Вот вырастет пускай сам сделает выбор.
Последний эпизод с участием Сени, который остался в моей памяти, был такой.
На лестничной клетке я и Сеня, больше никого. По-моему, это он сам позвал меня в подъезд. По-моему, он с сигаретой. (Думаю, впрочем, что он был из тех курильщиков, которым ничего не стоит отказаться от сигарет). Он сидит на корточках прямо передо мной, смотрит мне в глаза и просит рассказать, как я увлёкся гитарой. Я рассказываю, что услышал «Битлз» и стал подбирать аккорды с кассет. Сеня спрашивает, какую музыку я ещё люблю. Кажется, я слишком долго думаю, что ответить, больше размышляя, зачем он всё это спрашивает, и Сеня пробует мне помочь:
Я так понял, ты вообще любишь рок-н-ролл?
Я киваю:
В принципе, да.
Ты потрясающе играешь, говорит Сеня. И поёшь просто суперски. У меня друзья тоже играют. Ну, как играют что-то там тренькают, выучили пару мелодий и перед девчонками выпендриваются.
Последние слова Сеня говорит с тёплой задумчивой улыбкой. Кажется, он немного пьян; он вспомнил своих смешных друзей и подумал о том, как хорошо, что они есть.
Я им теперь скажу, продолжает Сеня, улыбаясь. Есть у меня один знакомый парень, которому двенадцать лет, он вам так сыграет, что вам после этого стыдно будет гитару в руки брать. Дай пять, заканчивает Сеня, жмёт мою руку, и мы идём в дом.
Как мы уходили из гостей, что сказал Сеня мне на прощанье я уже не помню. Тот день, хоть и радостный, был всего лишь одним из многих, он не казался настолько важным, чтобы запоминать его во всех подробностях.
Кажется, в автобусе родители немного поговорили о Сене. Оба отметили, что редко сейчас встретишь человека его возраста с таким ясным и открытым взглядом, с не загаженной речью и здоровым уважением к старшим.
«Нашлась бы ещё девушка, которая всё это оценит», сказала мама не без доли грустного сомнения в том, что такая девушка найдётся.
После этого Сеня напомнил мне о себе всего два раза.
Сначала тот самый приятель, который справлял день рожденья, зашёл к нам в гости и передал мне от него подарок. Это были две кассеты, помещённые в один необычно вытянутый подкассетник. «Rock-n-roll 50-60s». Я в тот же день прослушал эти кассеты. Музыка мне не очень понравилась: какие-то малоизвестные имена, однообразные рок-н-ролльные ходы, навязчивый танцевальный задор, мало гитары, много клавиш и духовых. Эти песни не выдерживали никакого сравнения с «Битлз». Но из уважения к внимательному Сене я прослушал кассеты ещё пару раз.
А несколько месяцев спустя я узнал, что Сеня погиб. Если не ошибаюсь, он перегонял для друга иномарку из какой-то западноевропейской страны; то ли не справился с управлением, то ли уснул за рулём.
Я не сильно переживал из-за его смерти. Естественный эгоизм благополучного юноши стоял в те дни прочной стеной между моим сердцем и чужими трагедиями. Сенина смерть показалась мне событием довольно обыкновенным, я бы даже сказал нормальным. Будто не разорвались в момент катастрофы его внутренние органы, не сокрушились кости, а просто Сеня сделал шаг отсюда туда. Казалось, так же легко он может сделать шаг обратно.
И я забыл о нём надолго, а вспомнил лишь несколько месяцев назад, то есть не менее семнадцати лет спустя после его смерти.
Я сидел на скамейке у городской площади, наполненной людьми по случаю выходного дня. Все эти люди чем-то занимались (ели, смеялись, ударяли пластмассовым молотом по «наковальне» с электронным датчиком, показывающим силу удара) или куда-то шли, а я неподвижно наблюдал за ними.
Самозабвение, с которым большинство представителей человечества отдаётся потоку жизни, давно занимает мои мысли. Сам я утратил это самозабвение, как невинность, лет, наверное, в семнадцать. Я начал смотреть на мир и на себя самого сверху, со стороны, из засады. Долгое время это казалось мне несомненным достоинством, привилегией творческого человека. Однако постепенно данная «привилегия», кажется, выродилась в совершенное неуважение к жизни. Я перестал верить в важность поступка и необходимость труда, я перестал воспринимать красоту как простое чудо, разлитое в жизни; красота сделалась для меня предметом мучительного завоевания. Едва заплакав о чём-то, я начинаю думать о том, как я при этом выгляжу, и слёзы мои мгновенно высыхают. Я не могу забыть себя, даже когда этого требует элементарная порядочность.
Самое странное и где-то страшное, что я уже ни на что никогда не променяю свою засаду. По сути, эта засада единственное, что у меня на сегодня есть. По сути, засада это я сам. Выйти из неё означает для меня лишь одно: стать одним из них.
Я взглянул на кишащую массу горожан и сказал себе: «Нет. На это я не соглашусь никогда».
Мне стало страшно от того, насколько глубоко я стал презирать людей. Мне захотелось, чтобы нашёлся кто-нибудь, кто сможет наконец примирить меня с ними, и тут из темноты моей памяти неожиданно, и как будто беспричинно, вышел Сеня. Он появился в своей блестящей рубашке с расстёгнутой верхней пуговицей поэт без стихов, гений без намёка на талант.
Я так ясно осознал, что этот человек жил на земле, брал из моих рук гитару, говорил со мной, глядя на меня своими внимательными глазами, заходил в музыкальный магазин, чтобы купить для меня кассеты, что несколько секунд я пребывал в полной уверенности: с меня в жизни хватит и того счастья, что я его знал.
Вряд ли эта уверенность будет понятна кому-то ещё; я и сам вижу, что мой скромный рассказ о Сене не даёт для неё веских оснований, да и пребывал я в ней, как уже было сказано, всего несколько секунд. Но с этой уверенностью мне было так хорошо, словно вдруг исчезла необходимость за что-либо бороться, словно теперь я мог просто жить.
В морге
Сегодня жена уложила ребёнка спать, и мы, как обычно, пошли с ней на кухню пить чай. Настроение у обоих было лирическое, мы стали говорить о быстротечности нашей жизни, о том, что всех ожидает смерть. Разговор не был грустным и тяжёлым, ведь мы были вдвоём, рядом в комнате спал наш сын, а в животе у жены шевелился новый ребёнок. Нам казалось, что любовь, данная людям, не может так просто исчезнуть вместе с нашим телом, иначе это был бы слишком жестокий и бессмысленный подарок. В этом была надежда.
Зачем-то я открыл холодильник, и жена заметила, как у меня изменилось лицо.
В чём дело? спросила она встревожено и погладила себя по животу.
Капуста, сказал я. По-моему, она испортилась.
Да, кажется, её надо выкинуть. Но у тебя было такое лицо, как будто ты увидел что-то страшное.
Я не стал рассказывать ей, что запах испорченной капусты напомнил мне о ночи, проведённой в морге. После такого хорошего разговора, перед сном, да ещё и в её положении зачем? Я пожелал ей спокойной ночи, а сам пошёл на улицу выкидывать капусту. Оказывается, все эти годы я совсем не вспоминал о морге, и только запах тлеющего растения, так странно совпадающий с запахом тлеющего человеческого тела, напомнил мне о нём.
Значила ли что-нибудь та ночь в моей жизни по-настоящему трудно сказать, но теперь я решил о ней написать.
Это был третий или четвёртый курс института. Первое обаяние студенчества прошло. Споры о книгах давно казались пустым, далёким от реальности делом. Все немного наскучили друг другу, да и сами себе, я думаю. Всем хотелось больших перемен в жизни, но ни у кого их не происходило. Казалось, переменам просто неоткуда взяться. От беспомощности некоторые продолжали ездить автостопом в Питер или ещё куда-нибудь, но, когда они возвращались, все смотрели на них и думали одно и то же: «Они вернулись ни с чем. Ничего не произошло. И стоит тащить туда свои кости, чтобы потом несколько дней отходить от похмелья, да ещё и выслушивать в деканате угрозы за пропуски?» Один человек лет семь спустя назвал это время нашей учёбы «эпохой всепроникающего Екклесиаста» высокопарно, конечно, но в целом верно.
И тут сокурсник сообщил нам, что его старший брат устроился работать в морг и есть возможность там побывать. Не скажу, что новость произвела эффект взорвавшейся бомбы, однако слово «морг» всё чаще стало мелькать в обиходе нашего курса, а вскоре мне уже казалось, что оно витает в самом воздухе института: «Морг в морге что насчёт морга? мы едем в морг а ты едешь с нами в морг?..» доносилось будто бы отовсюду. Незаметно общество поделилось на тех, кто уже побывал в морге, и тех, кто ещё нет.
На лекциях я рассматривал ребят, которые приехали в институт прямо оттуда (посещать морг можно было лишь по ночам). Никакой печати потрясения или нового знания на их лицах я не находил. «Ну и что, убеждал я себя. Может быть, внутренний переворот не всегда отражается на лице человека. К тому же, то, что не подействовало на одного, легко может подействовать на другого». Потом на переменах я подходил к «побывавшим» и задавал им вопрос в лоб: «Тебе это что-нибудь дало?» Ответ был приблизительно один и тот же: «Пока не знаю. Но побывать, наверное, стоит». Звучало скучновато, будто речь шла о какой-нибудь сомнительной выставке, и всё же в интонации ответчиков сквозила какая-то одна и та же недосказанность, словно приподнимавшая их надо мной. В общем, поколебавшись с месяц, я решил присоединиться к числу «побывавших».
На лекциях я рассматривал ребят, которые приехали в институт прямо оттуда (посещать морг можно было лишь по ночам). Никакой печати потрясения или нового знания на их лицах я не находил. «Ну и что, убеждал я себя. Может быть, внутренний переворот не всегда отражается на лице человека. К тому же, то, что не подействовало на одного, легко может подействовать на другого». Потом на переменах я подходил к «побывавшим» и задавал им вопрос в лоб: «Тебе это что-нибудь дало?» Ответ был приблизительно один и тот же: «Пока не знаю. Но побывать, наверное, стоит». Звучало скучновато, будто речь шла о какой-нибудь сомнительной выставке, и всё же в интонации ответчиков сквозила какая-то одна и та же недосказанность, словно приподнимавшая их надо мной. В общем, поколебавшись с месяц, я решил присоединиться к числу «побывавших».
Однажды в майских сумерках, звякнув бутылками, мы с тем самым сокурсником-провожатым перелезли через забор больничного городка и оказались на его территории в душистой тени берёз.
Асфальт и стены зданий освещались зелёным светом фонарей. Воздух был тёплый и мягкий, как вода, нагретая до температуры твоего тела.
Ну, в путь, сказал сокурсник. Считай, что я твой Харон. А мой брательник будет Вергилий.
Наверное, не я первый слышал этот пролог. Сокурсник к тому времени переводил в морг уже с половину курса.