И я отвечу Вам, самодовольно смакуя момент своего триумфа: «Осмелюсь утверждать, что в редкие минуты просветления и ясности ума я способен видеть красоту. Сделайте одолжение не лишайте меня моих немногочисленных иллюзий».
Так вот: Геннадий Гольштейн красивый человек. Почему? По всему.
Потому что все может быть только у красивого человека.
А есть у него: любимое дело музыка, признание, благодарность многочисленных учеников и публики в концертных залах, понимание кто он, и еще много всего того, что невозможно переоценить.
И только у красивого человека может быть красивая любовь, когда музыкант, прожив с одной женщиной всю жизнь, на склоне лет, так же как и в молодости, посвящает ей со сцены свою музыку.
В один из дней я пришел к скромному мэтру на репетицию и хохотал, согнувшись в глубоком пополаме вместе со всем Училищем, над свернутыми набекрень мозгами «вертящихся».
Произошла эта история, когда что-то «вертящееся», заблаговременно урезав заработную плату педагогам приблизительно на треть, разослало по учебным заведениям указ с требованием преподавателей, внести предложения о повышении уровня обучения. Внести предложение о повышении в ситуации понижения требовалось и от Геннадия Львовича. К тому времени Геннадий Львович жил давно. Министерствами, постановлениями, органами, подорганами и другой бесовщиной его уже было не удивить.
Ну, подумаешь, даже не подумал Геннадий Львович, вышла еще одна «инициатива» чиновников, заявляющая обычным, хамским, образом, что я преподавал не так хорошо, как следовало бы.
Он и не мог понимать какие еще «предложения» он может внести. Вертеться Геннадий Львович не любил, резонно полагая, что при сильном вращении его может стошнить. А кроме того, в таком состоянии ни играть, ни преподавать совершенно не возможно.
Ученики Гольштейна блистали в концертных залах по всему миру. Игорь Бутман, Женя Стригалев, Дима Боевский и многие другие.
При ближайшем рассмотрении плодов деятельности Геннадия Львовича невольно закрадывается вопрос: «На каком основании это министерское лицо смело допустить себе мысль, что оно вообще смеет допускать мысли? А уж тем более о том, чтобы требовать от Геннадия Львовича повышения уровня?! И как оно вообще в это министерство попало?»
Хотя не утруждайтесь. Как раз это всем известно.
Когда на педсовете дошла очередь до предложения Геннадия Львовича, Геннадий Львович, встав за кафедру, с серьезным лицом достал из своего дипломата аккуратно сложенный вдвое листок и, развернув его, зачитал свое, подготовленное загодя, «предложение о повышении уровня»:
В целях повышения образовательного уровня в стенах Училища имени Мусоргского предлагаю: в фойе Училища имени Мусоргского, поставить бюст Геннадия Львовича Гольштейна из мраморной крошки. Хотя бы по пояс.
На этом педсовет закончился.
Маэстро отправился на репетицию оркестра, состоящего из его учеников. Оркестр именовался «Саксофоны Санкт-Петербурга».
«Не мой вальс»
1.Новые струны на гриф,
По щекам звук слезой.
Слышишь, как воздух красив!
В такт дрожит со струной.
Непроходимый романтик,
Ты в зеркало смотришь,
Как в сердце свое
Все одно, не твое.
2.
Тонкие пальцы на гриф!
Что о них? Но, когда,
«Сильные мира» смешны,
И слабы до ума,
Может на этих, мозолистых пальцах,
И держится наша земля.
Не твоя. Не моя.
Припев:
Доброго дня! Видишь свет?
Догоняй, он ждать не будет.
Солнце за хвост для меня,
И, в пригоршне глупым людям.
Где взять лета,
Всем нам, бледным?
14. Обострение за обострением. (Cm)
14. Обострение за обострением. (Cm)
«Мне казалось, что казалось,
оказалось показалось»
Я играл везде, всегда, по поводу и без повода расчехляя дудку. Меня приходили слушать местные саксофонисты и хорошо отзывались о моей игре. Это льстило. Я всегда хотел и готов был доказывать всем и каждому, что я лучший.
Казалось, жизнь моя вскоре станет еще интереснее.
И вскоре она стала интереснее. Бог пестро раскрасил этот мир.
Я проснулся приблизительно в обеденное время после обычного ночного джем-сейшена. Играли до утра. Пристрастием к алкоголю я никогда не отличался, и выпито было этой ночью не больше пятидесяти граммов коньяку с чашкой кофе. Не думаю, что это могло стать причиной того состояния, в котором я проснулся.
Я попытался встать с постели и тут же присел обратно, ощутив сильную слабость во всем теле. Моя голова как будто находилась в центрифуге, перед глазами все плыло. Возникло ощущение стянутости кожи. Грудь, ноги, руки словно были обернуты целлофаном. Я попытался объяснить это состояние Злате и увидел в ее глазах удивление и непонимание. Да и как это можно было понимать! Я и сам описать всего этого толком не мог.
Было ясно, что это то же самое, что со мной уже случалось ранее, но теперь это было в более тяжелой форме. Злата посочувствовала, как могла, и, посоветовав сходить к врачу, удалилась. Ее можно было понять. Вам часто говорят, что у ваших близких или друзей кружится голова? И что вы советуете? Вот и она не понимала. А объяснить было невозможно.
Полежав еще немного, я встал, принял душ и расходился. И мы продолжали жить дальше. Со временем я привык жить и с этим.
Прошел год, прежде чем нарастающая слабость заставила меня все же пойти к врачу.
На приеме у пожилой женщины-невропатолога при попытке объяснить причину, по которой я пришел, она попросту на меня накричала. По своей дремучести в медицине, я нечаянно назвал онемение конечностей анемией.
Какая еще анемия!? кричала доктор. Все доктора, ну и лечитесь сами, если каждый диагност!
И раздраженно стуча мне по почкам, спрашивала таким же раздраженным голосом:
Здесь больно? А здесь? А здесь?
И написав направление на рентген, уставилась в окно, погрузившись в свои несомненно тяжкие мысли.
Так начались походы по врачам. Они длились до тех пор, пока мне не надоело выслушивать постоянное хамство, платить работникам «бесплатной» медицины в «лапу» за анализы. Получая талон со временем приема, сидеть в очередях с ругающимися бабушками и так далее и тому подобное. Ну, наши больные знают: чтобы болеть, особенно нервными заболеваниями, нужны очень крепкие нервы.
Но были вещи, которые меня действительно поддерживали. Это музыка, тренажерный зал, который я не без труда, но все-же посещал и, конечно же, Злата.
Состояние медленно, но верно ухудшалось. Появилась быстрая утомляемость. По утрам мне хватало пятнадцати минут бодрствования, чтобы почувствовать себя уставшим, и я искал место, куда бы можно было прилечь.
Я то и дело обнаруживал у себя новые обострения неизвестной мне болезни. Время от времени возникали свежие зоны онемения на теле. У меня сводило мышцы шеи, рук, ног. Все это намазывалось разными мазями. Отпускало, но уже не до конца.
Со времен службы в военном оркестре я перестал писать песни. Но неожиданно такая потребность вернулась. Я не знаю, что послужило толчком к этому. Может мое физическое состояние, может любовь к девушке, которая теперь была моей женой. А может быть все вместе.
Как бы то ни было, я начал снова придумывать их.
Я писал буквально в захлеб. Иногда, за ночь по две. Сейчас я удивляюсь такой творческой плодовитости. Казалось, сочинительство песен берет реванш за несколько лет молчания.
Что? Вам не хватает секса? Ах, да! Я чуть было не забыл. Во времена триллеров, экшенов и блог-бастеров, в каждой подобной истории он должен присутствовать. Хм Даже не знаю с чего начать
Может Когда она глубоко за полночь сонливо трет глазки, ты берешь гитару и идешь на кухню. И раскрывая чистую нотную тетрадь, знаешь она будет засыпать под мягкие звуки нейлоновых струн, чуть слышно расплывающихся по вашему уютному дому. Когда ты чувствуешь, как со звучанием первого аккорда ее дыхание становиться ровным, входя в резонанс с вибрацией струн. А когда начинаешь записывать в ноты первую музыкальную фразу, шурша карандашом по чистой, пахнущей свежестью бумаге она уже спит. Ты извлекаешь звуки тихо, чтобы не потревожить ее сон, но заканчивая работу, испытываешь возбуждение от желания скорее спеть ей новую песню. И сомневаясь достойна ли эта песня пробуждения той, ради которой старался, ты крадешься в комнату, как кот. Бесшумно открываешь дверь и долго стоишь у кровати, любуясь спящей красавицей.
Что ей снилось, когда она слышала сквозь сон, как скользят по струнам пальцы человека, который любит ее?
И в этот момент она просыпается. Садится на кровати, закутавшись в одеяло, и молча устремляет на тебя внимательный, ясный взгляд, как будто говоря этим: «Ну, я готова это услышать». И ты поешь ей песню, зная, что между вами только музыка и одеяло. И это одеяло срывается с нее в тот самый момент, когда перестает звучать последний аккорд. А потом вы долго не можете насытиться друг другом, словно были в разлуке длинною в несколько жизней. И засыпаете под шум первых вышедших на свои маршруты троллейбусов.
Где они эти песни? Я писал и выбрасывал их на утро, чтобы через несколько дней, а точнее ночей, сочинять снова.
Интерес к джазу не то что начал угасать, но отошел на второй план. Я загорелся своими песнями.
В состоянии болезни многие вещи, на которые прежде не обращал внимания, стали восприниматься острее. Время сжималось, я понимал: чтобы я ни делал теперь, а тем более, какую бы музыку я ни играл, в нее нужно верить. Ничего наполовину. Все до конца.
Не помню, когда и кому из музыкантов первому я показал одну из своих песен.
Давай сыграем, услышал я в ответ.
И мы сыграли. И потом еще. И начали собираться на репетиции и делать программу. Это был совсем не джаз, но в то же время джазовые интонации из моей музыки не уходили. Чем дальше, тем больше у меня просыпался азарт к этому.
Отныне джаз стал для меня возможностью заработать и доказать, но уже не другим, а себе, что я могу выходить на джем как полноценный человек. Что я могу играть темы Чарли Паркера, Джона Колтрейна и других великих музыкантов, как и раньше. Внешне никому не было видно, что мне тяжело, и я плохо себя чувствую. И даже более того, на джемах я улыбался и подтрунивал над теми музыкантами, которые вели себя не так. Да, это было вызывающе, но у меня не было возможности разбираться в чужих, как правило, надуманных проблемах.
Однажды я вернулся с полдороги домой, идя на джем-сейшн в джаз-клуб «Квадрат». В тот вечер мне было физически трудно дойти.