Хорошо. Вы откуда?
От ворот Сен-Виктор.
Сколько вас там?
Пятеро.
Карточки?
Извольте получить.
Луаньяк взял карточки, проверил их и написал, видимо, на специально приготовленной для этого аспидной доске цифру 5.
Гонец удалился.
Не прошло и пяти минут, как появились двое других.
Луаньяк расспросил через свое окошечко каждого из них.
Один прибыл от ворот Бурдель и привез четыре карточки.
Другой от ворот Тампль и назвал цифру 6.
Луаньяк старательно записал эти цифры на доске.
Гонцы исчезли, как и первый, сменившись четырьмя другими, прибывшими:
Первый от ворот Сен-Дени с цифрой 5.
Второй от ворот Сен-Жак с цифрой 3.
Третий от ворот Сен-Оноре с цифрой 8.
Четвертый от ворот Монмартр с цифрой 4.
И наконец, появился пятый от ворот Бюсси: он привез цифру 4.
Тогда Луаньяк тщательно подсчитал нижеследующие цифры:
Теперь, крикнул Луаньяк зычным голосом, открыть ворота и впустить всех желающих.
Ворота распахнулись.
Тотчас же лошади, мулы, женщины, дети, повозки устремились в Париж с риском задохнуться в узком пространстве между столбами подъемного моста.
За какие-нибудь четверть часа по широкой артерии, именуемой улицей Сент-Антуан, растекся весь человеческий поток, в самого утра скоплявшийся у временно возникшей плотины.
Шум понемногу стих.
Господин де Луаньяк и его люди снова сели на коней. Робер Брике, оставшийся здесь последним, хотя явился первым, флегматично переступил через цепь, замыкающую мост, приговаривая:
Все эти люди хотели что-то понять и так ничего и не поняли даже в своих собственных делах. Я ничего не хотел увидеть и единственный кое-что усмотрел. Начало увлекательное, будем продолжать. Но к чему? Я, черт побери, знаю достаточно. Что мне за интерес глядеть, как господина де Сальседа разорвут на четыре части? Нет, к чертям! К тому же я отошел от политики. Пойду пообедаю. Солнце показывало бы полдень, если бы оно вообще выглянуло. Пора.
С этими словами он вошел в Париж, улыбаясь своей лукавой улыбкой.
IV
ЛОЖА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА КОРОЛЯ ГЕНРИХА III НА ГРЕВСКОЙ ПЛОЩАДИ
Если бы по самой людной улице Сент-Антуанского квартала мы проследовали до Гревской площади, то увидели бы в толпе много наших знакомых. Но пока все эти несчастные горожане, не такие мудрые, как Робер Брике, тянутся один за другим в толкотне, сутолоке, давке, мы, пользуясь правом историка, сразу перенесемся на площадь и, охватив одним взглядом всю развертывающуюся перед нами картину, на мгновение вернемся в прошлое, дабы познать причину, после того как мы наблюдали следствие.
Можно смело сказать, что мэтр Фриар был прав, полагая, что на Гревской площади соберется не менее ста тысяч человек, чтобы насладиться подготовлявшимся там зрелищем. Все парижане назначили друг другу свидание у ратуши, а парижане народ точный. Уж они не пропустят торжества, а ведь это торжество, и притом необычное казнь человека, возбудившего такие страсти, что одни его клянут, другие славят, а большинство испытывает к нему жалость.
Зритель, которому удалось пробраться на Гревскую площадь либо с набережной у кабачка Образ Богоматери, либо крытым проходом от площади Бодуайе, замечал прежде всего посреди Гревской площади лучников лейтенанта Таншона, отряды швейцарцев и легкой кавалерии, окружавшие небольшой эшафот, который возвышался фута на четыре над землей.
Этот эшафот, такой низкий, что его могли видеть лишь непосредственно стоявшие подле него или те, кому посчастливилось занять место у одного из выходивших на площадь окон, ожидал осужденного, которым с самого утра завладели монахи и для которого уже были приготовлены лошади, чтобы, по образному народному выражению, везти его в далекое путешествие.
И действительно, под навесом первого дома на углу улицы Мутон, у самой площади, четыре сильных першерона белой масти, с косматыми ногами, нетерпеливо били копытами о мостовую, кусали друг друга и ржали, к величайшему ужасу женщин, избравших это место по доброй воле или же под напором толпы.
Лошади эти были не объезжены. Лишь изредка на травянистых равнинах их родины случалось им нести на широкой спине толстощекого младенца какого-нибудь крестьянина, задержавшегося в поле на закате солнца.
Но после пустого эшафота, после ржущих коней больше всего привлекало взоры толпы центральное окно ратуши, затянутое красным бархатом с золотым шитьем, и балкон, украшенный королевским гербом.
Ибо это и было окно королевской ложи. В церкви св. Иоанна, что на Гревской площади, пробило половину второго, когда в этом окне, напоминавшем раму, показались лица, которые должны были изображать самое картину.
Первым появился король Генрих III, бледный, облысевший, хотя в то время ему было не более тридцати пяти лет; глаза глубоко запали в темных орбитах, нервная судорога кривила рот.
Угрюмый, с безжизненным взглядом, он вошел величаво и в то же время едва держась на ногах, странно одетый и странно передвигающийся, скорее тень, чем человек, скорее призрак, чем король. Для подданных он являлся загадкой, недоступной их пониманию и так и не разгаданной: при его появлении они недоумевали, что им делать кричать Да здравствует король или молиться за упокой его души.
На Генрихе была короткая черная куртка, расшитая черным позументом; ни орденов, ни драгоценностей лишь на маленькой шапочке сверкал бриллиант пряжка, скреплявшая три коротких завитых пера. В левой руке он держал черную болонку, которую прислала ему в подарок из своей тюрьмы его невестка Мария Стюарт: на шелковистой шерсти собачки выделялись его длинные, белые, словно мраморные пальцы.
За ним шла Екатерина Медичи, уже согбенная годами, ибо королеве-матери было в ту пору лет шестьдесят шесть шестьдесят семь. Тем не менее голову она держала еще твердо и прямо. Из-под привычно нахмуренных бровей устремлялся острый взгляд, но, несмотря на это, в неизменно траурной одежде и с матово-бледным лицом она походила на восковую статую.
Рядом с ней печальное и кроткое лицо королевы Луизы Лотарингской, жены Генриха III, на первый взгляд ничем не примечательной, но на самом деле верной подруги его несчастливой, исполненной треволнений жизни.
Королева Екатерина Медичи намеревалась присутствовать при своем триумфе.
Королева Луиза шла смотреть на казнь.
Король Генрих замышлял важную сделку.
Оттенки этих трех чувств отражались на высокомерном челе первой, в покорном выражении лица второй и в сумрачной озабоченности третьего.
За венценосными особами, на которых с любопытством глазел народ, следовали два красивых молодых человека: одному было лет двадцать, другому не больше двадцати пяти.
Они шли рука об руку, несмотря на этикет, не допускавший, чтобы в присутствии монархов, как и в церкви перед лицом Бога, люди показывали свою взаимную привязанность.
Они улыбались: младший какой-то невыразимо печальной, старший пленительной, покоряющей улыбкой. Они были красивы, высокого роста родные братья.
Младшего звали Анри де Жуаез, граф дю Бушаж; второй был герцог Анн де Жуаез. Еще недавно он был известен под именем дАрка. Но король Генрих, любивший его больше всех на свете, год назад назначил своего фаворита пэром Франции, превратив виконтство де Жуаез в герцогство.
К этому фавориту народ не испытывал ненависти, которую питал в свое время к Можирону, Келюсу и Шомбергу: вся ненависть досталась одному дЭпернону.
Поэтому собравшаяся на площади толпа встретила короля и обоих братьев не слишком бурными, но все же приветственными возгласами.
Генрих поклонился народу серьезно, без улыбки, затем поцеловал собачку и обернулся к молодым людям.
Прислонитесь к ковру, Анн, молвил он старшему, вы устанете все время стоять. Это может продлиться довольно долго.
Надеюсь, вмешалась Екатерина, что это будет долгое и приятное зрелище, сир.
Значит, вы полагаете, что Сальсед заговорит, матушка? спросил Генрих.
Господь Бог, надеюсь, повергнет наших врагов в смущение. Я говорю наших врагов, ибо они также и ваши враги, дочь моя, прибавила она, обернувшись к королеве; та, побледнев, опустила кроткие глаза долу.
Король с сомнением покачал головой. Затем, снова обернувшись к Жуаезу и заметив, что тот, несмотря на его слова, продолжает стоять, сказал:
Послушайте же, Анн, сделайте, как я вам советую. Прислонитесь к стене или обопритесь на спинку моего кресла.
Ваше величество поистине слишком добры, отозвался юный герцог, я воспользуюсь вашим разрешением лишь тогда, когда по-настоящему устану.
А мы ведь не станем дожидаться, чтобы ты устал, не правда ли, брат? тихонько прошептал Анри.
Будь покоен, ответил Анн больше взглядом, чем голосом.
Сын мой, произнесла Екатерина, по-моему, там, на углу набережной, происходит какая-то давка?
И острое же у вас зрение, матушка! Да, действительно, кажется, вы правы. Какие же у меня плохие глаза, а ведь я совсем не стар.
Сир, бесцеремонно прервал его Жуаез, давка там потому, что отряд лучников оттесняет толпу. Наверное, ведут осужденного.
Как это лестно для королей, сказала Екатерина, присутствовать при четвертовании человека, у которого в жилах течет королевская кровь.
Произнося эти слова, она не спускала глаз с королевы Луизы.
О мадам, простите, пощадите меня, вскричала молодая королева с отчаянием, которое она тщетно пыталась скрыть. Нет, это чудовище не принадлежит к моей семье; вы ведь не хотели сказать, что я с ним в родстве?
Конечно, нет, сказал король. Я уверен, что моя мать не это имела в виду.
Конечно, нет, сказал король. Я уверен, что моя мать не это имела в виду.
Однако же, едко произнесла Екатерина, он сродни Лотарингскому дому, а лотарингцы ваши родичи, сударыня. Я, по крайней мере, так полагаю. Значит, этот Сальсед имеет к вам отношение, и даже самое непосредственное.
То есть, вмешался Жуаез, охваченный благородным негодованием (оно было характерной чертой его натуры и проявлялось при всех обстоятельствах, кем бы ни был тот, кто его вызвал), то есть он имеет отношение к господину де Гизу, но не к королеве Франции.
Ах, вы здесь, господин де Жуаез? протянула Екатерина непередаваемо высокомерным тоном, платя ему унижением за свою досаду. А я вас и не заметила.
Да, я здесь, не столько даже по собственной воле, сколько по приказу короля, ваше величество, ответил Жуаез, устремив на Генриха вопросительный взгляд. Не такое уж это приятное зрелище четвертование человека, чтобы я на него явился, если бы не был к этому принужден.