Диссидентское движение вспыхивало по разным поводам, возникало из разных источников, в нем соединялись очень разные люди. Например, Илью Габая, нашего московского демократа, судили в Ташкенте вместе с Мустафой Джемилевым, который был отчаянным крымско-татарским националистом, имевшим семь ходок: срока у него были небольшие, но в сумме он отсидел пятнадцать лет. Возглавляемое им объединение крымских татар это героическое всенародное движение, отличавшееся от нашего общедемократического. Но тем не менее такие разные диссиденты находили общий язык.
При этом сколько-нибудь серьезной самоорганизации диссидентского движения власть допустить не могла. Все нелегальные объединения Комитет госбезопасности душил если не в зародыше, то через два-три года после возникновения. Постепенно сошла на нет деятельность Комитета прав человека, который основали Андрей Сахаров, Валерий Чалидзе и Андрей Твердохлебов. Возглавляемая Юрием Орловым, известным ученым-физиком, Московская Хельсинкская группа была разгромлена, Орлов поехал в лагерь, часть членов группы были арестованы, других вынудили эмигрировать. На моих глазах разгоняли последних членов Хельсинкской группы, которые занимались положением политических заключенных в психушках.
Конечно, яркие фигуры все равно появлялись, и вокруг них сразу собиралась компания желающих участвовать и помогать. Я знаю в Москве три места, где собирались подобные компании. Это был дом Петра Якира, моего тестя, дом Юрия Айхенвальда по соседству, и безусловно, дом Ларисы Богораз. Но единственным человеком, который мог бы стать лидером диссидентского движения, был Владимир Буковский. У него были все задатки, он мгновенно схватывал и мысль, и ситуацию в разговоре с любым собеседником крайних или умеренных взглядов. Он мгновенно находил общий язык и всегда добивался каких-то результатов, за которые его немедленно хватали и сажали. Чего стоили одни материалы, которые он собрал и отправил на международную конференцию психиатров. Опираясь на эти документы, советскую делегацию фактически признали «персоной нон грата».
Буковский собрал большое, невероятное интервью со многими диссидентами и присоединил к нему магнитофонную пленку, записанную Аликом Гинзбургом прямо на зоне. И таких подвигов за ним много числилось. Четыре раза его арестовывали и сажали, а потом все-таки обменяли на лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, породив такую частушку: «Обменяли хулигана/ На Луиса Корвалана. / Где б найти такую блядь, / Чтоб на Брежнева сменять?»
Впрочем, суть движения и не предполагала подпольной организации. Это было личное сопротивление несвободе, в том числе и в легальной сфере. В чем-то были достигнуты значительные успехи. Существовали Театр на Таганке, «Современник», где была иная, несоветская эстетика, с новым материалом и с новыми воззрениями на жизнь, на роль личности и ее взаимоотношений с коллективом. Существовали художники-нонконформисты, которые добились своего признания раньше всех, потому что после знаменитой Бульдозерной выставки они все-таки получили какой-то полулегальный статус. И на Малой Грузинской улице ежегодно в течение целого месяца проходила выставка так называемой двадцатки наших неформальных живописцев, которые потом стали признанными мастерами мирового уровня. То же самое происходило и в литературе, и в поэзии, и, конечно, в авторской песне. И Галич, и Высоцкий, и Окуджава свободно пели то, что хотели. С магнитофонным морем КГБ не справлялось. Так что свободного слова, если не политического, то художественного, было много. Оно прорывалось и находило свои ниши.
В 1968 году под впечатлением от суда над Галансковым, Гинзбургом, Лашковой и Добровольским я сочинил песню «Адвокатский вальс». Я на этом суде не был, но все про него знал и топтался на морозе в январе, когда шел этот процесс. Меня охватило чувство гнева и протеста, общее для всех, кто сочувствовал нашим диссидентам, и я сочинил этот вальс. Потом впечатления попол нились судом над демонстрантами. В октябре судили тех, кто вышел протестовать против вторжения в Чехословакию. И я понял, что помимо подсудимых есть люди, которые берут на себя отчаянную смелость защищать заведомо проигрышные дела, защищать диссидентов. Наши адвокаты были истинные герои и платили своей карьерой. Например, Борис Золотухин был исключен из коллегии адвокатов за то, что защищал в свое время Алика Гинзбурга. Той же репрессии подверглась в конце концов и Софья Васильевна Каллистратова, хотя адвокаты любого разлива и любых взглядов, лояльные или нелояльные, преданные, не преданные, все считали, что она была профессионал высшего уровня. Благодаря бесстрашным адвокатам, их записям правда об этих процессах становилась всеобщим достоянием, в том числе и мировой общественности. Поэтому их вклад в наше общее демократическое дело был очень весомый.
Песню об адвокатах я посвятил в первую очередь Софье Васильевне Каллистратовой и Дине Исааковне Каминской. К сожалению, некоторые строки актуальны и сейчас:
Конечно, усилия тщетны,
И им не вдолбить ничего:
Предметы для них беспредметны,
А белое просто черно.
Судье заодно с прокурором
Плевать на детальный разбор,
Им лишь бы прикрыть разговором
Готовый уже приговор.
Скорей всего, надобно просто
Просить представительный суд
Дать меньше по 190-й,
Чем то, что, конечно, дадут.
Откуда ж берется охота,
Азарт, неподдельная страсть:
Машинам доказывать что-то,
Властям корректировать власть?
Серьезные, взрослые судьи
Седины морщины семья.
Какие же это орудья?
Такие же люди, как я.
И правда моя очевидна,
И белые нитки видать,
И людям должно же быть стыдно
Таких же людей не понять!
Ой, правое русское слово,
Луч света в кромешной ночи!
И все будет вечно хреново
И все же ты вечно звучи!
Мое открытое и гласное участие в диссидентском движении ограничивается периодом с 1966 по 1969 год. Приблизительно тогда я начал подписывать письма и оставлять свой номер телефона и адрес. Считалось необходимым ничего о себе не скрывать. Осенью 1968 года меня вызвали на Большую Лубянку и объяснили, что о возврате в школьное образование я могу забыть. Потому что человек с такими взглядами, как у меня, не может преподавать историю и тем более обществоведение в советской школе. Мне запретили все публичные выступления. Но оставили мне одно поприще, о котором я сам давно мечтал, театр и кино.
И все бы хорошо, но это поприще исключало мое гласное участие в диссидентском движении. Сочиняя номера для кино и театра, я не мог подписывать своим именем протестные письма, потому что это немедленно закрывало все предприятие. А поскольку я был связан с коллективом, то было бы странно предлагать свое либретто, которое заведомо будет закрыто.
Поэтому я честно объявил небольшому кругу наших крупных деятелей-диссидентов, что из гласного участия я выхожу, а негласно чем смогу, помогу. И я действительно помогал редактировать «Хронику» и еще что-то время от времени делал. Ну и конечно сочинял песенки безответственные, которые я оставлял для дружеского застолья. На сцену я вернулся в 1976 году с репертуаром песен из кинофильмов, крамолу пел только близким.
К сочинению крамольных песен я немножко вернулся в 1980-е. А потом вдруг забурлила наша свободомыслящая пресса, и я понял, что мне больше не надо этим заниматься.
Сергей Ковалев
В нашей стране не было свободной политики, и поэтому политикой становилось все. Поэтому когда в старших классах школы я раздумывал о том, чем бы мне потом заняться, я выбрал биологию несмотря на довольно выраженный интерес к праву и истории. Оказался этот старшеклассник таким умным, что понял: если будешь советским юристом или историком, всю жизнь придется проституировать. Ну и надо же было такому случиться, что именно в год моего поступления в вуз, прямо в августе 1948 года, состоялась знаменитая сессия ВАСХНИЛ с выступлением академика Лысенко против генетики как буржуазной лженауки. Биология тоже стала политикой.
И первые проявления моей общественной активности были как раз связаны с тем, что творилось вокруг науки. В 1964 году три молодых человека, я в том числе, написали статью в «Правду», что-то вроде «Против субъективизма в науке». Подписал письмо академик Семенов, но основной текст готовили мы. Вычитали гранки, пошли на следующее утро в киоск покупать газету «Правда» и никакой статьи не обнаружили. Это были интриги все того же Лысенко. Через некоторое время Семенов оказался на каком-то кремлевском приеме и всем жаловался: «Что такое, почему не публикуют статью? Я, черт возьми, нобелевский лауреат, член Президиума Академии наук и кандидат в члены ЦК!» Тогда кто-то показал ему на незнакомого человека: «Вот у этого человека спросите». Это оказался председатель КГБ Семичастный, который выслушал и посоветовал обратиться в «Науку и жизнь», имевшую достаточный тираж. Там поначалу тоже не хотели печатать, но вдруг звонок Семенову: «Срочно присылайте своих мальчиков, пусть они привозят материал». Статья имела успех. Семенов со смехом рассказывал, что Лысенко прочитал статью и сказал: «Якись неглупы хлопцы работали, теперь я понимаю, как Семенов получил Нобелевскую премию, он умел выбирать соавторов».
Дальше больше. В 1966-м я работал в теоротделе Института биофизики, у Израиля Моисеевича Гельфанда, математика, который решил биологией заняться. А в конце 1965 года были арестованы Синявский и Даниэль; я помню, как мы с другом, гуляя по Москве, разговорились о том, можно ли терпеть то, что нас окружает. Друг сказал: «Сережа, может быть, надо что-то делать?» И я очень хорошо помню отповедь, которую ему дал: «Делать а что можно делать? Практический способ я пока знаю только один накопить взрывчатки, пойти в их вонючий дом, где они проводят свои вонючие съезды, и взорвать их к чертовой матери. Но даже если была бы возможность так поступить, я не принял бы такого решения, потому что если бы я так сделал, я стал бы как они. Поэтому все, что я вижу возможным для себя, это честно заниматься моей честной наукой, что дает мне возможность самоуважения».
Но через некоторое время, за месяц или за два до суда над Синявским и Даниэлем, я написал свое первое протестное письмо, носившее заведомо политический оттенок. Там было четыре подписи. Трое из теоротдела и еще приятель одного из нас. Письмо было очень коротенькое, примерно следующего содержания: Конституция в опасности, суд принял решение, не основанное на законе, и это должно глубоко взволновать Президиум Верховного Совета. То есть я начал противоречить сам себе. Не могу сказать, чтобы это было результатом переосмысления, что я решил нет, есть другие способы кроме взрывчатки, мирные, и надо только набраться упрямства, чтобы их применить. Ничего подобного, никаких размышлений; это было импульсивное решение. Потому что если на твоих глазах насилуют, как ты можешь оставаться спокойным? Ты будешь потом о себе плохо думать, а я не хочу о себе плохо думать.