А знаете, Пастернак, Вам нужно писать большую вещь. Это будет Ваша вторая жизнь, первая жизнь, единственная жизнь. Вам никого и ничего станет не нужно. Вы ни одного человека не заметите. Вы будете страшно свободны. Ведь Ваше «тяжело» только оттого, что Вы пытаетесь: вместить в людей, втиснуть в стихи. Разве Вы не понимаете, что это безнадежно, что Вы не протратитесь. (Ваша тайная страсть: протратиться до нитки!) Слушайте, Пастернак, здраво и трезво: в этом веке Вам дана только одна жизнь, столько-то лет, хоть восемьдесят, но мало. (Не для накопления, а для протраты.) Вы не израсходуетесь, но Вы задохнетесь. Пена вдохновения превратится в пену бешенства, Вам надо отвод: ежедневный, чуть ли не ежечасный. И очень простой: тетрадь.
Лирические стихи (то́, что называют) отдельные мгновения одного движения: движение в прерывности. Помните, в детстве вертящиеся калейдоскопы? Или у Вас такого не было? Тот же жест, но чуть продвинутый: скажем рука. Вправо, чуть правей, еще чуть и т. д. Когда вертишь движется. Лирика это линия пунктиром, издалека целая, черная, а вглядись: сплошь прерывности между точками безвоздушное пространство: смерть. И Вы от стиха до стиха умираете. (Оттого «последнесть» каждого стиха!)
В книге (роман ли, поэма, даже статья!) этого нет, там свои законы. Книга пишущего не бросает, люди судьбы души, о которых пишешь, хотят жить, хотят дальше жить, с каждым днем пуще, кончать не хотят! (Расставание с героем всегда разрыв!) А ведь у Вас есть книга прозы, и я ее не знаю. Чье-то детство. Не приснилось же? Но глазами ее не видела. Не Вы ли сами обмолвились в Москве? Вроде Лилит. Кажется, и Геликон говорил.
Не забудьте написать.
Не забудьте написать.
Теперь о книге вплотную. Сначала наилюбимейшие цельные стихи.
До страсти: Маргарита. «Облако. Звезды. И сбоку», «Я их мог позабыть» (сплошь), и последнее.
Жар (ожог) от них.
Вы вторую часть книги называете «второразрядной». Дружочек, в людях я загораюсь и от шестого сорта, здесь я не судья, но стихи! «Я их мог позабыть» ведь это вторая часть!
Я знаю, что можно не любить, ненавидеть книгу неповинно, как человека. За то, что написано тогда-то, среди тех-то, там-то. За то, что это написано, а не то. В полной чистоте сердца, не осмеливаясь оспаривать, не могу принять. В этой книге несколько вечных стихов, она на глазах выписывается, как змея выпрастывается из всех семи кож. Может быть, за это Вы ее и не любите. Какую книгу свою Вы считаете первой и сколько считаете написали?
14 нов. февраля
Письмо залежалось. Мне его трудно писать. Всё, что я хочу сказать Вам так непомерно! Возвращаясь к первой его части, верней к тому, уже отделанному (письма мои к Вам перерывы в том непрерывном письме моем к Вам, коим являются все мои дни после получения книги. Как Вы долго звучите, пробив!) Возвращаясь к «единственному поэту за жизнь» и страстнейше проверив: да! Один раз только, когда я встретилась с Т.Чурилиным («Весна после смерти»), у меня было это чувство: ручаюсь за завтра, сорвалось! Безнадежно! Он замучил своего гения, выщипывая ему перья из крыл. (А Вы́ бережны?) Ни от кого: ни от Ахматовой, ни от Мандельштама, ни от Белого, ни от Кузмина я не жду иного, чем он сам. (Ничего, кроме него.) Любя, может быть, страстно! (Завершение, довершение: до, за предел!) Я же знаю, что Ваш предел Ваша физическая смерть.
Ваша книга. Большой соблазн написать о ней. А знаете, есть что-то у Вас от Lenau. (Почему в родстве неуклонно встает германское?) Вы его когда-нибудь читали?
Dunkle Zypressen!
Die Welt ist gar zu lustig,
Es wird doch alles vergessen![11]
Не Ваши? Особенно вторая строка. И Вы сами похожи на кипарис.
Но мешаете писать Вы же. Это прорвалось как плотина стихи к Вам. И я такие странные вещи из них узнаю. Швыряет, как волны. Вы утомительны в моей жизни, голова устает, сколько раз на дню ложусь, валюсь на кровать, опрокинутая всей этой черепной, междуреберной разноголосицей: срок, чувств, озарений, да и просто шумов! Прочтете проверьте. Что-то встало, и расплылось, и кончать не хочет, а я унять не могу. Разве от человека такое бывает?! Я с человеком в себе, как с псом: надоел на цепь. С ангелами (аггелами!) играть труднее.
Вы сейчас (в феврале этого года) вошли в мою жизнь после большого моего опустошения: только что кончила большую поэму (надо же как-нибудь назвать!), не поэму, а наваждение, и не я ее кончила, а она меня, расстались, как разорвались! и я, освобожденная, уже радовалась: вот буду писать самодержавные стихи и переписывать книгу записей, исподволь и всё так хорошо пойдет.
И вдруг Вы: «дикий, скользящий, растущий» (олень? тростник?) с Вашими вопросами Пушкину, с Вашим чертовым соловьем, с Вашими чертовыми корпусами и конвоирами!
(И вот уже стих: С аггелами не игрывала!)
Смеюсь, это никогда не перейдет в ненависть. Только трудно, трудно и трудно мне будет встретиться с Вами в живых, при моем безукоризненном голосе, столь рыцарски-ревнивом к моему всяческому достоинству.
Пастернак, я в жизни волей стиха пропустила большую встречу с Блоком (встретились бы не умер!), сама 20-ти лет легкомысленно наколдовала: «И руками не потянусь». И была же секунда, Пастернак, когда я стояла с ним рядом, в толпе, плечо с плечом (семь лет спустя!), глядела на впалый висок, на чуть рыжеватые, такие не красивые (стриженый, больной) бедные волосы, на пыльный воротник заношенного пиджака. Стихи в кармане ру́ку протянуть не дрогнула. (Передала через Алю, без адреса, накануне его отъезда.) Ах, я должна Вам всё это рассказать, возьмите и мой жизненный (?) опыт: опыт опасных чуть ли не смертных игр.
Сумейте, наконец, быть тем, кому это нужно слышать, тем бездонным чаном, ничего не задерживающим (читайте ВНИМАТЕЛЬНО!!!), чтобы сквозь Вас как сквозь Бога ПРОРВОЙ!
Ведь знаете: И́СКОСА всё очень просто, мое «в упор» всегда встречало ИСКОСА, робкую людскую кось. Когда нужно было слушать приглядывались, сбивая меня с голосу.
Ведь знаете: И́СКОСА всё очень просто, мое «в упор» всегда встречало ИСКОСА, робкую людскую кось. Когда нужно было слушать приглядывались, сбивая меня с голосу.
Устала. И лист кончается. Стихи пришлю, только не сейчас.
М.Ц.Письмо 8
Прага, 15 нов. февраля 1923 г.
Цветаева Пастернаку
Долетела Ваша открытка с ответными крышами. А все-таки я Вас с крышами перекричу! Нате, любуйтесь!
Недоразумение выяснилось: письма просто встретились (разминулись). С Э<ренбур>гом у нас вышло наоборот, т. е. не с письмами вышло, а с людьми!
Пишу Вам после долгого трудового дня, лягу и буду утешаться «описью Вашего стихотворного имущества», поразительно утешает от всех других имуществ: наличности их и отсутствия!
До свидания. Еще одно письмо за мной: стихи.
М.Ц.Письмо 9
22 февраля 1923 г.
Пастернак Цветаевой
Дорогая Марина Ивановна!
Хотя бы даже из одного любопытства только, не ждите от меня немедленного ответа на письма, потому что, будучи без сравненья ниже Вас и Ваших представлений, я не принадлежу сейчас, как мне бы того хотелось, ни Вам, ни им. Я не могу не предполагать у Вас некоторого ожиданья письма по причине того трудно сдерживаемого нетерпенья, с каким сам я жду и ищу за него приняться, и Вы простите мне этот неловкий, но естественный перенос моих собственных чувств с себя на Вас. Целую Вашу руку. До скорого свиданья.
Ваш Б.П.Письмо 10
<кон. февраля 1923 г.>
Цветаева Пастернаку
Любезность или нежелание огорчить? Робость <вариант: глухота> или нежелание принять?
А знаете, как это называется? Соблазн избытком. Из всех за жизнь только один вместил: 61 г. от роду и очевидно миллиардер, т. е. привыкший.
А у Вас же великолепный выход: что́ превышает пусть идет на долю Гения. Он вместит (бездонен).
Это не игра, п.ч. на игру нужен досуг. Я же задушена насущностями, от стихов до вынесения помоев, до глубокой ночи. Это кровное. Если хотите: кровная игра. Для меня всегда важно прилагательное.
Отношение к Вам я считаю срывом, м.б. и ввысь. (Вряд ли.)
Я не в том возрасте, когда есть человеч<еские> ист<ины>.
Я не тот (я другой!) тогда радуюсь. Но чаще не тот просто никто. Тогда грущу и отступаюсь.
Письмо 11
6 марта 1923 г.
Пастернак Цветаевой
Дорогая Марина Ивановна!
Мы уезжаем 18 марта. В мае 1925 года я увижу Вас в Веймаре, даже и в том случае, если мы свидимся с Вами на днях. Этого последнего я бы желал всей душою. Я не боюсь того, что мне станет после этого трудней уезжать отсюда, потому что Веймар останется впереди и будет целью и поддержкой. Я не боюсь также, что лишусь Вашей дружбы по моем свиданьи с Вами, что бы плачевного я Вам ни рассказал и Вы бы ни увидали, потому что то и другое явится естественным продолженьем Ваших догадок не обо мне, как, за всеми поправками, Вам все-таки угодно думать, о, далеко нет, но о том родном и редкостном мире, которым Вы облюбованы, вероятно, не в пример больше моего и которого Вы коснулись родною рукой, родным, кровно знакомым движеньем.
Темы «первый поэт за жизнь», «Пастернак» и пр. я навсегда хотел бы устранить из нашей переписки. Извините за неучтивость. Горячность Ваша иного назначенья. Многое, несмотря на душевно-родственные мне нотабены, препровождено у Вас не по принадлежности. Будьте же милостивее впредь. Ведь читать это больно.
За одно благодарю страшно. За позволенье думать, что обращаясь к Вам, Вам же и отвечаю. Это подарок. С этой надеждой я не расстанусь. Но Вы забыли может быть? Это у Вас в первом письме. «Когда бы Вы ни писали, знайте, что Ваша мысль всегда в ответ». А вот другое внушенье, это из второго. «Сумейте наконец быть тем, кому это нужно слышать, тем бездонным чаном, ничего не задерживающим, чтобы сквозь Вас, как сквозь Бога, прорвой!» Этого наказа я не принимаю, я его парирую. Мне в нем не нравятся два слова. «Сумейте» и «наконец». С Вами я меньше всего хотел бы что-нибудь уметь, слышать мне Вас без уменья надо, без установки на Вас, дело опять не в этом. Дорогая Марина Ивановна, будемте действительно оба, всерьез и надолго, тем, чем мы за эти две недели стали, друг другу этого не называя. В заключенье позвольте отнять у Вас право сердиться на меня за это письмо. Ему надлежало выразить две вещи. Одну, простейшую, непомерной глубины Вам в лицо. Другую, тоже простую, но запутанности чрезвычайной, всем вообще, о судьбе, о житье-бытье, о всякой всячине. Эту нелегкую долю оно с себя с самого же начала сложило. Напишите тотчас, приедете ли Вы, т<ак> к<ак> я пишу в расчете на живой и близкий разговор с Вами.
Письмо 12
Прага, 8 нов. марта 1923 г.
Цветаева Пастернаку
Дорогой Пастернак,
Со всех сторон слышу, что Вы уезжаете в Россию (сообщают наряду с отъездом Шкапской). Но я это давно знала, еще до Вашего выезда!
Письмо Ваше получила, Вы добры и заботливы. Оставьте адрес, чтобы я могла переслать Вам стихи. «Ремесло» пришлю тотчас же, как получу. Уже писала Геликону. Может быть, застанет Вас еще в Берлине.