Смешная штука жизнь.
Эпизодик для масштаба: в общаге братства «Фи Гамма Дельта», куда я «присягнул», но отказался носить синенькую ермолку, фактически велел им засунуть ее себе куда надо, а вместо этого настоял, чтобы мне дали пивной бочонок, почти пустой, и поднял его на заре над головой и опорожнил от всех опивков как-то ночью совсем один, в совершенно пустом доме братства на 114-й улице, разве что, может, один-другой парень спит наверху, совершенно неосвещенный дом, я сижу в удобном кресле в холле братства, кручу во всю мощь пластинки Гленна Миллера. Чуть не плачу. Гленн Миллер и Фрэнк Синатра с Томми Дорси «Та, кого люблю, принадлежит другому» и «Со мною все бывает» или «Чероки» Чарли Барнета. «Эта моя любовь». Помогаю паралитику или спазматику д-ру Филиппу Клэру пройти по студгородку, мы только что решали его кроссворды, что он сочиняет для нью-йоркского «Дневника-Американца», он меня любит, потому что я француз. Ко мне в комнату общаги однажды проливной ночью заходит старина Джо Хэттер в битой шляпе, полностью растворившейся под дождем, взор туманен, и говорит: «Иисус Христос сегодня ночью ссыт на землю». В баре «Уэст-Энд» Бармен Джонни глядит поверх всех голов, уперев здоровенные ручищи в стойку. В библиотечном абонементе изучаю «Из мрака ночи» Яна Валтина, и сегодня по-прежнему хорошая книжка для чтения. Брожу по Библиотеке Лоу, не очень понимая про библиотеки или как-то. Говорил же тебе, жизнь смешная штука. Девушки в галошах по снегу. Девушки из Барнарда все готовы лопнуть, как спелые вишни в апреле, кому, к черту, по силам изучать французские книжки? На скамейке в Риверсайд-парке ко мне подваливает высокий педик, спрашивает: «Как оно висит?» а я отвечаю: «За шею, надеюсь». Турк Тадзик, универовский крайний следующего года, плачет у меня в комнате пьяный, рассказывает, как однажды присел на Главной улице в каком-то городке в Пеннси и посрал у всех на виду, ему стыдно. Парни ссут у бара «Уэст-Энд» прямо на тротуар. «Будуарные ящеры», парни, что сидят в холле общаги и ничего не делают, закинув ноги на другие стулья. К доске пришпилены громадные записки, где сообщается, где можно купить себе рубашку, сменить радиоприемник, как доехать до Арканзаса или боле-мене просто убиться вусмерть. Ноге моей лучше, я теперь официант в столовой Джона Джея, то есть я кофейный официант, с кофейным подносом, уравновешенным на левой руке, брожу везде, любопытственно, господа и дамы кивают мне, я подхожу к ним слева и наливаю деликатного кофе им в чашки; один парень мне говорит: «Знаешь старого перца, которому ты только что кофе налил? Томас Манн». Ноги мои лучше, я прогуливаюсь по Бруклинскому мосту, вспоминая ту ревущую метель в 1936-м, когда мне было четырнадцать лет и Ма привезла меня в Бруклин навестить Бабулю Ти Ма: у меня с собой были мои лоуэллские боты: я сказал, что пойду погуляю через Бруклинский мост и обратно, «Ладно», перехожу я мост в воющем ветре с обжигающей снеговой слякотью мне прямо в красное лицо, естественно, вокруг ни души, только этот мужик идет, ростом где-то футов 6, тело крупное, а голова маленькая, шагает в сторону Бруклина и на меня не глядит, шаг размашистый и задумчивость. Знаешь, кто был тот старый перец?
Томас Вулф.
Переходи к Книге Пятой.
Книга пятая
I
Под конец той весны, примерно когда закончился мой первый курс и второй был на подходе, я выбирался из турникета подземки с Па, посмотрев французское кино на Таймз-сквер, и тут такой Чэд Стоун идет в другую сторону, с кучкой футболистов Коламбии. Чэду суждено было стать капитаном университетской команды Коламбии, потом врачом, потом умереть в тридцать восемь лет от переутомившегося сердца, красивый здоровяк из Леоминстера, Масс., кстати, и он мне говорит: «Ну, Джек, тебя выбрали вице-президентом второго курса».
«Что? Меня?»
«С перевесом в один голос, крыса, в один голос против МЕНЯ». И это была правда. Отец мой тут же сфотал меня в облезлой будочке на Таймз-сквер, но ему и помститься не могло, что́ произойдет с моим раскуроченным старым добрым вторым курсом, уже стоял май 1941-го, и в мире точно заваривались события. Но эта фигня с вице-президентством второго курса никак не повлияла на моего препода по химии, д-ра Такого-то, кто, пыхтя трубкой, поставил меня в известность, что химию я завалил и подтягиваться по ней мне придется все лето дома в Лоуэлле, а не то я стипендию профукаю.
Штука же с химией была в том, что в первый же день, когда я пришел в класс, или в лабу, той осенью 1940-го, и увидел все эти чертовы пробирки и вонючие трубки, и узрел, как маньяки в фартуках возятся с серой и патокой, я себе сказал: «Фу, ни за что больше не стану ходить на эти занятия». Не знаю почему, но не мог я этого терпеть. Забавно тут то, что в последующие свои годы как более или менее спец по «наркотикам» я про химию точно много чего узнал, и про химические равновесия, потребные для определенных авантюрных возбуждений рассудка. Но нет, кол по химии, я впервые вообще в своей жизни провалил какой-то предмет, и преподаватель не шутил. Я не собирался его умолять. Он мне сказал, где брать необходимые учебники, и пробирки, и Фаустову дребедень, чтоб взять домой на лето.
Штука же с химией была в том, что в первый же день, когда я пришел в класс, или в лабу, той осенью 1940-го, и увидел все эти чертовы пробирки и вонючие трубки, и узрел, как маньяки в фартуках возятся с серой и патокой, я себе сказал: «Фу, ни за что больше не стану ходить на эти занятия». Не знаю почему, но не мог я этого терпеть. Забавно тут то, что в последующие свои годы как более или менее спец по «наркотикам» я про химию точно много чего узнал, и про химические равновесия, потребные для определенных авантюрных возбуждений рассудка. Но нет, кол по химии, я впервые вообще в своей жизни провалил какой-то предмет, и преподаватель не шутил. Я не собирался его умолять. Он мне сказал, где брать необходимые учебники, и пробирки, и Фаустову дребедень, чтоб взять домой на лето.
Дома поэтому лето было чеканутое, где я совершенно отказывался учить свою химию. Мне очень не хватало моего негритянского друга Джои Джеймза, который тянул меня по химии весь год, как я уже сказал.
Тем летом я поехал домой и вместо этого забавлялся плаваньем, пил пиво, делал себе и Елозе громадные сэндвичи с гамбургерами («Старыи особыи Загго» он их называл, потому что там только котлета, зажаренная в большом количестве настоящего сливочного масла, положенная на свежий хлеб с кетчупом), и когда настал конец августа, я по-прежнему ничего особенного не сделал. Но теперь они были готовы дать мне прослушать курс заново, по плану Лу Либбла и других друзей, потому как нам теперь нужно было оставить футбольную команду, да и вообще я, вероятно, не такой тупой, чтобы все не исправить. Странное дело, мне этого не хотелось.
Тем летом Саббас стал постоянщиком в моей старой банде друзей детства: Джи-Джей, Елоза, Скотчо et al., и мы даже предприняли чокнутое путешествие в Вермонт в старой колымаге, чтобы впервые напиться в лесах виски, у гранитного карьера, где купаются. У этой плавательной дыры я набрал в грудь побольше воздуху, пьяный, и занырнул глубоко, футов на 20, и остался там, щерясь в пучеглазой тьме. Бедный Саббас подумал, что я утонул, сорвал с себя всю одежду и нырнул за мною следом. Я выскочил на поверхность с хохотом. Он плакал на берегу. (Св. Савва основал монастырь шестого века, греческий православный, теперь похоронен в Храме Гроба Господня в Иерусалиме, а службу вел Патриарх Венедикт в 1965 году.) Я вкепал еще виски и схватился за деревцо высотой футов 5, обвернул его вокруг своей голой спины и попробовал вырвать его с корнями из земли. Джи-Джей говорит, что никогда этого не забудет: он утверждает, что я пытался весь Вермонт от корней оторвать. С тех пор он меня звал «Сила-есть-ума-не-надо». Покуда мы пили виски дальше, я увидел, как движутся Зеленые горы, перефразируя Хемингуэя в его спальном мешке. Мы поехали обратно в Лоуэлл пьяные и мутные, я спал на коленях у Сабби всю дорогу, а он всю ночь плакал, потом дремал.
Позднее мы с Сабби несколько раз на попутках ездили в Бостон поглядеть кино, валандались по Бостонскому Выгону и глядели, как люди ходят мимо, время от времени Сабби подскакивал и произносил обширные Ленинские речи на участке с мыльными ящиками, где вокруг тусовались голуби, наблюдая за дискутенью. Вот Сабби в пламенеюще-белой рубашке с коротким рукавом, со своими буйными черными кудрями разглагольствует перед всеми о Братстве Людей. Это было здорово. В те дни мы все были за Ленина или за кого угодно за коммунистов, это еще до того, как мы выяснили, что Хенри Фонда в «Блокаде» был вовсе не таким уж великим антифашистским идеалистом, просто оборотной стороной монеты фашизма, т. е. какая, к черту, разница между фашистом Гитлером и антифашистом Сталиным, или же, как сегодня, фашистом Линколном Рокуэллом и антифашистом Эрнесто Геварой, или сама кого угодно назови? Кроме того, если мне можно заметить тут в трезвом настроении, что предлагал мне изучать Колледж Коламбиа в смысле этого их курса под названием Современная Цивилизация, кроме трудов Маркса, Энгельса, Ленина, Расселла, и прочие разнообразные синьки, которые хорошо смотрятся только на синей бумаге, а архитектором все время остается это незримое чудище по прозванью Живой Человек?
Кроме того, я пару раз ездил на попутках в Бостон с Дики Хэмпширом полазить в порту, поглядеть, нельзя ли сесть на судно до Гонконга и стать крупными авантюристами, как Виктор Маклэглен. Четвертого Июля мы все отправились в Бостон и бродили по Сколли-сквер в поисках фиф, которых там не было. Почти все свои пятничные вечера я распевал все подряд песенки из оперетт, какие только есть в книжках, под яблоней в Сентервилле, Лоуэлл, с Мо Коул: и ух как же мы пели: а позже она какое-то время пела с оркестром Бенни Гудмена. Она однажды пришла меня навестить средь бела дня летом, надев облегающее платье, красное, как пожарная машина, и на высоких каблуках, у-ух. (Я в этой книжке о любовных романах много не упоминаю, потому что, мне сдается, уступать любовным причудам девушек малейшая из моих Сует.)
Но лето снашивалось, а я так и не разобрался со своей химией, и тут настало время, когда мой отец, работавший линотипистом не в городе, иногда в Эндовере, Масс., а иногда в Бостоне, иногда в Меридене, Конн., теперь получил себе постоянную работу, сросшуюся в Нью-Хейвене, Конн., и решено было нам всем переезжать туда. Сестра моя к тому времени уже вышла замуж. Когда мы паковали вещи, я ходил, и ночил потакетвилльские звезды дерев, и писал грустные песни о том, как «соберу я свои ставки и дальше покачу». Но суть была не в том.