С того дня она стала реже дуться на меня и чаще откровенничать со мной. Иногда она рассказывала такое, от чего мне делалось неловко. Она говорила, что никогда не спала ни с кем, кроме отца. В жутко непристойных выражениях призналась, что отец всегда был скорострелом, а ей даже обниматься с ним никогда не нравилось. Рассказала, что всегда любила его и сейчас любит, но только как брата. Рассказала, что единственным счастливым моментом в ее жизни был тот, когда я, первая ее дочь, появилась из ее живота. Рассказала, что самый страшный грех, за который она будет гореть в аду, состоит в том, что она никогда не любила остальных детей, считала их наказанием, и только меня своей настоящей, единственной дочерью. Она сказала мне об этом в поликлинике, когда мы ждали приема, и расплакалась сильнее, чем обычно. «Всю жизнь я о тебе одной заботилась, остальные мне были как приемные, вот и заслужила! Как ты меня разочаровала, Лену, за что ты меня убила? Ты не должна была бросать Пьетро, связываться с сыном Сарраторе. Он ведь еще хуже отца, тот хоть порядочный семьянин и чужих жен никогда не совращал».
С того дня она стала реже дуться на меня и чаще откровенничать со мной. Иногда она рассказывала такое, от чего мне делалось неловко. Она говорила, что никогда не спала ни с кем, кроме отца. В жутко непристойных выражениях призналась, что отец всегда был скорострелом, а ей даже обниматься с ним никогда не нравилось. Рассказала, что всегда любила его и сейчас любит, но только как брата. Рассказала, что единственным счастливым моментом в ее жизни был тот, когда я, первая ее дочь, появилась из ее живота. Рассказала, что самый страшный грех, за который она будет гореть в аду, состоит в том, что она никогда не любила остальных детей, считала их наказанием, и только меня своей настоящей, единственной дочерью. Она сказала мне об этом в поликлинике, когда мы ждали приема, и расплакалась сильнее, чем обычно. «Всю жизнь я о тебе одной заботилась, остальные мне были как приемные, вот и заслужила! Как ты меня разочаровала, Лену, за что ты меня убила? Ты не должна была бросать Пьетро, связываться с сыном Сарраторе. Он ведь еще хуже отца, тот хоть порядочный семьянин и чужих жен никогда не совращал».
Я защищала Нино. Пыталась переубедить ее, говорила, что теперь можно разводиться, что мы оба разведемся, а потом поженимся. Она слушала меня не перебивая. Ее почти покинули силы, с какими она обычно бросалась доказывать свою правоту, и она все чаще ограничивалась тем, что молча мотала головой. Бледная, кожа да кости, если она и возражала мне, то тихо, печальным голосом:
Когда поженитесь? Где? Долго мне еще смотреть, как ты скатываешься ниже моего?
Не волнуйся, мам, все будет хорошо. Я же стараюсь, скоро все пойдет на лад.
Нет, Лену, ты остановилась, не двигаешься больше вперед.
Вот увидишь, ты еще будешь мной гордиться, всеми нами будешь гордиться и мной, и сестрой, и братьями.
Их я давным-давно забросила и очень виновата.
Неправда. Элиза ни в чем не нуждается, Пеппе и Джанни при деле, зарабатывают хорошо. Чего еще ты от них хочешь?
Хочу исправить, что натворила. Я их всех троих отдала Марчелло и страшно ошиблась.
Она говорила шепотом и была безутешна. Картина, которую она нарисовала, поразила меня. «Марчелло бандит еще похлеще Микеле, он втянул моих сыновей в свои делишки. Все думают, что он лучше брата, но это не так. Он и Элизу испортил, она теперь считает себя Солара больше, чем Греко, во всем ему потакает». Все это она прошептала мне на ухо, будто мы сидели не в приемном отделении одной из самых известных в городе клиник, уже несколько часов ожидая своей очереди, а где-нибудь в засаде, зная, что нас может подслушать Марчелло. Я пыталась успокоить ее: не то от болезни, не то от старости она явно преувеличивала. «Ты слишком за них переживаешь, мам, не надо так». «Волнуюсь, ответила она, потому что знаю все, а ты ничего не знаешь. Спроси у Лины, раз мне не веришь».
Тут вдруг от ностальгических рассказов о квартале, о том, как все изменилось к худшему («Когда дон Акилле всем заправлял, было лучше»), она перешла к Лиле. Хвалила она ее еще более убежденно. Лила одна способна навести порядок в квартале. Лила умеет использовать хороших людей, а плохих и подавно. Лила знает про все мерзости, которые творятся в квартале, но никогда никого не осуждает, потому что сама ошибалась, она и другим прощает ошибки и просто всегда старается помочь. Лила, по ее словам, представала кем-то вроде святой воительницы, которая осеняет светом справедливого возмездия шоссе, сквер, старые и новые дома квартала.
Я слушала ее, и мне казалось, что если я для нее чего-то и стою, то только потому, что знаюсь с новой властительницей квартала. Она сказала, что моя дружба с Лилой дружба полезная, и я должна держаться за нее, что бы ни случилось. «Сделай мне одолжение, попросила она наконец, поговори с ней и с Энцо, пусть заберут твоих братьев с дурной дорожки, пристроят к себе на работу».
Я улыбнулась и заправила ей выбившуюся прядь седых волос. Она корила себя, что не заботилась о других детях, а сама, сгорбившись, обвивая дрожащими руками с побелевшими ногтями мою руку, просила за них. Она хотела вырвать их у Солара и отдать Лиле. Она хотела исправить ошибку, которую допустила, разрываясь между желанием сделать как лучше и насолить всем побольше. Лила была для нее воплощением желания сделать как лучше.
Мама, сказала я, я сделаю все, что захочешь, вот только Пеппе и Джанни не пойдут к Лиле, даже если она их и возьмет (хотя, скорее всего, не возьмет; там ведь надо учиться). Ну не станут они работать на нее за гроши, у Солара они больше получают.
Мать расстроенно кивнула:
Наверное, только ты все равно попроси. Тебя так долго не было, ты мало что знаешь, а мы-то видели, как Лила обуздала Микеле. Теперь она еще и забеременела: вот увидишь, она еще сильнее станет. Стоит ей только захотеть обоим Солара ноги переломает.
43
Месяцы беременности, несмотря на все заботы, для меня летели быстро, а для Лилы еле ползли. Мы часто замечали, что время в ожидании идет для нас по-разному: я говорила, что уже на четвертом месяце, а она что еще только на четвертом. Цвет лица у нее стал здоровее, черты лица округлились. Но все равно было очевидно, что мы с ней по-разному реагируем на беременность: мой организм увлеченно участвовал в процессе, ее недовольно пытался смириться.
Как-то в воскресенье мы с Лилой и девочками гуляли по Толедо и наткнулись на Джильолу. Встреча имела огромное значение: она окончательно убедила меня, что Лила приложила руку к сумасшествию Микеле Солары. Джильола была густо накрашена, но одета неряшливо и растрепана. Она шла выпятив грудь и вихляя задницей, которая стала у нее еще больше. Она очень нам обрадовалась и не собиралась быстро отпускать. Выразив восхищение моими дочками, она потащила нас в «Гамбринус», заказала кучу еды и жадно набросилась на все подряд закуски вперемешку с десертами. О моих дочках она тут же забыла, как, впрочем, и они о ней: когда она во весь голос начала перечислять обиды, которые ей пришлось снести от Микеле, девочкам стало скучно, и они отправились исследовать кафе.
Джильола никак не могла смириться с тем, как он с ней обошелся. «Он настоящее животное!» жаловалась она. Доходило до того, что он орал: «Хватит грозить попусту, иди и убей себя, давай, прыгай с балкона, сдохни уже, наконец!» а потом заставлял ее делать вид, что у них все в порядке, швыряя ей сотни тысяч лир, будто деньгами можно наполнить не только карманы, но и душу. Она была в бешенстве и вместе с тем в отчаянии. Обращалась она исключительно ко мне, ведь меня долго не было, и я все пропустила. Рассказывала, как муж пинками выставил ее из дома в Позиллипо, отправил с двумя детьми ютиться в двух тесных темных комнатушках в квартале. Она призывала на голову Микеле самые страшные болезни и мучительную смерть, но теперь сменила слушателя и говорила, глядя на Лилу, словно призывала ее в сообщницы и умоляла воплотить в жизнь ее проклятия. «Правильно ты сделала, что стребовала столько себе на зарплату, а потом ушла. А если еще и надула его по деньгам и того лучше! Слава богу, хоть ты знаешь, как себя с такими мразями вести, попей из него кровушки побольше! Он твоего ухода не пережил, никак не может смириться, что тебе без него только лучше! Ну какая же ты молодец, просто молодец, еще немножко и он окончательно от тебя сбрендит, вот и доведи его, чтоб сдох поскорей, черт бы его побрал!»
Тут она вдруг вспомнила, что мы обе беременны, и попросила потрогать животы. Мне она положила свою широкую руку почти на лобок, спросила, какой месяц, я ответила, что четвертый. «Ничего себе! Уже на четвертом месяце!» А Лиле с неожиданной неприязнью сообщила: «Есть женщины, которые никак не могут разродиться, хотят, чтоб ребенок вечно в животе сидел. Вот ты из таких». Ей было бесполезно объяснять, что срок у нас одинаковый, что нам обеим по подсчетам рожать в январе. Она на это только тряхнула головой и сказала Лиле: «Да я вообще думала, что ты уже родила, представляешь? и с неожиданным страданием в голосе прибавила: Пусть Микеле подольше посмотрит на тебя с животом, помучается, побеси его как следует, ты умеешь, прямо в рожу ему свой живот сунь, пусть со злости лопнет». После этого она объявила, что у нее дела и ей надо срочно бежать, что не помешало ей еще раза два или три повторить, что нам надо непременно видеться чаще («Снова будем держаться друг за друга, как в детстве, думать только о себе, и никакие придурки нам будут не страшны! Помните, как было здорово?!»). Девочки играли на улице, им она даже рукой не помахала на прощание, зато успела отпустить пару сальных шуточек официанту.
Вот чокнутая! воскликнула Лила. Что с моим животом не так?
Да нет, все так.
А со мной?
И с тобой. Не бери в голову.
44
И правда, ничего особенного с Лилой не происходило, точнее ничего нового. Она была все той же неугомонной девчонкой, обладавшей невероятной силой притяжения, которая и делала ее особенной. Все, что с ней происходило, как хорошее, так и плохое (как она переносила беременность, что сотворила с Микеле, как подчинила себе целый квартал), было более насыщенным, чем то, что происходило с остальными, поэтому и время ее казалось текло медленнее. Из-за болезни матери я то и дело бывала в квартале, и виделись мы все чаще. Но теперь все изменилось: то ли в силу своей известности, то ли из-за свалившихся на меня бед я чувствовала себя взрослее Лилы и была готова снова впустить ее в свою жизнь, больше не боясь ее колдовских чар.