В начале ноября, утром за кофе, Даша развернула «Русское слово» и в списках пропавших без вести прочла имя Телегина. Список занимал два столбца петитом. Раненые такие-то, убитые такие-то, пропавшие без вести такие-то, и в конце Телегин, Иван Ильич, прапорщик.
Так было отмечено это, затмившее всю ее жизнь, событие, строчка петита.
Даша почувствовала, как эти мелкие буквы, сухие строчечки, столбцы, заголовки наливаются кровью. Это была минута неописуемого ужаса, газетный лист превращался в то, о чем там было написано, в зловонное и кровавое месиво. Оттуда дышало смрадом, ревело беззвучными голосами.
Дашу трясло ознобом. Даже ее отчаяние тонуло в этом животном ужасе и омерзении. Она легла на диван и прикрылась шубкой.
К обеду пришел Николай Иванович, сел в ногах у Даши и молча гладил ее ноги.
Ты подожди, главное подожди, Данюша, говорил Николай Иванович. Он пропал без вести, очевидно, в плену Я знаю тысячу подобных примеров.
Ночью ей приснилось: в пустой узкой комнате, с окном, затянутым паутиной и пылью, на железной койке сидит человек в солдатской рубашке. Серое лицо его обезображено болью. Обеими руками он ковыряет свой лысый череп, лупит его, как яйцо, и то, что под кожурой, берет и ест, запихивает в рот пальцами.
Даша так закричала среди ночи, что Николай Иванович, в накинутом на плечо одеяле, очутился около ее постели и долго не мог добиться, что случилось. Потом накапал в рюмочку валерьянки, дал выпить Даше и выпил сам.
Даша, сидя в постели, ударяла себя в грудь сложенными щепоткой пальцами и говорила тихо и отчаянно:
Понимаешь, не могу жить больше. Ты понимаешь, Николай, не могу, не хочу.
Жить после того, что случилось, было очень трудно, а жить так, как Даша жила до этого, нельзя.
Война только коснулась железным пальцем Даши, и теперь все смерти и все слезы были также и ее делом. И когда прошли первые дни острого отчаяния, Даша стала делать то единственное, что могла и умела: прошла ускоренный курс сестер милосердия и работала в лазарете.
Вначале было очень трудно. С фронта прибывали раненые, по многу дней не менявшие перевязок; от марлевых бинтов шел такой запах, что сестрам становилось дурно. Во время операций Даше приходилось держать почерневшие ноги и руки, с которых кусками отваливалось налипшее на ранах, и она узнала, как сильные люди скрипят зубами и тело у них трепещет беспомощно.
Этих страданий было столько, что не хватило бы во всем свете милосердия пожалеть о них. Даше стало казаться, что она теперь навсегда связана с этой обезображенной и окровавленной жизнью и другой жизни нет. Ночью в дежурной комнате горит зеленый абажур лампочки, за стеной кто-то бормочет в бреду, от проехавшего автомобиля зазвенели склянки на полочке. Это уныние и есть частица истинной жизни.
Сидя в ночные часы у стола в дежурной комнате, Даша припоминала прошлое, и оно все яснее казалось ей как сон. Жила на высотах, откуда не было видно земли; жила, как и все там жили, влюбленная в себя, высокомерная. И вот пришлось упасть с этих облаков в кровь, в грязь, в этот лазарет, где пахнет больным телом, где тяжело стонут во сне, бредят, бормочут. Сейчас вот умирает татарин-солдат, и через десять минут нужно идти впрыскивать ему морфий.
Сидя в ночные часы у стола в дежурной комнате, Даша припоминала прошлое, и оно все яснее казалось ей как сон. Жила на высотах, откуда не было видно земли; жила, как и все там жили, влюбленная в себя, высокомерная. И вот пришлось упасть с этих облаков в кровь, в грязь, в этот лазарет, где пахнет больным телом, где тяжело стонут во сне, бредят, бормочут. Сейчас вот умирает татарин-солдат, и через десять минут нужно идти впрыскивать ему морфий.
Сегодняшняя встреча с Елизаветой Киевной разволновала Дашу. День был трудный, из Галиции привезли раненых в таком виде, что одному пришлось отнимать кисть руки, другому руку по плечо, двое предсмертно бредили. Даша устала за день, и все же из памяти не выходила Елизавета Киевна, с красными руками, в мужском пальто, с жалкой улыбкой и кроткими глазами.
Вечером, присев отдохнуть, Даша глядела на зеленый абажур и думала, что вот бы уметь так плакать на перекрестке, говорить постороннему человеку «страшно, страшно любила Ивана Ильича».
Даша усаживалась в большом кресле то боком, то поджав ноги, раскрыла было книгу отчет за три месяца «деятельности Городского союза», столбцы цифр и совершенно непонятных слов, но в книжке не нашла утешения. Взглянула на часы, вздохнула, пошла в палату.
Раненые спали, воздух был тяжелый. Высоко под дубовым потолком, в железном кругу люстры, горела несветлая лампочка. Молодой татарин-солдат, с отрезанной рукой, бредил, мотаясь бритой головой на подушке. Даша подняла с пола пузырь со льдом, положила ему на пылающий лоб и подоткнула одеяло. Потом обошла все койки и присела на табуретке, сложив руки на коленях.
«Сердце не наученное, вот что, подумала она, любило бы только изящное и красивое. А жалеть, любить нелюбимое не учено».
Что, ко сну морит, сестрица? услышала она ласковый голос и обернулась. С койки глядел на нее Семен бородатый. Даша спросила:
Ты что не спишь?
Днем наспался.
Рука болит?
Затихла Сестрица!
Что?
Личико у тебя махонькое, ко сну морит? Пошла бы вздремнула! Я посмотрю, если нужно, позову.
Нет, спать я не хочу.
Свои-то у тебя есть на войне?
Жених.
Ну, бог сохранит.
Пропал без вести.
Ай, ай, Семен замотал бородой, вздыхая. У меня брательник без вести пропал, а потом письмо от него пришло, в плену. И человек хороший твой-то?
Очень, очень хороший человек.
Может, я слыхал про него. Как зовут-то?
Иван Ильич Телегин.
Слыхал. Постой, постой. Слыхал. Он в плену, сказывали Какого полка?
Казанского.
Ну, самый он. В плену. Жив. Ах, хороший человек! Ничего, сестрица, потерпи. Снега тронутся войне конец, замиримся. Сынов еще ему народишь, ты мне поверь.
Даша слушала, и слезы подступали к горлу, знала, что Семен все выдумывает, Ивана Ильича не знает, и была благодарна ему. Семен сказал тихо:
Ах ты, милая
Снова сидя в дежурной комнате, лицом к спинке кресла, Даша почувствовала, словно ее, чужую, приняли с любовью, живи с нами. И ей казалось, что она жалеет сейчас всех больных и спящих. И, жалея и думая, она вдруг представила с потрясающей ясностью, как Иван Ильич тоже где-то на узкой койке, так же как и эти, спит, дышит
Даша начала ходить по комнате. Вдруг затрещал телефон. Даша сильно вздрогнула так резок в этой сонной тишине и груб был звонок. Должно быть, опять привезли раненых с ночным поездом.
Я слушаю, сказала она, и в трубку поспешно проговорил нежный женский взволнованный голос:
Пожалуйста, попросите к телефону Дарью Дмитриевну Булавину.
Это я, ответила Даша, и сердце ее страшно забилось. Кто это?.. Катя?.. Катюша!.. Ты?.. Милая!..
19
Ну, вот, девочки, мы и опять все вместе, говорил Николай Иванович, одергивая на животе замшевый френч, взял Екатерину Дмитриевну за подбородок и сочно поцеловал в щеку. С добрым утром, душенька, как спала? Проходя за стулом Даши, поцеловал ее в волосы. Нас с ней, Катюша, теперь водой не разольешь, молодец девушка работница.
Он сел за стол, покрытый свежей скатертью, пододвинул фарфоровую рюмочку с яйцом и ножом стал срезать ему верхушку.
Представь, Катюша, я полюбил яйца по-английски с горчицей и маслом, необыкновенно вкусно, советую тебе попробовать. А вот у немцев-то выдают по одному яйцу на человека два раза в месяц. Как это тебе понравится?
Представь, Катюша, я полюбил яйца по-английски с горчицей и маслом, необыкновенно вкусно, советую тебе попробовать. А вот у немцев-то выдают по одному яйцу на человека два раза в месяц. Как это тебе понравится?
Он открыл большой рот и засмеялся.
Вот этим самым яйцом ухлопаем Германию всмятку. У них, говорят, уже дети без кожи начинают родиться. Бисмарк им, дуракам, говорил, что с Россией нужно жить в мире. Не послушали, пренебрегли нами, теперь пожалуйте-с два яйца в месяц.
Это ужасно, сказала Екатерина Дмитриевна, опуская глаза, когда дети рождаются без кожи, это все равно ужасно, у кого рождаются у нас или у немцев.
Прости, Катюша, ты несешь чепуху.
Я только знаю, когда ежедневно убивают, убивают, это так ужасно, что не хочется жить.
Что же поделаешь, моя милая, приходится на собственной шкуре начать понимать, что такое государство. Мы только читали у разных Иловайских, как какие-то там мужики воевали землю на разных Куликовых и Бородинских полях Мы думали ах, какая Россия большая! взглянешь на карту. А вот теперь потрудитесь дать определенный процент жизней для сохранения целости того самого, что на карте выкрашено зеленым через всю Европу и Азию. Невесело. Вот если ты говоришь, что государственный механизм у нас плох, тут я могу согласиться. Теперь, когда я иду умирать за государство, я прежде всего спрашиваю, а вы, те, кто посылаете меня на смерть, вы во всеоружии государственной мудрости? Могу я спокойно пролить свою кровь за отечество? Да, Катюша, правительство еще продолжает по старой привычке коситься на общественные организации, но уже ясно, что без нас ему теперь не обойтись. Дудки-с! А мы сначала за пальчик, потом и за руку схватимся. Я очень оптимистически настроен. Николай Иванович поднялся, взял с камина спички, стоя закурил и бросил догоревшую спичку в скорлупу от яйца. Кровь не будет пролита даром. Война кончится тем, что у государственного руля встанет наш брат, общественный деятель. То, чего не могли сделать «Земля и воля», революционеры и марксисты, сделает война. Прощайте, девочки. Он одернул френч и вышел, со спины похожий на переодетую полную женщину.
Екатерина Дмитриевна вздохнула и села у окна с вязаньем. Даша присела к ней на подлокотник кресла и обняла сестру за плечи. Обе они были в черных закрытых платьях и теперь, сидя молча и тихо, очень походили друг на друга. За окном медленно падал снежок, и снежный, ясный свет лежал на стенах комнаты. Даша прижалась щекой к Катиным волосам, чуть-чуть пахнущим незнакомыми духами.
Катюша, как ты жила это время? Ты ничего не рассказываешь.
О чем же, котик, рассказывать? Я тебе писала.
Я все-таки, Катюша, не понимаю, ты красивая, прелестная, добрая. Таких, как ты, я больше не знаю. Но почему ты несчастлива? Всегда у тебя грустные глаза.