И родимый ты мо-о-ой! Закрылися ее ясные гла-а-зынь-ки!..
Будто бы на чужой баз заехал Размётнов: поводья примотал за перила крыльца, сам в хату. Провалившимися, как у мертвого, глазами обшарил пустую горницу, пустую люльку.
Дите где?
Мать, уткнувшись в завеску, мотала редковолосой, седеющей головой.
Насилу добился ответа.
Да не сберегла ж я своего голубеночка! На вторую неделю после Дунюшки от глотошной.
Не кричи Мне бы! Мне бы слезу найтить! Кто сильничал Евдокию?
Аникей Девяткин тягал ее на гумно Меня плетью ребят на гумно скликал. Все ее белы рученьки ножнами побил, пришла вся черная Одни глаза
Дома он зараз?
В отстýпе.
Есть кто-нибудь у них дома?
Баба его и сам старик. Андрюша! Не казни ты их! Они за чужой грех не ответчики
Ты!.. Ты мне указываешь?! Андрей почернел, задохнулся. Порвал застежки шинели, ворот гимнастерки и нательной рубахи.
Припав к чугуну с водой голой реброватой грудью, пил и кусал края зубами. А потом встал, не поднимая глаз, спросил:
Мамаша! Чего она мне переказывала перед смертью?
Мать сунулась в передний угол, из божнички вытащила пожелтелый лоскуток бумаги. И, словно родной голос, зазвучали смертные слова: «Родненький мой Андрюшенька! Споганили меня проклятые, смывались надо мной и над моим сердцем к тебе. Не гляну я на тебя и не увижу теперь белого света. Совесть мне не дозволяет жить с дурной болезнью. Андрюшенька мой, цветочек мой родимый! Я уж какую ночь не сплю и подушку свою оболью слезами. Нашу любовь с тобой я помню и на том свете буду помнить. И только жалко мне одного дитя и тебя, что с тобой наша жизня, любовь была такая короткая. Другую в дом приведешь нехай она, ради господа бога, нашего парнишоночка жалеет. Жалей и ты его, мою сироту. Мамане прикажи, чтобы юбки мои, и шальки, и кофточки отдала сеструшке. Она невеста, ей надо»
Ко двору Девяткиных Андрей прискакал наметом, спешился и, вытащив из ножен шашку, рысью вбежал на крыльцо. Отец Аникея Девяткина высокий седой старик, увидев его, перекрестился, стал под образами на колени.
Андрей Степаныч! сказал он только, поклонился в ноги Андрею, а больше и слова не молвил и розовой плешивой головы от пола не поднял.
Ты мне за сына ответишь! В ваших богов, в креста!.. Андрей левой рукой схватил седую бороду старика, пинком отворил дверь и с громом поволок Девяткина по крыльцу.
Старуха валялась у печки в беспамятстве, но сноха Девяткиных жена Аникея сгребла в кучу детишек (а их у нее было счетом шесть штук), с плачем выскочила на крыльцо. Андрей, белый, как облизанная ветрами мертвая кость, избочившись, уже занес шашку над стариковской шеей, но тут-то и посыпались ему под ноги с ревом, с визгом, с плачем разнокалиберные сопливые ребятишки.
Руби всех их! Все они Аникушкиного помета щенки! Меня руби! кричала Авдотья Аникеева жена и шла на Андрея, расстегнув розовую рубаху, болтая, как многощенная сука, сухонькими, сморщенными грудями.
А в ногах у Андрея копошилась детва, все мал мала меньше
Попятился он, дико озираясь, кинул шашку в ножны и, не раз споткнувшись на ровном, направился к коню. До самой калитки шел за ним плачущий от радости и пережитого страха старик и все норовил припасть, поцеловать стремя, но Андрей, брезгливо морщась, отдергивал ногу, хрипел:
Счастье твое!.. Детишки
Дома он трое суток наливался дымкой, плакал пьяный, на вторую ночь сжег сарай на перерубе, в котором повесилась Евдокия, и на четвертые сутки, опухший и страшный, тихо прощался с матерью, и та, прижимая его голову к своей груди, впервые заметила на белокуром сыновьем чубе ковыльные нити седины.
Через два года Андрей вернулся в Гремячий с польского фронта. Год побродил по Верхнедонскому округу с продотрядом, а потом припал к хозяйству. На советы матери жениться он отмалчивался. Но однажды мать настойчиво стала добиваться ответа.
Через два года Андрей вернулся в Гремячий с польского фронта. Год побродил по Верхнедонскому округу с продотрядом, а потом припал к хозяйству. На советы матери жениться он отмалчивался. Но однажды мать настойчиво стала добиваться ответа.
Женись, Андрюша! Мне уж чугуны не под силу ворочать. Любая девка за тебя с грабушками. У кого будем сватать?
Не буду, маманя, не приставай!
Заладил одно да добро! Гля-ко, у тебя вон по голове уже заморозки прошлись. Когда же надумаешь-то? Покеда белый станешь? Об матери и бай дюже. А я-то думала, что внуков придется нянчить. С двух коз-то и пуху насбирала, детишкам бы чулочков связать Обмыть их, искупать вот мое дело. Корову мне уж трудно выдаивать: пальцы неслухменные стали. И переходила на плач: И в кого такого идола уродила! Набычится и сопит. Чего уж молчишь-то? Агел![10]
Андрей брал шапку, молча уходил из хаты. Но старуха не унималась: разговоры с соседками, шепоты, советы
После Евдокии никого не введу в хату, угрюмо стоял на своем Андрей.
И материнская злоба переметнулась на покойную сноху.
Приворожила его энта змеюка! говорила она старухам, встречаясь на прогоне либо сидя перед вечером возле своего база. Сама завесилась и от него жизню отымет. Не хочет другую брать. А мне-то легко? И-и, милушка моя! Гляну на чужих внуков да так слезьми и умоюсь: у других-то старухам радость да утеха, а я одна, как суслик в норе
В этом же году Андрей сошелся с Мариной, вдовой убитого под Новочеркасском вахмистра Михаила Пояркова. Ей в ту осень перевалило за сорок, но она еще сохранила в полном и сильном теле, в смуглом лице степную, неяркую красоту.
В октябре Андрей крыл ей хату чаканом. Перед сумерками она позвала его в хату, расторопно накрыла стол, поставила чашку с борщом, кинула на колени Андрею расшитый чистый рушник, сама села напротив, подперев остроскулую щеку ладонью. Андрей искоса, молча посматривал на гордую ее голову, отягощенную глянцевито-черным узлом волос. Были они у нее густы, на вид жестки, как конская грива, но возле крохотных ушей по-детски беспокойно и мягко курчавились. Марина в упор щурила на Андрея удлиненный, чуть косой в разрезе черный глаз. Подлить еще? спросила она.
Ну что ж, согласился Андрей и ладонью вытер белесый ус.
Он было приналег опять на борщ. Марина снова, сидя против него, смотрела зверино-сторожким и ждущим взглядом, но как-то нечаянно увидел Андрей на ее полной шее стремительно пульсирующую синюю жилку и почему-то смутился, отложил ложку.
Чего же ты? Она недоуменно взмахнула черными крыльями бровей.
Наелся. Спасибо. Завтра утрецом приду, докрою.
Марина обошла стол. Медленно обнажая в улыбке плотно слитые зубы, прижимаясь к Андрею большой мягкой грудью, шепотом спросила:
А может, у меня заночуешь?
И это можно, не нашелся иного сказать растерявшийся Андрей.
И Марина, мстя за глупое слово, согнула в поклоне полнеющий стан.
То-то, спасибо, кормилец! Уважил бедную вдову А я-то, грешница, боялась, думала откажешься
Она проворно дунула на жирник, в потемках постелила постель, заперла на задвижку дверь в сенях и с презрением, с чуть заметной досадой сказала:
В тебе казачьего поганая капля. Ведерник тамбовский тебя делал.
Как так? обиделся Андрей и даже сапог перестал стаскивать.
Так же, как и других прочих. По глазам судить лихие они у тебя, а вот у бабы попросить робеешь. Тоже, кресты на войне получал! Она заговорила невнятней, зажав зубами шпильки, расплетая волосы. Моего Мишу помнишь ты? Он ростом меньше меня был. Ты ровней мне, а он чудок меньше. Так вот я его любила за одну смелость. Он и самому сильному, бывало, в кабаке не уступит, хоть нос в крови, а он все непобитый. Может, через это он и помер. Он ить знал, за что я его любила с гордостью закончила она.
Андрей вспомнил рассказы хуторских казаков однополчан Марининого мужа, бывших свидетелями его смерти: будучи в рекогносцировке, он повел свой взвод в атаку на вдвое превосходящий числом разъезд красноармейцев, те «льюисом» обратили их в бегство, выбили из седел в угон четырех казаков, а самого Михаила Пояркова отрезали от остальных, попытались догнать. Троих преследовавших его красноармейцев он в упор убил, отстреливаясь на скаку, а сам, будучи лучшим в полку по джигитовке, начал вольтижировать, спасаясь от выстрелов, и ускакал бы, но конь попал ногой в какую-то ямину, переломил при падении ногу хозяину. Тут-то и подошел конец лихому вахмистру
Андрей улыбнулся, вспомнив рассказ о смерти Пояркова.
Марина легла; часто дыша, придвинулась к Андрею.
Через полчаса она, продолжая начатый разговор, прошептала:
Мишку за смелость любила, а вот тебя так, ни за что, и прижалась к груди Андрея маленьким пылающим ухом. А ему в полутемноте показалось, что глаз ее светится огнисто и непокорно, как у норовистой ненаезженной лошади.
Уже перед зарей она спросила:
Придешь завтра хату докрывать?
Ну а то как же? удивился Андрей.
Не ходи
Почему такое?
Ну уж какой из тебя крыльщик! Дед Щукарь лучше тебя кроет, и громко засмеялась. Нарочно тебя покликала!.. Чем же, окромя, примануть? То-то ты мне убытку наделал! Хату все одно надо перекрывать под корешок.
Через два дня хату перекрывал дед Щукарь, хуля перед хозяйкой никудышную работу Андрея.
А Андрей с той поры каждую ночь стал наведываться к Марине. И сладка показалась ему любовь бабы на десять лет его старше, сладка, как лесовое яблоко-зимовка, запаленное первым заморозком
В хуторе об их связи скоро узнали и встретили ее по-разному. Мать Андрея поплакала, пожалилась соседкам: «Страма! Со старухой связался». Но потом смирилась, притихла. Нюрка, соседская девка, с которой при случае Андрей и пошучивал, и баловался, долго избегала с ним встреч, но как-то еще по чернотропу, на рубке хвороста встретилась лицом к лицу, побледнела.
Оседлала тебя старуха? спросила она, улыбаясь дрожащими губами и не пытаясь скрывать блеснувших под ресницами слез.
Дыхнуть нечем! пробовал отшучиваться Андрей.
Моложе аль не нашлось бы? отходя, спросила Нюрка.
Да я сам-то, глянь-ка, какой, Андрей снял папаху, указывая голицей на свою иссеченную сединой голову.
А я, дура, и седого тебя, кобеля, прилюбила! Ну, стало быть, прощай, и ушла, оскорбленно неся голову.
Макар Нагульнов коротко сказал:
Не одобряю, Андрюха! Вахмистра она из тебя сделает и мелкого собственника. Ну-ну, шутю, не видишь, что ли?
Женись уж на ней законным путем, однажды раздобрилась мать. Пущай в снохах походит.
Не к чему, уклончиво отвечал Андрей.