Вы слишком строги со своими родными, Гасси, иногда укоряла она. Не позволяете им навещать вас, писать письма, даже прислать коробку шоколадных конфет.
Коробку шоколадных конфет особенно, отвечал мистер Мейбрик.
Коробку шоколадных конфет особенно, отвечал мистер Мейбрик.
Однажды в конце августа, через три месяца после его вселения в «Мейтленд-лодж», на исходе прекрасного летнего дня они с бригадиром, обложенные подушками, сидели в удобных плетеных креслах на террасе, глядя на реку, бликующую вдали, за красивыми садами. Бейдж, буфетчик, только что принес им предобеденные аперитивы, и у обоих было умиротворенное настроение. Разговор, как это нередко случалось, коснулся обстоятельств, которые привели к благополучному решению проблемы переезда мистера Мейбрика в «Мейтленд-лодж».
Не перестаю удивляться тому, что ваши дети проглотили эту историю, заметил бригадир.
А я ничуть не удивлен. Люди готовы поверить, что другие поступят так, как сами они поступили бы на их месте. Я ни минуты не сомневался, что они заедут в Пентленд. Что могло быть естественнее? А ваши ребята сыграли очень убедительно. Нагнали на них страху. Хотелось бы мне это увидеть.
В этом одно из преимуществ военной службы, с готовностью отозвался бригадир. Если тебе нужно выполнить какую-нибудь работу, всегда можно найти пару отличных парней.
А что они насыпали в пузырек?
Вы же знаете обычную соду.
Бригадир наслаждался своим джином с тоником, а мистер Мейбрик смаковал херес. Температура напитков была именно такой, какую они любили. Мистер Мейбрик как раз размышлял, попробовать ли орешки или одно из восхитительных канапе, сервированных на подносе, или поберечь аппетит для обеда, когда бригадир сказал:
Мне всегда хотелось задать вам один вопрос. Не уверен, что следует это делать. Есть вопросы, которые друзьям не задают. Тем не менее естественное любопытство, знаете ли Мне просто интересно если не хотите, не говорите. Действительно ли вы помогли тогда своему брату?
Убил ли я его?
Да. Не с помощью мышьяка, разумеется. Это орудие провинциальных отравителей и викторианских прелюбодеек. Но есть ведь и иные способы
Мистер Мейбрик долго обдумывал ответ.
Ну, если бы я решил это сделать, то воспользовался бы чем-нибудь совсем простым. Например, пластиковым пакетом. Надеваешь его спящей жертве на голову, плотно прижимаешь к лицу и человек умирает тихо, как дитя во сне. И никто никогда не сможет это узнать.
Но нужно же еще избавиться от пакета, возразил бригадир. Сжечь пластик нелегко. Что бы вы сделали с пакетом?
О, сказал мистер Мейбрик, отпивая еще глоток хереса, наверное, просто бросил бы его в ствол сгоревшего дуба. Бригадир, будьте любезны, передайте мне газету. Что вы там хотели посмотреть завтра в два тридцать?
Убийство Санта-Клауса
Если вы увлекаетесь детективной литературой, возможно, мое имя Чарлз Миклдор вам знакомо. Я имею в виду, серьезно увлекаетесь, случайный или слишком разборчивый читатель едва ли будет интересоваться моими новинками в публичной библиотеке. Я не Гарри Китинг[8], не Дик Фрэнсис, даже не Ф. Д. Джеймс. Но я выполняю качественную работу в духе старых традиций для тех, кто любит, чтобы убийство было уютным. А моего сыщика-любителя, почтенного Мартина Карстерса, считают, хотя я и не обременял его моноклем, бледной копией Питера Уимзи вместе с его Гарриет Вейн[9]. Я зарабатываю достаточно, не женат, живу уединенно, необщителен; почему я должен ожидать, что мое писательство будет более успешным, чем моя жизнь?
Порой меня даже приглашают выступить по радио когда кто-нибудь из более знаменитых специалистов по смерти оказывается недоступен. Я привык к вечному вопросу: а у вас самого, мистер Миклдор, есть личный опыт участия в деле об убийстве? Я неизменно лгу. Во-первых, интервьюеры никогда на правду не рассчитывают, времени нет. Во-вторых, они бы мне все равно не поверили. Убийство, к которому я оказался неким образом причастен, было не менее сложным, странным и театральным, нежели любое насильственное преступление, какое мне удалось состряпать даже в минуты высшего вдохновения. Если бы я решил написать о нем, то назвал бы книгу «Убийство Санта-Клауса». Собственно, к этому и сводится суть истории.
Случилось это в Рождество 1939 года первое военное Рождество. Мне было шестнадцать лет, трудный возраст даже в более спокойные времена, а для меня, чувствительного, единственного в семье ребенка, сложный вдвойне. Мой отец по линии колониального ведомства служил в Сингапуре, и обычно зимние каникулы я проводил с семьей директора нашего интерната. Но в тот год родители написали, что старший единокровный брат отца Виктор Миклдор приглашает меня в свое котсуолдское поместье в Марстон-Турвилл. Распоряжения были четкими: я должен был прибыть в сочельник поездом 4.15 и уехать в среду утром, 27 декабря. На вокзале в Марстоне меня встретит мисс Мейкпис, домоправительница и секретарь дяди. Будут еще четыре гостя: майор и миссис Турвилл, у которых он купил это поместье пять лет назад; его пасынок Генри Колдуэлл, знаменитый пилот-любитель, и актриса мисс Глория Белсайз. Разумеется, слышал о Колдуэлле и мисс Белсайз, хотя, даже при всей наивности, не предполагал, что это ее настоящее имя.
Мой дядя точнее, неродной дядя прислал свои извинения по поводу того, что других гостей моего возраста, чтобы составить мне компанию, не будет. Это меня как раз не волновало. А вот сам визит беспокоил. Я видел дядю один раз, когда мне было десять лет, и у меня создалось впечатление, составленное, как это случается у детей, по обрывкам фраз и подслушанным замечаниям, будто отношения между ним и моими родителями были натянутыми. Кажется, когда-то дядя хотел жениться на моей будущей маме. Вероятно, теперь, когда шла война со всей ее непредсказуемостью, это приглашение стало попыткой примирения. Отец четко дал понять в письме, что мне следует принять приглашение и он рассчитывает на то, что я произведу хорошее впечатление. Драгоценную мысль, что дядя очень богат и бездетен, я выкинул из головы.
Мисс Мейкпис ждала меня на марстонском вокзале. Она поздоровалась со мной без особой теплоты, и когда мы шли к ожидавшему нас «Роверу», я подумал, что она похожа на заведующую хозяйством нашей школы, когда та пребывает в дурном настроении. Мы молча поехали через деревню, унылую и безлюдную в предрождественском покое. Помню церковь, наполовину заслоненную огромными тисами, и опустевшую школу с гирляндами из цветной бумаги, тускло просвечивавшими сквозь оконные стекла.
Марстон-Турвилл был небольшим особняком семнадцатого века, три его секции были выстроены вокруг внутреннего двора. При первом взгляде он показался мне сплошной глыбой серого камня, смутно темнеющей, как и вся деревня, под низкими рваными облаками. Дядя встретил меня в просторном холле перед дровяным камином. Из декабрьских сумерек я попал в ослепительное цветное великолепие: на гигантской рождественской елке искрились свечи; бадья, в которой она стояла, была обложена искусственными снежками из замороженной ваты; пляшущее пламя играло яркими отблесками на сияющем серебре. Гости пили чай. Мне воображается картина: жертвы на пороге смерти, с чашками, застывшими около рта, в ожидании начала трагедии.
Память, капризная и избирательная, даже одела их соответственно. Вспоминая тот сочельник, я вижу Генри Колдуэлла, этого рокового героя, в форме Королевских военно-воздушных сил, с орденскими колодками на груди. Хотя на самом деле он не мог их тогда еще иметь. Колдуэлл лишь ждал зачисления на курсы пилотов Королевских ВВС. А Глорию Белсайз я неизменно представлял в облегающем золотистом вечернем платье, которое она надевала к обеду; грудь торчит под шелком, я не могу заставить себя отвести от нее взгляд. Вижу невзрачную, пугающе деловую и эффектную мисс Мейкпис в сером шерстяном платье, служащем ей униформой, чету Турвилл в потертом деревенском твиде. Дядя, как всегда, в безукоризненном смокинге.
Он кивнул мне с мрачно-сардоническим выражением лица:
Значит, ты сын Элисон? Мне всегда было любопытно, какой ты.
Я понимал, о чем он думает: будь отец выбран правильно я был бы совсем другим. Я болезненно ощутил недостаток роста рядом с его шестью футами двумя дюймами под стать ему был только Генри и подростковую россыпь прыщей. Он представил меня другим гостям. Турвиллы были пожилой парой с добрыми лицами и седыми волосами, старше, чем я ожидал, и оба туговаты на ухо. Меня восхитила аскетическая красота Генри, я онемел от робости и преклонения перед героем. Лицо мисс Белсайз было знакомо мне по фотографиям в журналах. Теперь я видел то, что тактично маскировала ретушь: обвисшие щеки и подбородок, глубокие морщины вокруг лихорадочно блестящих восхитительных глаз. Интересно, почему ее так возбуждает Рождество? Теперь понимаю: бо́льшую часть дня она была пьяна, мой дядя видел это, его это забавляло, и он не делал ни малейшей попытки ограничить ее. Мы представляли собой несовместимо разношерстную компанию. Все чувствовали себя не в своей тарелке. Представив меня, дядя почти не говорил со мной. Но когда бы мы с ним ни оказались вместе, я чувствовал его пристальный взгляд, словно меня изучали на предмет одобрения или неодобрения.
Первое предвестье ужаса рождественская хлопушка, несущая в себе угрозу, было явлено нам в семь часов. По давней традиции в сочельник деревенские жители являлись к владельцам поместья распевать рождественские гимны. На сей раз они возникли неожиданно, из-за плотных штор, один за другим; свет в огромном холле приглушили. Их было десять: семеро мужчин и три женщины. В тот морозный вечер на них были теплые плащи, а в руке у каждого фонарь. Фонари зажгли, как только закрылись тяжелые двери. Чувствуя себя неуютно в новеньком смокинге, я стоял между миссис Турвилл и Генри справа от камина и слушал старинные невинно-ностальгические гимны, уверенно исполнявшиеся задушевными деревенскими голосами. После этого дворецкий Пул и одна из горничных вынесли сладкие пирожки с изюмом и миндалем и горячий пунш. Но деревенские ощущали себя скованно. Они привыкли петь для Турвиллов, а теперь поместье находилось в чужих руках, поэтому они ели и пили с почти неприличной поспешностью. Когда фонари погасили и дверь открыли, мой дядя поблагодарил их и пожелал спокойной ночи. Мисс Мейкпис стояла рядом. Мисс Белсайз порхала вокруг них так, словно являлась хозяйкой поместья. Турвиллы отошли в дальний конец холла; еще когда начиналось пение, я заметил, как жена высвободила свою руку из ладони мужа.