Пусть так, господа, согласился король, охотно разрешаю, хотя, пожалуй, мы помешаем кардиналу Лотарингскому, которому, думается, никогда еще не поступало столь объемистой почты: целых два письма, одно за другим! Ну ничего, после мы узнаем, что в них содержится, а пока можете преломить несколько копий А вот и приз победителю, добавил Генрих, снимая с шеи золотую цепь. Блесните своим искусством, господа, и знайте: если вы меня раззадорите, то, возможно, и я вмешаюсь в игру и постараюсь отыграть эту цепь, тем более что я в долгу у герцогини де Кастро. Помните также, что в шесть часов бой закончится и победитель получит свой приз. Начинайте же, в вашем распоряжении еще целый час. Однако будьте осторожны. Кстати, как поживает господин дАваллон?
Увы, государь, он только что испустил дух.
Да упокой Господь его душу! отозвался Генрих. Из капитанов моей гвардии он был самый усердный и самый храбрый. Кто мне заменит его?.. Но дамы ждут, господа, арена свободна. Посмотрим, кто получит цепь из рук королевы.
Первым победителем оказался граф де Поммерив, затем ему пришлось уступить первенство г-ну де Бюри, а того сменил маршал дАмвиль. Маршал был силен и ловок: он отстоял поле сражения в борьбе против пяти соперников подряд, и король не выдержал.
Интересно знать, господин дАмвиль, сказал он маршалу, неужто вы навеки приросли к этому месту?
Он взял копье и с первого же захода выбил г-на дАмвиля из седла, а затем и г-на дОссена, после чего охотников помериться с ним силами уже не нашлось.
Что это значит, господа? вопрошал Генрих. Никто не желает сразиться со мною? Уж не щадите ли вы меня? продолжал он, нахмурясь. Не дай мне Бог увериться в этом! Здесь нет короля, кроме победителя, и нет привилегий, кроме ловкости. Так атакуйте же меня, господа, смелее!
Но принять королевский вызов никто не решался одержать победу казалось не менее опасным, чем потерпеть поражение.
Все это раздражало короля. Быть может, он заподозрил, что и в предыдущих состязаниях противники его не исчерпали все свои возможности, и подобная мысль, умалявшая его доблесть в собственных глазах, невольно вызвала у него досаду.
Наконец на арену въехал новый рыцарь, принявший вызов. Генрих, даже не поглядев, кто перед ним, взял разбег и ринулся вперед. Сломались оба копья, но король, выронив обломок, зашатался в седле и вынужден был схватиться за луку; противник же остался недвижим. В этот миг пробило шесть часов. Генрих был побежден.
Он весело и легко соскочил с коня, бросил поводья конюшему и взял под руку победителя, желая сам представить его королеве. К большому своему изумлению, он увидел совершенно незнакомое ему лицо. Впрочем, перед ним стоял кавалер видной и благородной наружности. Королева, надевая цепь на шею молодому человеку, преклонившему перед нею колено, тоже невольно обратила на него внимание и улыбнулась ему. Он же, низко поклонившись, встал, подошел к трибуне королевского двора и, остановившись перед герцогиней де Кастро, преподнес ей цепь, приз победителя.
Фанфары звучали с такой силой, что никто не услышал возгласов, вырвавшихся одновременно:
Габриэль!
Диана!
Побледнев от радости и неожиданности, Диана взяла цепь дрожащей рукой. Все решили, что незнакомец слышал, как Генрих обещал эту цепь герцогине де Кастро, и не хотел лишить подарка такую красивую даму. Поступок его сочли очень галантным, изобличающим в нем хорошо воспитанного дворянина. Сам король взглянул на него именно так.
Трогательная учтивость, сказал он. Но хотя и говорят, будто я поименно знаю всех моих родовитейших дворян, должен признаться, сударь, что никак не могу припомнить, где и когда уже видел вас, а между тем был бы рад узнать, кто мне только что нанес лихой удар.
Государь, ответил Габриэль, я впервые имею честь предстать перед вашим величеством. До сих пор я не покидал армии и в настоящее время прибыл из Италии. Мое имя виконт дЭксмес.
Виконт дЭксмес! повторил король. Очень хорошо: теперь я буду помнить имя своего победителя.
Государь, сказал Габриэль, вас победить невозможно, и славное доказательство вашей непобедимости я привез с собою.
Он махнул рукой. Мартин Герр и двое солдат внесли на арену итальянские знамена и сложили их к ногам короля.
Государь, продолжал Габриэль, эти знамена, взятые вашей армией в Италии, посылает вашему величеству герцог де Гиз. Его высокопреосвященство господин кардинал Лотарингский уверил меня, что вы, ваше величество, на меня не разгневаетесь, если я столь нежданно поднесу вам эти трофеи в присутствии всего двора и французского народа. Имею также честь вручить вам, государь, письма от господина герцога де Гиза.
Благодарствуйте, господин дЭксмес, сказал король. Так вот какую почту разбирал кардинал! Ну и трумфальные же у вас приемы являться ко двору!.. Что я читаю! Что из числа этих знамен четыре взяты лично вами. Наш родич де Гиз считает вас одним из храбрейших своих командиров? Господин дЭксмес, просите у меня все что угодно. Клянусь Богом, я немедленно исполню ваше желание!
Благодарствуйте, господин дЭксмес, сказал король. Так вот какую почту разбирал кардинал! Ну и трумфальные же у вас приемы являться ко двору!.. Что я читаю! Что из числа этих знамен четыре взяты лично вами. Наш родич де Гиз считает вас одним из храбрейших своих командиров? Господин дЭксмес, просите у меня все что угодно. Клянусь Богом, я немедленно исполню ваше желание!
Государь, вы слишком щедры. Я всецело полагаюсь на ваше великодушие!
Вы были капитаном в армии герцога де Гиза, виконт. Не угодно ли вам стать капитаном в нашей гвардии? Я не знал, кого назначить на место господина дАваллона, погибшего сегодня при столь плачевных обстоятельствах, но вижу, что у него будет достойный преемник.
Ваше величество
Вы согласны? Это дело решенное. Завтра вы вступите в должность. Теперь мы возвратимся в Лувр. Вы мне расскажете подробнее про войну в Италии.
Габриэль поклонился.
Генрих подал знак к отъезду. Толпа рассеялась с криками: "Да здравствует король!" Диана, словно чудом, на миг оказалась опять подле Габриэля.
Завтра у королевы, прошептала она и исчезла под руку со своим кавалером.
IX
КАК МОЖНО ПРОЙТИ МИМО СВОЕЙ СУДЬБЫ, НЕ УЗНАВ ЕЕ
Королева обычно принимала по вечерам, после ужина. Так сказали Габриэлю, прибавив, что по новой своей должности капитана гвардии он не только имеет право, но даже обязан являться на такие приемы. Уклониться от этой обязанности он и не помышлял, наоборот, терзался мыслью, что до желанного мига осталось еще целых томительных двадцать четыре часа, и, чтобы как-то убить проклятое время, отправился вместе с Мартином Герром на поиски подходящего помещения. Ему посчастливилось в этот день ему вообще везло: свободным оказался особняк, где жил его отец, граф Монтгомери. Габриэль снял его, хотя дом не в меру был роскошен для простого гвардейского капитана. Но ведь для этого достаточно было ему вытребовать некоторую сумму из Монтгомери от верного Элио. Он также собирался вызвать в Париж и Алоизу.
Итак, первая цель Габриэля была достигнута. Он был уже не ребенком, но мужем, который сумел себя показать и с которым приходилось считаться. К знаменитому имени, наследию предков, он сумел приобщить славу, добытую им самим. Один, без всякой поддержки, без всякой рекомендации, с помощью своей верной шпаги и личного мужества он в двадцать четыре года достиг завидного положения в свете. Наконец-то он мог с гордостью предстать и перед любимой, и перед теми, кого должен был ненавидеть. Врагов ему должна указать Алоиза, любимая узнала его сама. Габриэль уснул со спокойной совестью и спал крепким сном.
Наутро он явился к г-ну де Буасси, обер-шталмейстеру, которому обязан был представить данные о своей родословной. Г-н де Буасси, человек честный, был дружен когда-то с графом де Монтгомери. Он понял мотивы, по которым Габриэль вынужден был скрывать свой подлинный титул, и дал ему слово блюсти его тайну. Затем маршал дАмвиль представил капитану его роту, после чего Габриэль начал свою службу с инспекционного объезда парижских государственных тюрем, этой ежемесячной тягостной обязанности, лежавшей на капитане гвардии.
Начал он с Бастилии, а кончил Шатле. И в каждой тюрьме комендант показывал ему список своих узников, объявлял, кто из них скончался, болен, переведен в другую тюрьму или освобожден, а потом обходил с ним камеры.
Прискорбный смотр, тяжкое зрелище! Габриэль думал, что обход уже закончен, когда комендант Шатле показал ему в своей регистрационной книге почти пустую страницу, содержавшую только следующую странную запись, поразившую Габриэля:
"21.Х____секретный узник. Если при обходе коменданта или капитана гвардии сделает хотя бы попытку заговорить, подвергнуть более строгому режиму, в более глубоком каземате".
Кто этот важный преступник? Можно мне знать? спросил Габриэль г-на де Сальвуазона, коменданта Шатле.
Этого никто не знает, ответил комендант. Он перешел ко мне от моего предшественника, тот же получил его от своего. Вы видите, что данные о времени его ареста пропущены в книге. Надо думать, он доставлен сюда еще в царствование Франциска Первого. Я слыхал, что он два или три раза пытался заговорить. Но едва он проронит слово, комендант обязан под страхом тягчайшей кары захлопнуть дверь каземата и перевести его в худший. Здесь остается еще только один каземат ужаснее того, в котором теперь заключен преступник, и он был бы для него смертелен. Нет сомнений, что с ним хотели покончить именно вот таким способом, но узник теперь молчит. Это, конечно, страшный преступник. С него никогда не снимают цепей, и его тюремщик ежечасно входит в каземат для предотвращения всякой возможности побега.
А если он заговорит с тюремщиком? спросил Габриэль.
О, к нему приставлен глухонемой, в Шатле родившийся и никогда отсюда не выходивший.
Габриэль вздрогнул. Этот человек, совершенно отрезанный от мира живых и все же живший, мысливший, внушил ему чувство острого сострадания и какого-то смутного ужаса. Какое воспоминание или угрызение совести, какая боязнь перед муками ада или блаженством рая удерживали это несчастное существо от решения разбить себе череп о стену своего каземата? Что еще привязывало его к жизни: жажда мести, надежда?
Габриэля охватило вдруг какое-то странное, лихорадочное желание увидеть этого человека. Сердце у него бешено забилось! Сотню заключенных навестил он, испытывая обыкновенное сострадание, но этот узник будто притягивал его к себе, волновал его больше, чем все другие И тревога сжимала ему грудь, когда он представлял себе эту жизнь в могиле.