После того как русские, наконец, улетели, мы были переполнены сильнейшей ненавистью, и каждый из нас хотел как можно скорее отплатить им. Но прошло еще некоторое время, прежде чем нам представился шанс сделать это.
При взлете и посадке в Карловке я испытывал практически те же трудности, как и в Ростове-Северном. Я настолько неуверенно себя чувствовал, что оставлял на собственно вылет только три четверти часа, чтобы последние пятнадцать минут потратить на поиск аэродрома. В Крыму или в Анапе было нетрудно найти дорогу домой. Надо было лишь лететь на юг, чтобы достичь побережья. Но здесь, где местность выглядела одинаково на обширном пространстве, я часто испытывал большие трудности в поиске обратного пути на аэродром. Так что я был доволен, когда мы 11 сентября перебазировались в Полтаву. Город имел прекрасный большой аэродром. К сожалению, осень началась дождливым периодом необычной силы и продолжительности, так что мы едва могли пройти по полю из-за слякоти и грязи. Лишь гусеничные автомобили могли передвигаться по летному полю, все остальные застревали. В результате пилоты часто прибывали слишком поздно, если вообще добирались, и, как следствие, это вносило беспорядок в наши действия в воздухе.
По этой причине мы оставили наши квартиры и еще раз поселились в палатках на краю летного поля. Но, несмотря на двойные палатки и непрерывную откачку воды, на следующее утро внутри все было влажным. Ни у одного из пилотов не было ни одного сухого предмета одежды. Мы должны были летать, надевая влажные вещи.
Естественно, что в таких условиях я выполнил немного боевых вылетов из Полтавы, но среди них был тот, который я помню до сих пор. Я пролетел на северо-запад, значительно дальше аэродрома Лебедин, где группа однажды базировалась, но который теперь был занят противником. На обратном пути мой ведомый и я поднялись настолько высоко, насколько позволяла облачность, и неспешно летели вдоль железнодорожной линии в направлении Полтавы.
Приблизительно в 50 километрах от базы ведомый доложил: «Герр лейтенант, за вами тянется черный дым!»
Одного взгляда на приборную панель было достаточно, чтобы понять, что температура двигателя была слишком высокой, даже несмотря на то, что створки радиатора были полностью открыты. Первоначально я подумал, что виной тому была грязь, которая, вероятно, налипла на решетку радиатора при взлете. Но затем я стал подозревать неладное, потому что температура продолжала медленно расти, а дымный шлейф становился все более плотным. Определенно происходило нечто неприятное. Было удачей, что мы находились на высоте 4000 метров. Если двигатель проработает еще немного, то я смогу преодолеть остающиеся 40 километров. В качестве мер предосторожности я выключил зажигание, перевел регулятор шага винта в положение «планирование», чтобы уменьшить лобовое сопротивление, выпустил на 20 градусов закрылки и выключил двигатель. Несомненно, температура начала медленно падать. Конечно, при этом я постоянно терял высоту, поскольку должен был перевести самолет в пологое снижение, чтобы поддерживать скорость полета. На 2000 метрах температура вернулась к нормальному значению. Я снова включил зажигание, изменил шаг винта, позволив воздушному потоку раскрутить его. Двигатель немедленно ожил, хотя теперь работал несколько менее ровно, чем прежде. В это же время я убрал закрылки, умоляя двигатель поработать подольше, поскольку находился уже недалеко от нашего аэродрома. Когда самолет набрал высоту 3000 метров, дымный шлейф позади меня увеличился. Двигатель грохотал и вибрировал. Ничего не оставалось, как выключить двигатель, чтобы не дать этому «ящику» загореться. Так я болтался над железнодорожной линией, левое колесо точно над правой колеей. Я был на высоте 500 метров, когда, наконец, увидел впереди Полтаву. Я снова запустил двигатель и поднялся на 900 метров. Затем раздался громкий удар, и лопасти винта застыли. Заклинило поршни! Мгновенно в кабину брызнуло масло, и я быстро отдернул ноги, чтобы избежать ожогов. Лобовое стекло стало почти полностью непрозрачным. Передний обзор был практически нулевым, однако я все же хотел попытаться приземлиться на своем аэродроме. Машина летела все ниже и ниже. Я быстро выпустил шасси и, рыская из стороны в сторону, летел всего лишь в нескольких метрах выше зданий. Наконец, как и собирался, я смог посадить свой «ящик», не обращая внимания на направление посадки или на происходящее на аэродроме. К счастью, летное поле было свободным и не было никакой опасности протаранить другой самолет. С трясущимися коленями я выбрался наружу и осмотрел повреждения. Как я и подозревал, это было заклинивание поршней с последующим разрушением вала. Хотя двигатель пришлось списать, я сумел спасти самолет.
18 сентября мы перебазировались в Киев, красивый город на Днепре, и впервые за долгое время разместились в городских квартирах. С самого начала Киев, город и аэродром, очень благоволил ко мне. Летая оттуда, я в течение десяти дней одержал пять побед.
Столкновения с врагом начались сразу же. В первый день мой Bf-109G-6 выдержал 23 попадания зенитной артиллерии и должен был провести несколько дней в ремонтных мастерских. Оттуда он вышел 21 сентября и в то же утро я выполнил на нем испытательный полет. Едва я приземлился, как услышал по радио: «Всем велосипедистам[63]! Воздушный бой с большим числом «индейцев», Hanni 3000P»[64]
Я быстро сориентировался, до отказа передвинул вперед рычаг дросселя и помчался к месту боя с такой скоростью, какую могли дать мои 1800 лошадиных сил. Момент спустя поступил новый доклад: «Индейцы» уходят на северо-запад. Воздушный бой закончен!»
Разочарованный, я повернул и полетел назад в направлении Киева. По дороге я поднялся на 5000 метров, чтобы иметь возможность ориентироваться по основным наземным объектам. Во время полета я заметил вдалеке на северо-западе приблизительно в 1000 метров ниже одиночную темную точку. Во мне сразу же пробудилось подозрение. Это мог быть только самолет, возможно, даже русский.
Я инстинктивно прибавил газу и быстро пошел на сближение с этим самолетом, который, казалось, практиковался в высшем пилотаже. Поскольку я все еще не мог определить его тип, то из предосторожности запросил по радио: «Любые велосипедисты над Козельцом, Hanni 4000?»
Никто не ответил, и я повторил свой запрос. Снова не было никакого ответа. Так что я зашел со стороны солнца и наблюдал. Затем я увидел советские звезды. На сей раз я собирался ждать, пока не окажусь в наиболее выгодной позиции. Я хотел выполнить только одну атаку, и она должна достичь цели. В то время как русский продолжал увлеченно вертеться в 1000 метров ниже меня, я передал сообщение: «Всем велосипедистам. Одиночный индеец над Козельцом в квадрате XZ, Hanni 4000. Очевидно, отрабатывает высший пилотаж».
«Велосипедисту» от пять-один, Viktor, Viktor. Я на подходе, нахожусь поблизости от вас. Я вижу вас».
Я ответил: «Внимание, я атакую. Пожалуйста, оставайтесь начеку! Выполняю испытательный полет и не имею ведомого».
Я наполовину открыл створки радиатора, опустил нос своего Me вниз и начал пикировать. Я начал вывод приблизительно в 500 метрах ниже русского на скорости более 600 км/ч и подошел сзади к ни о чем не подозревавшему противнику, когда он начал «иммельман»[65]. Когда он выровнялся, я был точно позади него, выждал секунду и открыл огонь, когда уже просто не мог промахнуться.
Почти все мои снаряды попали в крылья и фюзеляж вражеского самолета. Последовало несколько вспышек, и от Яка отлетели большие куски. Плотный черный дым показался из его фюзеляжа. В то же самое время показалось пламя, и я прекратил стрелять и ушел вверх в сторону. Русский самолет вошел в штопор и падал к земле, подобно пылающему факелу.
Затем я услышал голос лейтенанта Петермана[66]: «Здесь пять-один. Отличная победа. Поздравляю вас!»
Это была моя 21-я победа, и за ней должна была скоро последовать следующая. Вместе с ведомым, ефрейтором Бюстом из 4-й эскадрильи, я вылетел на поиск вражеского самолета, о котором доложил другой пилот. Однако мы не смогли обнаружить никаких признаков воздушного боя. После длительного поиска я, наконец, увидел под собой Bf-109. Он преследовал на вираже одиночный самолет, правда, не имея возможности создать для того серьезную угрозу. Этот русский, должно быть, был великолепным пилотом, потому что управлял своим самолетом превосходно. «Мессершмит» позади него был неспособен добиться успеха, несмотря на то что был совсем близко. Я решил попытать удачу и приказал ведомому оставаться выше и следить за тем, чтобы никакой другой вражеский самолет не смог подкрасться ко мне сзади. Две машины ниже меня продолжали гонку. Я снова спикировал ниже вражеского самолета и приблизился к нему снизу. Когда русский выравнивал свою машину, я нажал на спуск. Ведя огонь, я увидел прямо перед собой большой радиатор и идентифицировал самолет как американский истребитель «Кертис Р-40». После нескольких попаданий он перевернулся на спину и в таком положении начал пикировать к земле под углом в 45 градусов. Самолет не делал никаких попыток выровняться, и огромная вспышка пламени отметила то место, где он врезался в землю. Позднее оказалось, что этот самолет в моем направлении гнал, унтер-офицер Хоффман. Моя 23-я победа была одержана без единого выстрела. Я снова летел в паре с лейтенантом Гюнтером Курцем. Мы заметили несколько ЛаГГ-5 и попытались сблизиться с ними. Но они поняли наши намерения и начали уходить на северо-запад. Мы быстро сокращали расстояние, и Гюнтер с 400 метров открыл огонь, заставив русских непрерывно менять свои позиции. Прежде чем мы вышли на дистанцию эффективного огня, два ЛаГГа разделились, один отвернул налево, а другой направо. Гюнтер немедленно последовал за одним из них. Я пошел вверх, одновременно выполняя возможно более энергичный разворот, что позволило мне сесть на хвост другому. Последний, однако, заложил настолько крутой вираж, что я не мог стрелять. Я был приблизительно в 100 метрах позади него и мог четко видеть пилота, оглядывавшегося на меня.