В той части мы пришли к выводу, что любой вид мобилизации группирует и поляризует фундаментальный социальный факт таким образом, чтобы получить оптимальную социальную стоимость. Тогда «увеличение в объеме и динамической плотности» это, очевидно, есть вид мобилизации. А «глубоко изменяет основные условия коллективного существования» в нашем понимании то же самое, что «группирует и поляризует фундаменальный социальный факт». Термины разные, а смысл один. Функция социального действия одна и та же, и сводится к формированию на русском фронте социальной среды, не имевшей аналогов в современных ей обществах, взаимодействие с которыми, в свою очередь, влияло на ход социальных процессов внутри этой среды.
Между динамической плотностью Э. Дюркгейма и нашей, в данном случае, военной мобилизацией существует и разница. Э. Дюркгейм только обозначает факт «увеличения объема и динамической плотности», но не дает инструментария, с помощью которого можно было бы их как-то измерить. Ссылка на нравственную сплоченность не очень убедительна, так как вещь эта достаточно эфемерная. Ясно, что без объективных параметров динамическая плотность остается лишь понятием.
Мы же утверждаем, что поляризация фундаментального социального факта, проведенная в виде военной мобилизации, ведет к созданию кумулятивной социальной стоимости, которую, как показал пример с русской армией, можно измерить. Конечно, достаточно относительно и с помощью условных единиц социальной стоимости. Но, тем не менее, это шаг к более объективной оценке социальных фактов, некоторая дискретность.
Таким образом, возвращаясь к событиям 1914 года, можно отметить, что, несмотря на более высокую «динамическую плотность» передовых линий фронта, они целиком зависели от слаженной и бесперебойной работы более «объемного» тыла, своеобразного социального маховика, масса которого постепенно возрастала, что, в свою очередь, вело к росту его социального потенциала и к революции. Это обстоятельство превратилось в новый социальный факт, который не мог существовать в обыденной гражданской жизни. Он родился и проявил себя в полной мере лишь в условиях русской военной мобилизации, в условиях широкомасштабных боевых действий, в условиях мировой войны.
Этот новый социальный факт диктовал свои правила социального поведения, игнорировать которые никто не мог. Как считал Э. Дюркгейм, «возникающие в собрании (видимо, неточный перевод, должно быть «в обществе», В. М.) великие движения энтузиазма, негодования, сострадания не зарождаются ни в каком отдельном сознании. Они приходят к каждому из нас извне и способны увлечь нас, вопреки нам самим».[147] Поэтому вступление России в мировую войну 1914 года, овеянное поначалу ореолом романтики и энтузиазма, увлекло ее «в объятия» нового социального факта, не существовавшего до этого, и сформировавшего ту самую уникальную социальную среду, которая характеризовалась иными, отличными от других участников войны, социальными отношениями.
Назовем этот социальный факт эффектом обратной социальной полярности, который условно можно выразить в виде формулы А1:Т3 = (КС), где А это армия, Т тыл армии, цифры отношение А к Т, а в скобках кумулятивная стоимость со знаком полярности, в данном случае с минусом. Если цифры равны или А > Т, то КС становится позитивной. Полагаем, что именно эффект обратной социальной полярности определял уникальность социальной среды не только на театре военных действий, но и на территории всей страны, так как армия миллионами нитей была с ней связана.
Для государства это была единственная возможность правильно организовать боевые действия на фронте и вообще прикрыть сплошной фронт от Балтийского до Черного моря на расстоянии 1400 км (а был еще Кавказский фронт протяженностью порядка 500 км). Хотелось бы подчеркнуть, что кроме нее таким протяженным фронтом не обладал никто (протяженность Западного фронта союзников в Европе составляла, например, 600 км).[148]
Это обстоятельство, наряду с общей отсталостью, ставило Россию в исключительное положение не только с точки зрения нарастания военных и экономических проблем: оно формировало новые требования к социальной организации и фронта, и тыла. В схожем положении, правда, оказалась и Германия. Общая протяженность ее фронтов на Востоке и на Западе, видимо, приближалась к 1200 км (т. к. примерно половину Восточного фронта прикрывала Австро-Венгрия). Но она воевала на два фронта, и этот выбор с ее стороны был сознательным, она к нему готовилась. В то время как в России, по едкому выражению Н. Н. Головина, война расстроила все планы военного ведомства (с. 23).
Чтобы лучше представить себе механизм действия кумулятивной социальной стоимости, вернемся к первоисточнику к Орде. Выше мы рассмотрели ее как простейший вид социальной общности, превратившийся в военное общество, общество с высокой устойчивостью социальных связей, замешанных на военной круговой поруке и родовых традициях. Российскую империю, конечно, нельзя взять и вот так просто приравнять к «протоплазме социального мира» только на том основании, что Г. Спенсер причислял ее, так же, как и Орду, к военному типу обществ. Однако нельзя и отрицать ее родственные связи с Ордой. Как говорили когда-то наши французские друзья, поскреби русского и найдешь татарина (grattez le Russe, et vous verrez un Tartare). Сказать, что они сильно ошибались, в общем-то, было бы неправильно. Г. В. Вернадский, например, поддерживая основоположника евразийства Николая Трубецкого, утверждал, что «русские унаследовали свою империю от Чингис-хана»[149] и приводил этому массу доказательств.
Но Орда была совершенным военным орудием, а Российская империя к ХХ веку уже ничем в этом смысле похвастаться не могла. Можно сказать, что как военное общество она утратила свое видовое преимущество. Если Орда в период своего расцвета отличалась высочайшей социальной устойчивостью, то в России ситуация была прямо противоположной сословное общество оказалось в состоянии нарастающего антагонизма всех социальных слоев задолго до 1914 года.
Не случайно генерал Н. Н. Головин отметил громадную социальную несправедливость военной мобилизации. Однако когда мы исследовали понятие мобилизации, то пришли к выводу, что военная мобилизация является одним из видов мобилизации социальной. Поэтому в условиях массовой войны с коалицией европейских государств и сплошной линией фронта почти в 2000 километров проводить военную мобилизацию без опоры на социальную, как это было в Орде, значило заложить под фундамент социальных отношений мину замедленного действия.
И тогда действие механизма кумулятивной социальной стоимости выглядит следующим образом: при позитивной полярности, направленной на производство эффективной боевой работы на фронте, он мобилизует и армию, и тыл для достижения победы, примерно так, как это было в Орде. При обратной, отрицательной полярности к социальной демобилизации и к поражению.
В случае с Ордой мы имеем позитивную полярность, по крайней мере до 1480 года («стояние на Угре»), в случае с Россией начала ХХ века отрицательную, когда тыл превратился в массивное социальное тело, склонное к неконтролируемому самовозрастанию. Военная мобилизация здесь не стала частью мобилизации социальной. Этот факт признавался и некоторыми участниками тех событий.
Так, генерал Ю. Н. Данилов отмечал, что хотя перевод армии на военные рельсы прошел вполне удачно, в соответствии с расчетами мирного времени, «но оставалось нечто вне подготовки и исполнения, нечто гораздо большее отсутствовала вовсе мобилизация страны, то есть приспособление всех ее жизненных сил к длительной и упорной войне».[150]
В этом смысле можно сказать, что Чингис-хану в свое время повезло. Орда была социально мобилизована просто в силу кочевого образа жизни, в обществе царило относительное социальное равенство, перед законом все были равны, выполняли его неукоснительно, и служить должны были все в равной степени. Но Петру I, например, повезло куда меньше, ему пришлось перелицевать все социальные отношения сверху донизу, ему пришлось силой заставить всех работать на победу вообще-то говоря, для этого ему пришлось построить ни много ни мало, а новое государство. Очевидно, что ничего подобного не произошло ни летом 1914 года, ни летом или зимой 1915 или 1916 года; до февраля 1917 года никакой перелицовки не было (министерскую «чехарду», как вы понимаете, серьезной перелицовкой считать нельзя). А ведь масштабы войны были совсем другие, просто космические, если сравнивать с XVIII веком.
Справедливость по-русски, «незаконная» мобилизация и неминуемый выход из коалиции
Мы не рассматриваем здесь историю войны как цепь хронологически выстроенных событий и не даем оценок тем решениям, которые принимали руководители страны в тот период, не даем им никаких характеристик. Все это хорошо, в лицах изучено, можно сказать, поминутно. Как отмечал доктор исторических наук А. Н. Боханов на круглом столе 2007 года, посвященном юбилею Февральской революции, в Институте российской истории, никаких новых комплексов документов, материалов, каких-то исследований, посвященных этому периоду, которые перевернули бы наше представление о нем, в обращение, видимо, уже не поступит.[151]
Справедливость по-русски, «незаконная» мобилизация и неминуемый выход из коалиции
Мы не рассматриваем здесь историю войны как цепь хронологически выстроенных событий и не даем оценок тем решениям, которые принимали руководители страны в тот период, не даем им никаких характеристик. Все это хорошо, в лицах изучено, можно сказать, поминутно. Как отмечал доктор исторических наук А. Н. Боханов на круглом столе 2007 года, посвященном юбилею Февральской революции, в Институте российской истории, никаких новых комплексов документов, материалов, каких-то исследований, посвященных этому периоду, которые перевернули бы наше представление о нем, в обращение, видимо, уже не поступит.[151]
И не мудрено, проблема в том (мы говорили об этом выше), что у историков при избытке информации, при избытке исторического материала нет инструментов, с помощью которых они могли бы проникнуть в суть не только социальных, но, как ни странно, и исторических фактов, ведь и здесь «мы не принимали никакого участия в их формировании». Самое большое, на что они способны это вольные исторические интерпретации. И какими только небылицами нас не кормят.
Да простит нас читатель, но мы, конечно, не можем пройти мимо наиболее выдающихся из них. Так, академик Ю. Н. Пивоваров как-то сказал на канале «Культура», ссылаясь на дневники известного писателя М. М. Пришвина, что в годы войны не было продовольственных карточек, а значит, не было и кризиса. А в одном из интервью «Комсомольской правде» он заявил буквально следующее: «Мы были единственной страной в мире, которая во время Первой мировой войны не ввела карточки на продовольствие: настолько мы были богатые, процветающие и шли вперед. Если бы не эта ужасная революция, не Гражданская война, мы бы (и это говорят серьезнейшие ученые) к 1940-му году имели бы лучшую экономику мира».[152]