Земное время 2 2016 - Коллектив авторов 29 стр.

Рушники поплыли чистым ручейком.
Через Киевскую Русь они проплыли.
Жаль, что люди как-то странно позабыли,
Что Московской ее сделали потом

Рушники поплыли чистым ручейком
По льняным лугам от Славной Белой Руси
И до Киевской Руси, где ныне «пуси»,
Понесли молитву тихую с теплом.

Под молитву пряли девы полотно
И вплетали в него хрупкие узоры.
Пусть развяжет Бог бессмысленные споры
Наших братьев, что забыли про родство.

Наши молодцы, что скачут на конях,
Никогда в толпе чумной скакать не будут
И свободу своей Родине добудут
Не на грязных площадях, а на полях!

В чистом поле, если кровушка прольется,
Алым цветом всюду маки зацветут,
Души воинов покой свой обретут,
Когда знамя цвета крови вновь завьется.

Что поделать, раз уж красный крови цвет,
И Славянск залит не лужами, а кровью?
Дождик плачет, рассыпая капли с болью,
А правители несут какой-то бред

Вот и радуга над взорванным мостом
Двух цветов в ней как-то странно не хватает 
Желтый с синим из пейзажа выпадает,
Как глаза когда-то в черепе пустом

Русь большая она выдержит накал
Всех страстей и болтовни какой-то псаки.
Только Киевская смоет ли все шлаки
С площадей, где запад все так измарал

Рушники поплыли чистым ручейком.
Через Киевскую Русь они проплыли.
Жаль, что люди как-то странно позабыли,
Что Московской ее сделали потом

Забудем предсказательниц своих,
чьи коготки, как снег анестезии,
царапают то шею, то лицо
и, как под линзою то кажутся большими,
то выгнутыми, словно длинный звук
из-под земли вытягивая слух,
на всех своих окраинах фальшивит.

Ты помнишь (но не помнишь все равно),
как посох, опиравшийся на тени,
двоился и с тобой попарно шел,
сквозь пар крошась на черно-белый иней,
в деревни вырастая за тобой,
в которые растаяли деревья
и костровой мгновенный мотылек,
извлекший из ландшафта только зренье,

где эпилептик птичий приподняв
округу, воздух, камни, руки, лица,
поток из их движенья извлекал
и запятыми начинал искриться
в отсутствующем выдохе забыт,
как устрица большая и больница

и запах, запах цвел нашатыря 
похожие, мы в темный свет входили,
царапая то шеи, то себя 
как двери в дом, где мы себя забыли.

И исподволь, из пара, из подземной
норы апрельской, что внутри воды
плывет к воде землею неизвестной,
расщерив золотые свои рты

в жуках, в птенцах из нефти или торфа,
которые полоскою густой
лежат межой за небом неответным
и белой поцарапанной губой,

которая свой сад им произносит
в соленые, как форточки стрижей,
снопы из света, что руками косит
собрание из нескольких детей.

Невидимый и шумный листопад
вдоль вертолетов клена в сто голов
летящий через прятки и распад
в знак умножения, уложенный в тавро,

где кролик кувыркнется через сад,
приветствуя пыльцу, а не цветы,
нору во мне раздвинув, как лицо,
чтобы глазеть, кто в той норе летит,

чьи лопасти, под воздухом звеня,
становятся смородиной в воде
и водят, как слепые, и стучат 
продольно сквозняку или дыре

впадая в детство, наготу и взгляд,
которые сквозь кашель унесет
на щель похожий, голый листопад
сквозь кролика, похожего на вход.

Руины неба свет и язвы
закручены по часовой
в язык прекрасно-безобразный,
лежащий раем под горой,

и скачет в косточке птенцовой,
надмирный выдох сохранив
в пчелином гуде, кровоточа,
их шар из белой глубины,
как рой, наитие и Отче
законченной (почти) зимы

и в букву зренье удлиняя,
пружину снега сократив,
земля дрожит, опознавая
тепло, колени и мотив

в обломке мартовском, что в темень
стучится медным своим лбом,
прощая имени скольженье,
где дышит муравьиным львом.

Опередит окрестности зрачок,
размоченный свой ветер через порох
февральский вынося туда, где ворог
взрывается, как ворон-дурачок.

По глине виноградари идут 
молчат они, стучат медуз подковы,
глазея в високосной мглы редут,
в который вбиты хоть и не готовы.

Насмешливый снегирь определит 
в нас выдохнув окрестности, означив
порезы снега, что внутри летит
своих потемок, где хлопушки плачут.

Где мнимый соловей летел,
как дымный мим среди петель
дверных и точных мертвецов,
всходящих из его вдовцов,

на ловчий и прибрежный свет,
что в зренье муравья продет
и вписан в божий этот март
в собранье темное петард,

что разгибают кислород
на дерево и рыбу, мед
замедленный внутри у них
ключами медными бренчит

и выпускает птицу вверх
из соловьиных дыр, прорех
глазных, и плачет на весу
в силках, похожих на росу.

Человек, в луне качаясь,
сквозь китайский смотрит свет 
три портянки с ним осталось
из прозрачных снегирей,
и клюют до ребер женщин
неопознанных его 

он идет по переулку,
где кроваво и светло
ясени врастают в марты
и катают шар ночной,
и играют шумно в нарды
под единственной ногой.

Голова луны, катаясь
в павшей птице, на ходу
отрывается от пашни
карусели белой страшной
человека, вслед за клювом,
светом впаянным в слюду.

Не знак, не Бог и не причина 
вставал с утра и видел: камень
был вплавлен в небо белой призмой,
плывут в спасение кругами

деревья, впадшие в окружность,
как в ересь, в юность или в бревна 
и Плотник их берет снаружи
и тын выстраивает ровный,

где снег бредет, так будто время
расставленное между нами,
как будто сбрасываешь бремя
проросшее сквозь смерть словами,

проросшее и страх, и храмы,
и клубни ангелов на пашне,
где облака велосипедов
сверкают водяной поклажей,

где в свиток развернулся камень,
как знак и Бог или причина,
вставая утром слишком ранним,
пролившись улием пчелиным.

Вниз головой растут деревья
неотличимые в деталях,
в порыве или двух от ветра
где холода себя зеркалят 

в стволы их прорастает почва,
как влага, листья, мгла и стая 
корою птиц, стрекоз
улова сустав увечный разгибая

по человечьи так, как голос
себя разматывает в эхе,
в окрестность синюю, как полоз
саней в экранном черном снеге,

где баржи ос [пока что мертвых]
скрипят в окраинах недлинных,
клубком зияющим мерцая
внутри у белых комьев глины,

где сны выходят, как деревья,
в ушанке грачьей, на охоту 
палят душой подземной в небо,
врастая в звуки, как в пехоту