Нет, сказал губернатор, тоща лорд Уэнтуорс, последний отпрыск одного из самых богатых и знатных родов Англии, на коленях предложит герцогине де Кастро свое имя и свою жизнь.
"Не честолюбец ли он?" подумала Диана.
Вот что, милорд, продолжала она вслух, пытаясь улыбнуться. Верните мне свободу, и я буду считать себя вечной вашей должницей, даже тогда, коща пришлю вам выкуп. И коща настанет мир а ведь он в конце концов должен настать, то я подарю вам через моего отца столько же нет, больше почестей и титулов, чем вы могли бы пожелать в роли моего мужа, даю вам слово. Будьте великодушны, милорд, и я буду признательна.
Я угадываю вашу мысль, герцогиня, невесело усмехнулся Уэнтуорс, но я более бескорыстен и более честолюбив, чем вы полагаете. Из всех сокровищ мира желанны мне только вы.
Тогда последнее слово, и вы его, быть может, поймете,
смущенно, но вместе с тем и гордо сказала Диана. Милорд, меня любит другой.
И вы воображаете, будто я вас отпущу к этому сопернику?
вспыхнул от ревности Уэнтуорс. Нет, пусть он, по крайней мере, будет так же несчастен, как и я, а может, и еще несчастнее, оттого что не сможет видеть вас. Начиная с этого дня вас могут освободить: моя смерть но я еще молод и крепок; мир между Францией и Англией но войны между этими странами длятся, как вы знаете, по сто лет; и, наконец, взятие Кале но это неприступная крепость. Если не говорить об этих трех почти нереальных возможностях, то легко понять, что вы долго будете моей пленницей, ибо я перекупил у лорда Грея все права на вас и не желаю отпускать вас за выкуп, хотя бы им была целая империя. А что касается побега, то вам не стоит о нем и помышлять, потому что стеречь вас буду я, и вы увидите, каким старательным тюремщиком бывает тот, кто влюблен!
С этими словами лорд Уэнтуорс низко поклонился и вышел, оставив Диану в полной растерянности.
XXXIX
ДОМ ОРУЖЕЙНИКА
Дом Пьера Пекуа стоял на углу рыночной площади и улицы Мартруа. Был он трехэтажный, да еще и с жилым чердаком.
Дерево, кирпич и шифер как бы переплетались на его фасаде в любопытные арабески. Оконные косяки и потолочные балки поддерживали причудливые фигуры животных, обвитые зеленой листвой. Все это было наивно и грубовато, но не лишено выдумки и своеобразия.
С этими словами лорд Уэнтуорс низко поклонился и вышел, оставив Диану в полной растерянности.
XXXIX
ДОМ ОРУЖЕЙНИКА
Дом Пьера Пекуа стоял на углу рыночной площади и улицы Мартруа. Был он трехэтажный, да еще и с жилым чердаком.
Дерево, кирпич и шифер как бы переплетались на его фасаде в любопытные арабески. Оконные косяки и потолочные балки поддерживали причудливые фигуры животных, обвитые зеленой листвой. Все это было наивно и грубовато, но не лишено выдумки и своеобразия.
Над застекленной дверью лавки красовалась вывеска с изображением чудовищно выписанного воина, который, по всей вероятности, представлял бога Марса, ибо надпись на вывеске гласила: "Богу Марсу Пьер Пекуа, оружейник". Висевший в дверях полный набор доспехов шлем, панцирь, латы служил своеобразной вывеской дворянам, не умевшим читать.
Сквозь витрину в темноватой лавке можно было разглядеть и другие доспехи, а также всякого рода оружие нападения и защиты.
Двое подмастерьев, сидевших у двери, зазывали прохожих, соблазняя их разнообразием и прекрасным качеством товаров.
Сам же оружейник обычно находился в задних комнатах, выходивших во двор, или же работал в кузнице, в глубине двора, а в лавке появлялся в тех случаях, когда заходил какой-нибудь важный покупатель и выражал желание потолковать с самим хозяином.
Пьер Пекуа принял виконта дЭксмеса и Жана Пекуа с распростертыми объятиями и настоял, чтоб гости заняли второй этаж. Сам же он с детьми и сестрой Бабеттой перебрался на третий. На втором этаже был помещен и раненый Арно дю Тиль. Подмастерья спали на чердаке.
Мы застаем Габриэля и Жана Пекуа за столом в тот момент, когда обильный ужин, который давал в их честь достопочтенный хозяин, подходил уже к концу. Гостям прислуживала Бабетта. Дети почтительно сидели поодаль.
О Господи, как вы мало едите, господин виконт! говорил оружейник. Видать, вы чем-то крепко озабочены, да и Жан что-то задумался. Лучше-ка отведайте вот этого винограда, в наших краях его нескоро сыщешь. Слышал я от своего деда, а тот от своего, что когда-то, еще при французах, виноградников вокруг Кале было видимо-невидимо и виноград был крупный, золотистый. А с тех пор как город стал английским, лозы, должно быть, вообразили, будто они попали уже в Англию, где виноград вообще никогда не созревает.
Габриэль не мог не улыбнуться столь неожиданным патриотическим выводам хозяина.
Выпьем, сказал он, поднимая рюмку, за то, чтобы зрел виноград в Кале!
Вполне понятно, что тост его доставил немалое удовольствие обоим Пекуа. После ужина Пьер прочитал молитву, и гости стоя выслушали ее. Затем отослали детей спать.
Ты тоже, Бабетта, можешь идти, сказал сестре оружейник. Позаботься о том, чтоб подмастерья не шумели наверху, и загляни с Гертрудой к оруженосцу господина виконта. Узнай, не нужно ли ему чего.
Миловидная Бабетта зарделась, присела и вышла.
Теперь, дорогой мой кум и родич, сказал Жану Пьер, нам никто не мешает, и, если вам нужно сообщить мне что-нибудь секретное, я готов вас выслушать.
Габриэль с удивлением взглянул на Жана Пекуа, но тот ответил с полной серьезностью:
Да, я говорил вам, Пьер, что мне надо потолковать с вами о важных вещах.
Тоща я уйду, сказал Габриэль.
Простите, господин виконт, удержал его Жан, ваше присутствие будет нам не только полезно, но и необходимо, потому что без вашего содействия невыполнимы замыслы, которыми я собираюсь поделиться с Пьером.
В таком случае, слушаю вас, друг мой, проговорил Габриэль, снова впадая в свою грустную задумчивость.
Выслушайте меня, господин виконт, сказал ткач, и тоща, может быть, радость и надежда засветятся в ваших глазах.
Габриэль страдальчески улыбнулся, подумав, что, пока он оторван от борьбы за освобождение отца, от любви Дианы, радость для него то же самое, что отсутствующий друг. Тем не менее он повернулся в сторону Жана и жестом предложил ему приступить к делу.
Тоща Жан торжественно обратился к Пьеру:
Брат мой, первое слово за вами: вы должны доказать виконту, что мы по-прежнему любим свое французское отечество. Расскажите же нам, какие чувства к Франции внушал вам отец? Скажите нам, были ли вы, закабаленный француз, хоть на минуту англичанином в душе? Скажите нам, наконец, кому бы вы помогли, если бы вам пришлось выбирать: старой родине ваших отцов или родине новой, навязанной вам англичанами?
Тоща Жан торжественно обратился к Пьеру:
Брат мой, первое слово за вами: вы должны доказать виконту, что мы по-прежнему любим свое французское отечество. Расскажите же нам, какие чувства к Франции внушал вам отец? Скажите нам, были ли вы, закабаленный француз, хоть на минуту англичанином в душе? Скажите нам, наконец, кому бы вы помогли, если бы вам пришлось выбирать: старой родине ваших отцов или родине новой, навязанной вам англичанами?
Жан, ответил оружейник так же торжественно, как и его брат, я хорошо знаю по себе: жизнь под чужой властью так же тяжела, как рабство, и томительна, как изгнание. Мой предок, видевший, как пал наш город, говорил со своим сыном о Франции не иначе, как со слезами на глазах, а об Англии не иначе, как с ненавистью. И это чувство тоски и ненависти передавалось из поколения в поколение. Поэтому-то живший двести лет назад Пьер Пекуа возродился в Пьере Пекуа, живущем ныне. В моей груди бьется сердце француза. Позор и боль поражения я чувствую так остро, словно случилось это лишь вчера. Так что не говорите, Жан, что у меня две родины. Есть и всегда будет только одна. И если бы пришлось выбирать между страной, навязанной мне чужеземцами, и страной, уготованной мне Богом, поверьте, я бы не стал колебаться.
Вы слышите, господин виконт? воскликнул Жан, поворачиваясь к Габриэлю.
Слышу, друг мой, слышу, и это поистине благородно, рассеянно ответил тот.
Но вот что, Пьер, продолжал Жан, должно быть, не все ваши соотечественники думают, как вы. И вполне возможно, что вы единственный сын Франции в Кале, доселе не утративший благодарности к своей матери-родине.
Вы ошибаетесь, Жан, ответил оружейник. Я говорил не только о себе. Большинство горожан по-прежнему любят Францию и тоскуют по ней. Вот и в рядах гражданской гвардии города Кале, в которой я поневоле состою, тоже немало найдется людей, которые бы скорее сломали свою алебарду, чем подняли ее на французского солдата.
Примем к сведению, пробормотал, потирая руки, Жан Пекуа. А скажите, кум, у вас, наверно, и чин какой-нибудь есть в этой вашей гвардии?
Нет, Жан, я отказался от всякого чина.
Тем хуже и тем лучше. Что ж, эта служба, к которой вас принуждают, очень тяжела, Пьер? Часто приходится стоять на часах?
Да, частенько, и это, признаться, весьма утомительно. Ведь такой крепости, как Кале, гарнизона всегда не хватает, и меня лично вызывают на пятый день каждого месяца.
Именно на пятый? Каждый месяц в один и тот же день? Неужели англичане так неосторожны, что заранее сообщают, кто и когда должен заступить на пост?
О, после двухсотлетнего владычества это не опасно, покачал головой оружейник. А кроме того, так как они все же не слишком доверяют гвардейцам, то ставят их только на посты, которые сами по себе неприступны. Я, например, всегда стою на площадке Восьмигранной башни, которую море охраняет лучше меня. С той стороны, по-моему, приблизиться к нам могут только чайки.
Вот как? Вы пятого числа каждого месяца несете караул на площадке Восьмигранной башни?
Да, с четырех вечера до шести утра. Я выбрал это время потому, что утром можно полюбоваться восходом солнца в океане, а это поистине божественное зрелище.
Выходит, понизил голос Жан, что если бы какой-нибудь отчаянный смельчак попытался с той стороны взобраться на вашу Восьмигранную башню, то вы, уйдя в созерцание восхода, не заметили бы его?
Пьер озадаченно поглядел на родственника.
Я не заметил бы его, это верно, ответил он после минутного колебания, и потому не заметил, что знал бы: только француз отважится проникнуть в город этим путем, а поскольку я свободен от всякого долга по отношению к насильнику, то не только не помешал бы, а, пожалуй, даже помог бы французу войти в город.