Самое печальное, что слепое следование иностранной теории превратило последнюю в окаменелую догму, которую китайское руководство принимало безоговорочно как панацею от всех бед. Даже такой своевольный и независимый политик, как Мао Цзэдун, попался в эту ловушку, поверив, что коммунизм единственный способ даровать Китаю мир и процветание. Безусловная приверженность коммунизму, а в более поздний период самоидентификация с ним постепенно превратили Коммунистическую партию Китая из проводника идеологии в ее заложницу. В то же время коммунизм переродился из средства достижения благоденствия в высшую, не подлежащую обсуждению цель[24]. Это двойное самоотчуждение затянуло КПК вместе со всем китайским народом в темный тоннель закрытой идеологической системы. Только после смерти Мао Цзэдуна Коммунистическая партия, выбросившая за борт все китайские традиции в стремлении приобщиться к марксизму, вновь обратилась к конфуцианскому прагматизму с его практикой поиска истины в фактах.
Как гласит китайская пословица, тощий верблюд все равно больше лошади. Ни трагедия «большого скачка», в результате которой миллионы китайских крестьян умерли от голода, ни катастрофа «культурной революции» не смогли полностью разрушить заложенную при Мао экономическую инфраструктуру. Эта инфраструктура и стала основой для реформ после смерти «великого кормчего».
В академической среде продолжаются споры о том, как оценивать достижения Китая в области экономики во времена Мао Цзэдуна[25]. Принято считать, что экономические реформы в Китае стали возможны благодаря полному отказу от наследия Мао. Один автор даже назвал их «великим поворотом назад» (Hinton 1990). К чести ревизионистов, они выявили скрытую или не принимаемую во внимание преемственность между экономикой времен Мао и дальнейшими реформами. Этот подход позволил по достоинству оценить успехи китайской экономики в годы председательства Мао (см., например: Meisner 1999; Hu Angang 2008; Bramall 2009). Тем не менее существует огромный разрыв между реальными достижениями и тем, что Мао обещал рабочим и крестьянам в случае победы социализма. Когда Мао Цзэдун лежал на смертном одре, размышляя о судьбе «культурной революции» и о возможном преемнике, высокий моральный дух китайского общества ослаб, присущие ему динамизм и бурлящая энергия стали угасать, ясное видение социализма померкло. Хотя подавляющее большинство китайцев, казалось, смирились с бездеятельностью и впали в апатию, в глубине души они чувствовали разочарование. Китайцы не могли самостоятельно сформулировать новые идеи, но готовы были прислушаться к тем, кто их предложит. Л думающие люди среди правящего класса и не только все чаще задавались вопросом: «Если это не тот Китай, за который мы сражались вместе с нашими соратниками, то каким он должен быть?»
В академической среде продолжаются споры о том, как оценивать достижения Китая в области экономики во времена Мао Цзэдуна[25]. Принято считать, что экономические реформы в Китае стали возможны благодаря полному отказу от наследия Мао. Один автор даже назвал их «великим поворотом назад» (Hinton 1990). К чести ревизионистов, они выявили скрытую или не принимаемую во внимание преемственность между экономикой времен Мао и дальнейшими реформами. Этот подход позволил по достоинству оценить успехи китайской экономики в годы председательства Мао (см., например: Meisner 1999; Hu Angang 2008; Bramall 2009). Тем не менее существует огромный разрыв между реальными достижениями и тем, что Мао обещал рабочим и крестьянам в случае победы социализма. Когда Мао Цзэдун лежал на смертном одре, размышляя о судьбе «культурной революции» и о возможном преемнике, высокий моральный дух китайского общества ослаб, присущие ему динамизм и бурлящая энергия стали угасать, ясное видение социализма померкло. Хотя подавляющее большинство китайцев, казалось, смирились с бездеятельностью и впали в апатию, в глубине души они чувствовали разочарование. Китайцы не могли самостоятельно сформулировать новые идеи, но готовы были прислушаться к тем, кто их предложит. Л думающие люди среди правящего класса и не только все чаще задавались вопросом: «Если это не тот Китай, за который мы сражались вместе с нашими соратниками, то каким он должен быть?»
2
Удивительной особенностью социализма как преимуществом, так и (при дурном управлении) роковым недостатком по иронии является изначально присущий ему антипопулизм. Если демократическое государство вынуждено прислушиваться к среднему избирателю, то социалистическое правительство, напротив, порой игнорирует интересы большинства и даже вредит им, часто оправдывая свои действия громкими, но пустыми лозунгами. Свой классический труд «Экономическая теория контроля» (1944), написанный в защиту социалистической экономики, Абба Лернер начал с утверждения: «Основополагающая цель социализма заключается не в отмене частной собственности, а, скорее, в расширении границ демократии» (Lerner 1944: 1). Китайский социализм во времена Мао не отвечал этому определению. Крупнейшим социальным классом в КНР было крестьянство, составлявшее в ту пору более 80 % населения. Однако именно крестьяне больше всех пострадали от коллективизации. В 1953 году Китай перешел на систему централизованных заготовок сельскохозяйственной продукции, что позволило правительству субсидировать индустриализацию[26]. Введение системы хукоу (регистрации домохозяйств) в 1958 году в значительной степени ограничило мобильность населения и в первую очередь миграцию из деревни в город[27]. Обе эти меры сильно ударили по крестьянству. Единственной популистской программой Коммунистической партии Китая стала кратковременная аграрная реформа (19471952), в ходе которой земли, конфискованные у богатых помещиков, передавались бедным крестьянам в обмен на политическую поддержку нового режима[28]. Тем не менее практически сразу же после завершения аграрной реформы правительство приступило к процессу коллективизации. Крестьяне потеряли свои земли: их наделы отошли сначала сельским кооперативам, а затем коммунам. В 1956 году Мао радостно заговорил о «приливной волне социализма в китайской деревне»[29]. Однако во времена «большого скачка» от голода умерли от 30 до 40 миллионов китайцев в основном в сельской местности. Хотя в последующие годы сельское хозяйство страны представляло собой более упорядоченную картину благодаря системе коммун, одно оставалось неизменным повсеместный голод. Как заметил Ян Цзшпэн, старший корреспондент государственного информационного агентства «Оиньхуа», с тех пор как в Китае ввели централизованную заготовку зерна, большинство крестьян «никогда не ели досыта» (Tang Jisheng 1998: 17). В результате различных социально-экономических кампаний с явным антикрестьянским уклоном две трети крестьян в 1978 году имели меньший доход, чем в 1950-х; у одной трети уровень дохода оказался даже ниже, чем в 1930-х годах перед вторжением Японии в Китай (Tang Jisheng 2004: 40).
Голодные, недовольные, но бесправные крестьяне не слишком беспокоили правительство, несмотря на их колоссальную численность. Однако в самом центре китайского общества находилась еще одна социальная группа, которая была разочарована проводимой Мао политикой ничуть не меньше крестьян, а может быть, и больше. Ветераны Красной армии и старые партийцы один за другим становились жертвами «чисток» в ходе многочисленных политических кампаний. Немало опальных партийцев пострадали вследствие борьбы за власть, которую они вели с Мао Цзэдуном или с его приближенными, действовавшими от лица своего патрона в собственных интересах. Некоторые имели достаточно смелости, чтобы высказывать мнение, противоречившее позиции Мао; кто-то даже лично вступал с ним в спор; отдельные кампании, инициированные Мао, оказывались столь невероятны, что любому независимо мыслящему человеку было, по видимости, крайне сложно удержаться от заявления о своем несогласии. Поскольку терпимость не входила в круг почитаемых Мао добродетелей, а в эпоху диктатуры пролетариата и вовсе находилась под запретом, в Китае были выявлены миллионы «правых уклонистов» и «агентов капитализма».
Лю Шаоци, бывший вторым человеком в партии после Мао Цзэдуна в 1949 году и занимавший пост председателя КНР в начале «культурной революции», был заклеймен как «сторонник капитализма номер один»[30] и не смог ничего сказать в свою защиту. «Номером два» оказался не кто иной, как Дэн Сяопин, в ту пору генеральный секретарь Центрального комитета КПК (после смерти Мао Цзэдуна он вновь появится на политической арене, чтобы стать инициатором рыночных реформ в стране)[31]. Стоя перед толпой хунвейбинов, готовых расправиться с любыми врагами социализма, Лю Шаоци держал в руках Конституцию: он надеялся защитить свои права, но все было напрасно. Его отстранили от работы, поместили под домашний арест, а затем тайно вывезли из Пекина и бросили в тюрьму без суда и следствия. 12 ноября 1969 года Лю, лишенный какой-либо медицинской помощи, умер после очередных издевательств в тюрьме провинции Хэнань в полном одиночестве и под чужим именем.
Чжу Жунцзи, будущего премьера Госсовета Китайской Народной Республики (19982003), объявили правым уклонистом и уволили из Госплана КНР в 1958 году за критику политики «большого скачка»[32]. В 1962-м Чжу был восстановлен в должности, чтобы в 1970 году, во время «культурной революции», снова подпасть под «чистку». Следующие пять лет он провел в ссылке в деревне и был реабилитирован только в 1978-м.
В ходе «культурной революции» погибли многие представители партийной верхушки. Шестеро из десяти китайских маршалов (высший чин в Народно-освободительной армии Китая) были убиты, в том числе Пэн Дэхуай первый министр обороны КНР (19541959). Пережившие «чистки» коммунисты не хотели, чтобы страна продолжала идти политическим курсом Мао Цзэдуна. Они были свидетелями того, как рушатся внушенные идеологией надежды, а потому имели все основания отстаивать правоуклонистские, капиталистические или иные взгляды, столь резко осуждаемые и отвергаемые Мао. Они рисковали жизнью, когда вступали в Коммунистическую партию, чтобы даровать китайскому народу мир и благоденствие; когда умер Мао Цзэдун, они почувствовали, что появился шанс осуществить мечту. Китай потратил 20 лет на политические кампании и классовую борьбу, и теперь настала пора снова заняться экономикой. В один из первых своих визитов в Китай в начале 1980-х годов Стивен Чунг встретился в Центральной партийной школе КПК в Пекине с группой правительственных чиновников. Обратившись к ним с призывом: «Вы устроили в стране настоящий бедлам. Пора наводить порядок», экономист, к своему удивлению, встретил горячее одобрение аудитории[33].
3
Ни одна другая часть общества не перенесла столько унижений и не пострадала столь сильно в период правления Мао Цзэдуна, как интеллигенция. В императорском Китае интеллигенция в высшей степени меритократическая, но при этом открытая группа, члены которой сдавали экзамен на пригодность к государственной службе, входила в правящий класс. Однако преданность социалистическим идеям и радикальный антитрадиционализм Коммунистической партии Китая осложнили отношения между новым правительством и наиболее образованными членами общества. Личностные особенности Мао Цзэдуна лишь усугубили проблему[34]. Талантливый самоучка с дерзким и гордым умом, страстный любитель чтения, Мао никогда не скрывал своего недоверия к формальному образованию. В 18 лет он бросил среднюю школу и большую часть последующих шести месяцев провел в библиотеке провинции, одну за другой читая книги из самостоятельно составленного списка[35]. В 24 года Мао перебрался в Пекин и устроился ассистентом в библиотеку Пекинского университета: он выдавал газеты и журналы в читальном зале, где работали университетские преподаватели. Любопытный библиотекарь не стеснялся задавать вопросы и пользовался малейшей возможностью поговорить с теми, кого обслуживал. Лишь немногие из его собеседников проявляли уважение к молодому человеку, с трудом изъяснявшемуся на стандартном мандаринском диалекте. Неудачный опыт общения с университетскими преподавателями оставил неприятный осадок, внушив Мао недоверие к китайским интеллектуалам и системе формального образования, которую они представляли[36]. В зрелые годы Мао пришлось бороться за власть с Ван Мином и другими коммунистами, изучавшими марксизм в Советском Союзе, и это только усилило его презрение и неприязнь к академической науке и тем, кто ее олицетворяет, современным интеллектуалам.