Теперь благодаря нелепости этой я имею счастье и повод желать высказаться до конца, и так как такое желанье неудовлетворимо, то я ударюсь удовлетворять его на все лады: за письмом, если позволите, последует другое, об этой чистой, абсолютной, исключающей всякие взвешиванья и соображенья возможности восторгаться будет говориться и писаться мною с тою радостью, какой обязывает нас такой акт избавленья от мерил справедливости. Вам не следует читать их. Читает их женщина. Пишет же, плавит и раздувает первостепенный и редкий поэт, которому, в этом возвышении над женственностью, позавидовала бы и Марселина Деборд-Вальмор. Счастливая! И как я счастлив за Вас!
Я и сам собираюсь за границу. Непременно захочу Вас видеть иначе, нежели всегда хотел, а хотел и всегда, как хотел бы видеть Ахматову или (да Вы уже понимаете два разряда), захочу, лишь только смогу польстить себя надеждой хоть отдаленно заплатить Вам тем же, чем Вы сегодня меня подарили. Если же Вы согласитесь ответить мне на это письмо по адресу: Berlin W Fasanenstrasse 41, Pension Fasaneneck, Herrn Pr. L. Pasternack мне Вы доставите мне большую и мало еще заслуженную радость. И не забудьте сообщить в письме, простили ли Вы меня или нет: просьба моя об этом нешуточна и увесиста. О, теперь я понимаю Илью Григорьевича! Охотно в поклонении поменяюсь с ним местом. Может быть, пошлю на Ваше имя недавно вышедшую «Сестру мою жизнь», вероятно без надписи, и Вы окажетесь единственным современником, дело которого одушевленнее, живее и неожиданнее его самого, ввиду чего белеет только к личностям обращенный титульный лист, в прочих случаях испещряемый до отказу.
А теперь, как проститься с Вами? Целую Вашу руку.
Потрясенный Вами Б.ПастернакПисьмо 2
Берлин, 29 нов. июня 1922 г.
Цветаева Пастернаку
Дорогой Борис Леонидович!
Пишу Вам среди трезвого белого дня, переборов соблазн ночного часа и первого разбега.
Я дала Вашему письму остыть в себе, погрестись в щебне двух дней, что уцелеет?
И вот, из-под щебня:
Первое, что я почувствовала пробегом взгляда: спор. Кто-то спорит, кто-то сердится, кто-то призывает к ответу: кому-то не заплатила. Сердце сжалось от безнадежности, от ненужности. (Я тогда не прочла еще ни одного слова.)
Читаю (всё еще не понимая кто), и первое, что сквозь незнакомый разгон руки доходит: отброшен. (И мое: несносно: «Ну да, кто-то недоволен, возмущен! О, Господи! Чем я виновата, что он прочел мои стихи!») Только к концу 2-ой стр<аницы>, при имени Татьяны Федоровны Скрябиной как удар: Пастернак!
Теперь слушайте:
Когда-то (в 1918 г., весной) мы с Вами сидели рядом за ужином у Цейтлинов. Вы сказали: «Я хочу написать большой роман: с любовью, с героиней как Бальзак». И я подумала: «Как хорошо. Как точно. Как вне самолюбия. Поэт».
Потом я Вас пригласила: «Буду рада, если» Вы не пришли, потому что ничего нового в жизни не хочется.
Зимой 1919 г. встреча на Моховой. Вы несли продавать Соловьева (?) «потому что в доме совсем нет хлеба». «А сколько у Вас выходит хлеба в день?» «5 фунтов». «А у меня 3. Пишете?» «Да (или нет, не важно)». «Прощайте». «Прощайте».
(Книги. Хлеб. Человек.)
Зимой 1920 г., перед отъездом Эренбурга, в Союзе писателей читаю Царь-Девицу, со всей робостью: 1) рваных валенок, 2) русской своей речи, 3) явно-большой рукописи. Недоуменный вопрос на круговую: «Господа, фабула ясна?» И одобряющее хоровое: «Совсем нет. Доходят отдельные строчки».
Потом уже ухожу Ваш оклик: «М.И.!» «Ах, Вы здесь? Как я рада!» «Фабула ясна, дело в том, что Вы даете ее разъединенно, отдельными взрывами, в прерванности»
И мое молчаливое: Зо́рок. Поэт.
Осень 1921 г. Моя трущоба в Борисоглебском переулке. Вы в дверях. Письмо от И<льи> Г<ригорьевича>. Перебарывая первую жадность, заглушая радость ропотом слов (письмо так и лежит нераспечатанным) расспросы: «Как живете. Пишете ли? Что́ сейчас Москва?» И Ваше как глухо! «Река Паром Берега ли ко мне, я ли к берегу А может быть и берегов нет А может быть и »
Читаю (всё еще не понимая кто), и первое, что сквозь незнакомый разгон руки доходит: отброшен. (И мое: несносно: «Ну да, кто-то недоволен, возмущен! О, Господи! Чем я виновата, что он прочел мои стихи!») Только к концу 2-ой стр<аницы>, при имени Татьяны Федоровны Скрябиной как удар: Пастернак!
Теперь слушайте:
Когда-то (в 1918 г., весной) мы с Вами сидели рядом за ужином у Цейтлинов. Вы сказали: «Я хочу написать большой роман: с любовью, с героиней как Бальзак». И я подумала: «Как хорошо. Как точно. Как вне самолюбия. Поэт».
Потом я Вас пригласила: «Буду рада, если» Вы не пришли, потому что ничего нового в жизни не хочется.
Зимой 1919 г. встреча на Моховой. Вы несли продавать Соловьева (?) «потому что в доме совсем нет хлеба». «А сколько у Вас выходит хлеба в день?» «5 фунтов». «А у меня 3. Пишете?» «Да (или нет, не важно)». «Прощайте». «Прощайте».
(Книги. Хлеб. Человек.)
Зимой 1920 г., перед отъездом Эренбурга, в Союзе писателей читаю Царь-Девицу, со всей робостью: 1) рваных валенок, 2) русской своей речи, 3) явно-большой рукописи. Недоуменный вопрос на круговую: «Господа, фабула ясна?» И одобряющее хоровое: «Совсем нет. Доходят отдельные строчки».
Потом уже ухожу Ваш оклик: «М.И.!» «Ах, Вы здесь? Как я рада!» «Фабула ясна, дело в том, что Вы даете ее разъединенно, отдельными взрывами, в прерванности»
И мое молчаливое: Зо́рок. Поэт.
Осень 1921 г. Моя трущоба в Борисоглебском переулке. Вы в дверях. Письмо от И<льи> Г<ригорьевича>. Перебарывая первую жадность, заглушая радость ропотом слов (письмо так и лежит нераспечатанным) расспросы: «Как живете. Пишете ли? Что́ сейчас Москва?» И Ваше как глухо! «Река Паром Берега ли ко мне, я ли к берегу А может быть и берегов нет А может быть и »
И я, мысленно: Косноязычие большого. Темно́ты.
11-го (по-старому) апреля 1922 г. Похороны Т.Ф.Скрябиной. Я была с ней в дружбе 2 года подряд, ее единственным женским другом за жизнь. Дружба суровая: вся на деле и в беседе, мужская, вне нежности земных примет.
И вот провожаю ее большие глаза в землю.
Иду с Коганом, потом еще с каким-то, и вдруг рука на рукав как лапа. Вы. Я об этом тогда писала Эренбургу. Говорили о нем, я просила Вас писать ему, говорила о его безмерной любви к Вам, Вы принимали недоуменно, даже с тяжестью: «Совсем не понимаю за что Как трудно» (Мне было больно за И.Г, и этого я ему не писала.) «Я прочла Ваши стихи про голод» «Не говорите. Это позор. Я совсем другого хотел. Но знаете бывает так: над головой сонмами, а посмотришь: белая бумага. Проплыло. Не коснулось стола. А это я написал в последнюю минуту: пристают, звонят, номер не выйдет»
Потом рассказывали об Ахматовой. Я спросила об основной ее земной примете. И Вы, вглядываясь:
Чистота внимания. Она напоминает мне сестру.
Потом Вы меня хвалили («хотя этого говорить в лицо не нужно») за то, что я эти годы все-таки писала, ах, главное я и забыла! «Знаете, кому очень понравилась Ваша книга? Маяковскому».
Это была большая радость: дар всей чужести, побежденные пространства (времена?).
Я правда просияла внутри.
И гроб: белый, без венков. И уже вблизи успокаивающая арка Девичьего монастыря: благость.
И Вы «Я не с ними, это ошибка, знаете: отдаете стихи в какие-то сборники»
Теперь самое главное, стоим у могилы. Руки́ на рукаве уже нет. Чувствую как всегда в первую секундочку после расставания плечом, что Вы рядом, отступив на шаг.
Задумываюсь о Т<атьяне> Ф<едоровне>. Ее последний земной воздух. И толчком: чувство прерванности, не додумываю, ибо занята Т.Ф. допроводить ее!
И, когда оглядываюсь, Вас уже нет: исчезновение.
Это мое последнее видение Вас. Ровно через месяц день в день я уехала. Хотела зайти, чтобы обрадовать Э<ренбур>га живым рассказом о Вас, но чувство, что: чужой дом наверное, не застану и т. д.
Мне даже стыдно было потом перед Эренбургом за такое слабое рвение во дружбе.
Вот, дорогой Борис Леонидович, моя «история с Вами», тоже в прерванности.
Стихи Ваши я знаю мало: раз слышала Вас с эстрады, Вы тогда сплошь забывали, книги Вашей не видела.
То, что мне говорил Эренбург ударяло сразу, захлестывало: дребезгом, щебетом, всем сразу: как Жизнь.
Стихи Ваши я знаю мало: раз слышала Вас с эстрады, Вы тогда сплошь забывали, книги Вашей не видела.
То, что мне говорил Эренбург ударяло сразу, захлестывало: дребезгом, щебетом, всем сразу: как Жизнь.
Бег по кругу, но круг с мир (вселенную!). И Вы в самом начале, и никогда не кончите, ибо смертны.
Всё только намечено остриями! и, не дав опомниться дальше. Поэзия умыслов согласны?
Это я говорю по тем 5, 6-ти стихотворениям, которые знаю.
Скоро выйдет моя книга «Ремесло», стихи за последние полтора года. Пришлю Вам с радостью. А пока посылаю две крохотные книжечки, вышедшие здесь без меня просто чтобы окупить дорогу: «Стихи к Блоку» и «Разлука».
Я в Берлине надолго, хотела ехать в Прагу, но там очень трудна внешняя жизнь.
Здесь ни с кем не дружу, кроме Эренбургов, Белого и моего издателя Геликона.
Напишите, как дела с отъездом: по-настоящему (во внешнем ли мире: виз, анкет, миллиардов) едете? Здесь очень хорошо жить: не город (тот или иной) безымянность просторы! Можно совсем без людей. Немножко как на том свете.
Жму Вашу руку. Жду Вашей книги и Вас.
М.Ц.Мой адрес: Berlin Wilmersdorf, Trautenaustrasse, 9. Pension «Trautenau-Haus».
Письмо 3
Berlin W. 15, Fasanenstr. 41. Bei v. Versen, 12 ноября 1922 г.
Пастернак Цветаевой
Дорогая Марина Ивановна!
Насколько чистым наслажденьем было для меня написать тогда Вам из Москвы о Вас одной по собственному побужденью, настолько угнетала и беспокоила меня мысль об ответе, к которому Вы меня обязали присылкой Разлуки, «Словами на сон», письмом и Вашей обо мне статьею. Угнетала она меня тем, что, хорошо зная за собой полную мою неспособность быть или только воображать себя человеком всегда и во всякое время, я справедливо боялся, что долго еще моя благодарность, родясь в неблагодарную для меня пору, останется моей тайной и дойдет до Вас с таким запозданьем, что ничего уже Вам не скажет и не даст. Источники моей признательности Вам разнообразны, и сразу же обсужденье их мне хотелось бы начать со «Слов на сон». Однако прежде коснусь вышеназванной своей неспособности: быть может начало письма показалось Вам темным. Я знаю, Вы с не меньшей страстью, чем я, любите скажем для короткости поэзию. Вот что я под этим разумею. Я больше всего на свете (и может быть это единственная моя любовь) люблю правду жизни в том ее виде, какой она на одно мгновенье естественно принимает у самого жерла художественных форм, чтобы в следующее же в них исчезнуть. Телодвиженье это жизни не навязано со стороны. Бирнамский лес по собственной своей охоте лезет в эту топку. Не надо обманываться. Вероятно, мы односторонни. Весьма возможно, что жизнь разбредается по сторонам и что ее поток образует дельту. Нам, с доскональной болью знающим одно из ее колен, позволительно представлять себе устье именно в этом изгибе. И на любом ее верховье, ничего не знающем о море, можно, закрыв глаза, при крайней, сверхчеловеческой внимательности к тону ее тока и пластике ее плеска, представить себе, что с ней когда-нибудь будет на вольной воле, и, следовательно, какова ее сущность и сейчас. Как ни мало сказано этим уподобленьем, и в нем уже несколько перехвачено через край. Чтобы обойти всякий пересол, скажу точно. Мне свойственно, по особенной моей односторонности, отождествлять с жизнью тот нетерпеливый, как потребность в наслажденья, огонек, который начинает блуждать в ее глазах, когда она задумывается о бессмертии, когда ей начинает казаться, что она любит его, когда она в этом убеждается, когда, забыв про все другое, она бросается к нему. Волнующе связная наглядность жизни или, что то же, красота, есть не что иное, как именно этот выбор, с отчаяньем и отвагой произведенный ей; когда ей ничего лучшего как стать бессмертной не остается, и не изменясь в других отношеньях, т. е. не став умнее и справедливей, она до неузнаваемости преображается единственно лишь тем, что теперь навсегда на нее падает зарево вечной наклонной плоскости, т. е. знаменье того именно духа, который когда-то заставлял ее течь и катиться, и сделал неуловимой, и поставил эти слова в кавычки, почти приравняв «наклонную плоскость» к красоте. Сколько раз принимались Вы грызть ногти, в Вашей статье, и совершенно неосновательно. А сколько у меня сейчас оснований повторить Ваше движенье! Всего больше хотелось бы мне хотя отдаленно описать Вам то чувствованье, без которого вход в искусство в моих глазах немыслим, и которое охарактеризовать, по-видимому, невозможно. Как часты у меня поводы к полному, отчаянному и решительному бездействию при таком взгляде на жизнь в ее отношеньи к художнику судите сами. Грустно быть призванным писать лишь под таким-то и таким-то видом. Но что мешает встречаться с друзьями и писать к ним в такие нерабочие или «ненаклонные» полосы? Мне думается, однако, что письма пишутся людьми живыми. Мой же взгляд на жизнь так узок, что в эти периоды мне кажется, будто я не живу. Я не знаю, на что похожи эти растянувшиеся медитации. Если их внезапно оборвать, они сойдут за вступленье. Так и поступлю.