь бессильным пеплом.
Яркая, зеленая, высоконебая весна, осень, мерцающая золотом листопада, недавнее, еще дрожащее хлопьями ностальгии, нежное, ласковое, пугливое лето все уходит, уходит безвозвратно, безнадежно, растворяется где-то вдали, за смутными горизонтами недосягаемого прошлого. Прошлого нет, как нет и будущего, вся жизнь утонула в непроглядной бездне безнадежного настоящего, и бледнеют краски, и меркнут желания, и ожесточается сердце, будто губка, впитывая безжизненное однообразие мира.
И ты бежишь в парк, к своему единственному, настоящему другу, как к спасителю, как к старшему товарищу, бежишь за советом, за помощью, за утешением. Уж он-то подскажет что-нибудь, уж он-то найдет решение! Переполненный обидой, смятением, возмущением ты врываешься в заветный уголок покоя и справедливости, и замираешь на месте, ошеломленный, с недоверием, даже с каким-то испугом озираясь вокруг.
Еще совсем недавно твой друг был велик, могуч, суров, в апогее грозной своей мощи олицетворяя надежную защиту перед лицом надвигающейся опасности. Хмурой щетиной обнаженный ветвей, угрюмой нелюдимостью, тревожными криками птиц в тяжелом, сером небе, он будто отпугивал вероломную зиму, вселяя гордость и надежду в твою растревоженную душу. И вот понадобилось всего лишь несколько часов, всего лишь несколько жалких, несчастных часов, и защита эта пала, пала, словно преданная, взятая обманом крепость, выбросив белый флаг измены. И надежды твои лопнули, и все, что осталось от вчерашней гордости какая-то странная меланхолия, апатичное, тоскливое безволие, звенящей тишиной засевшее в ушах, и словно заблудившийся путник, ты бредешь наугад по новым, неузнаваемым аллеям.
Парк лежит перед тобой, притихший, подавленный, намертво скованный безжизненным забвением. Он неразговорчив и безлюден, и, кажется, это мучительное бремя позора тяжелой печатью придавило его плечи, и только ты, да еще немногочисленные прохожие, неизвестно зачем забредшие сюда в такой снегопад, стали невольными свидетелями этого тягостного зрелища.
И ты плутаешь по засыпанным снегом аллеям, едва не плача, задыхаясь от жалости, от отчаяния, оставляя за собой следы, стремясь оставить их повсюду, оставить, как можно больше, чтобы, хоть, как-нибудь поколебать это сонное безмолвие, это царство хандры и уныния.
Но все тщетно, все в этот день против вас, тебя и парка. Снег заметает твои следы быстрее, чем ты успеваешь их оставить, и, кажется, метель только усиливается, и день вдруг начинает таять, стайками теней ютясь в подножиях деревьев и кустов, серой поземкой расползаясь по молочной, искристой глади.
Но все тщетно, все в этот день против вас, тебя и парка. Снег заметает твои следы быстрее, чем ты успеваешь их оставить, и, кажется, метель только усиливается, и день вдруг начинает таять, стайками теней ютясь в подножиях деревьев и кустов, серой поземкой расползаясь по молочной, искристой глади.
И ты уходишь, поникший, уставший, зная, что бросаешь своего друга одного, наедине с бедой, наедине с тоской и одиночеством. Но чем, чем можешь ты помочь ему? Та неоконченная сказка, продолжением которой ты все еще живешь, оборвалась здесь, сегодня, наткнувшись на непреодолимую стену яви, зарубцевавшись еще одним шрамом в твоей душе. Увы, ты не волшебник, ты всего лишь маленький, жалкий мечтатель, никчемный романтик, возомнивший о себе Бог весть что. И правы, тысячу раз правы твои сверстники, выбирающие друзей среди равных себе, а ты со своими фантазиями, своими клятвами и откровениями, со своей мнимой дружбой ты попросту смешон. Смешон и жалок.
И ты готов расплакаться, проваливаясь в бездну стыда и отчаяния, и в голове у тебя каша, в голове у тебя клубок противоречий, неразрешимый, запутанный, мучительный.
Бедняжка! Ты еще слишком мал, и не понимаешь, каково это стать полигоном для дуэли мечты и прозы, поединка света и тьмы, противостояния добра и зла. Ты еще не можешь рассуждать трезво и логично, легко увязая в трясине неопытности и напускного куража, не можешь быстро и четко разобраться в хитросплетениях яви и воображения, будто в хаосе оттенков, путаясь в их многосложных комбинациях. Ты просто ребенок, и все плывет у тебя перед глазами, будто причудливым миксом, ложась на неторопливую ленту времени.
И ты бормочешь что-то мужественное и ободряющее, что-то успокаивающее и оптимистичное, но слишком хорошо понимаешь, что все эти слова напрасные, и что никто не в силах превратить сказку в явь, никто не в силах отменить неизбежное, тем более, ты жалкий, маленький неудачник. Наверняка, и друг твой понимает это, и его молчание, его печаль, его бесстрастное мужество перед неотвратимым наполняют тебя раскаянием и обреченностью. Если даже фантазии твои сильнее тебя, зачем, ну, зачем тогда обнадеживать себя, зачем позволять воображению вторгаться в действительность?
Сейчас ты напоминаешь себе нашкодившего недоросля роль для тебя знакомую и даже привычную, и уже готов сдаться, юркнуть в раковину слабости, как вдруг воздух над твоей головой потрясает раскат грома, и сначала тебе кажется, что это видение, сон, и в этом диком, кошмарном сне разразилась самая настоящая гроза. Но действительность скачет перед тобой белоснежным вихрем, и, словно в ответ на твой немой вопрос, пространство вновь и вновь разражается оглушительным грохотом. И, цепляясь за скользкие поручни яви, продираясь сквозь ряску нерасторопных мыслей, неожиданно ты понимаешь, что это не гром, что это бьют куранты на старой башне, бьют, яростно, отчаянно, нетерпеливо, будто стараясь докричаться до тебя, будто раздражаясь твоей глупостью и недогадливостью.
Словно утопающий, после долгих попыток выбравшийся, наконец, на берег, несколько бесконечных долгих секунд ты судорожно глотаешь воздух, пытаясь унять неизвестно откуда взявшуюся дрожь, не в силах понять, что же с тобой произошло. Пространство плывет желтыми плафонами фонарей, пушистыми шапками снега, причудливыми каркасами фарфоровых ветвей.
Что же это было? Пересечение реальности и вымысла? Материализация мечты? И, если так, где ты сейчас, по ту или по эту сторону сознания? И, вообще, что такое сознание?
Ты все еще ищешь ответа, еще плаваешь в привычных дефинициях поражения и победы, когда пронзительное ощущение высоты вдруг охватывает тебя, и ты понимаешь с тобой случилось что-то невероятное, что-то непостижимое и исключительное. И эти несколько мгновений терзаний, мгновений стыда и отчаяния подарили тебе нечто большее, чем просто удачу или победу, больше, чем все удачи и победы на свете, взятые вместе.
И все темное, мрачное, гнетущее, все, что томило тебя, лишало сна и покоя, словно в отражениях кривых зеркал, изматывая рассудок однобокими суррогатами сути, теперь отлетает ненужной шелухой, рассыпается ничтожным прахом. И оглушенный, ослепленный, ты бредешь по щиколотку в снегу, безлюдными, залитыми желтым светом аллеями, заново знакомясь с окружающим миром. Сказка, твоя сказка продолжается, она возвращена, подарена тебе вновь, подарена тем, кого ты и самого самонадеянно считал ею. Сказка повсюду, она везде, весь мир вокруг тебя сказка, и только ты в силах и вправе распоряжаться ею