Отрывки эти сведены то темой, например, «как ведут себя люди наедине» или «пожары», то общей мыслью, например, мыслью о совести.
Вопросы, поднятые в книге, старые: совесть, разум. По-старому прорываются среди прозы стихи, но они уже замаскированы, не приписаны герою.
Ново в отношении к жизни у Горького, что в этих вещах он совершенно штатский: не имеет никакого официального вероучения.
Жизнь кажется ему противоречивой, и он работает ее нелепостью, рассказывая о странных людях, приходящих к нему.
«Мокрым утром марта в 17 году ко мне пришел аккуратненький человечек лет сорока, туго застегнутый в поношенный, но чистый пиджачок. Сел на стул, вытер платком лицо и, отдуваясь, сказал не без упрека:
Высоконько изволите жить, для свободного народа затруднительно лазить на пятый этаж! <>
Осторожно внюхиваясь, человек осмотрел меня, полки книг и сказал:
Действительно господин Пешехонов будете?
Нет, я Пешков.
А это не одно то же самое?
Не совсем.
Он вздохнул и, еще раз осмотрев меня, согласился:
И не похоже: у того бородка. Значит: я попал в недоразумение.
И не похоже: у того бородка. Значит: я попал в недоразумение.
Сокрушенно покачал головою:
Эдакие путаные дни!»
Этот странный человек предлагает Горькому-Пешкову странный закон. Не привожу его, хотя мне и очень хочется переписать весь отрывок, чрезвычайно хорошо сделанный.
Уходит человек странно.
« Значит господин Пешехонов не одно то же самое, что господин Горький? Писатель?
Нет, не одно
Очень затруднительно понять это, сказал он, вдумчиво прищурясь. Как будто бы два лица, а выходит три! Если же считать трое, то будет два. Разве нарушение закона арихметики не запрещено властями?
Властей еще нет
Н-да Так! И с точки зрения устава о паспортах по двум паспортам жить не разрешается. Закон!
Неодобрительно кивнув головою, он пошел к двери <>. За дверью, набивая на ноги калоши, он ворчал:
Тут сам Бисмарк Не то двое не то трое»
Умение цитировать умение трудное. Я его сейчас нарушил.
Жалко было рвать отрывок, но все же пришлось его уродовать.
Для Горького в этом куске ново и то, что он из него ничего не вывел. Просто вырезал запутавшегося человека и пустил в свет.
Раньше он не удержался бы от нравоучения, но Горький в этой вещи любуется нелепостью и связан, может быть, с Лесковым.
Вещь, при всей своей простоте, оказалась узорчатой.
«Заметки» состоят из продолжения книги о Л. Толстом и нескольких отрывков из дневника, среди которых выделяется заметка о том, «как ведет себя человек наедине сам с собой».
В поведении людей Горького поразила странность его:
«<> клоун Рондаль, англичанин, проходя пустынным коридором цирка мимо зеркала, снял цилиндр и почтительно поклонился своему отражению. В коридоре не было ни души <>. Его поступок поверг меня в темное, неприятное изумление. Потом я сообразил: клоун да еще англичанин человек, ремесло или искусство которого эксцентризм.
Но я видел, как А. Чехов, сидя в саду у себя, ловил шляпой солнечный луч и пытался совершенно безуспешно надеть его на голову вместе со шляпой. И я видел, что неудача раздражает ловца солнечных лучей, лицо его становилось все более сердитым. Он кончил тем, что, уныло хлопнув шляпой по колену, резким жестом нахлобучил ее себе на голову, раздраженно отпихнул ногой собаку Тузика, прищурив глаза, искоса взглянул в небо и пошел к дому. <>
Профессор M. M. Тихвинский, химик, сидя у меня в столовой, спрашивал свое отражение в медном подносе: Что, брат, живешь?
Отражение не ответило. Он вздохнул глубоко и начал тщательно, ладонью стирать его, хмурясь, неприятно шевеля носом, похожим на зародыш хобота. <>
Отец Ф. Владимирский поставил перед собою сапог, внушительно говорил ему:
Ну, иди!
Спрашивал:
Не можешь?
И с достоинством, убежденно заключал:
То-то! Без меня никуда не пойдешь!»
Все это наблюдения, сделанные и записанные для наблюдения. Отрывки не систематизированы, хотя я твердо убежден, что порядок их был установлен твердо после какой-то работы.
По содержанию многие отрывки посвящены «сладостному сраму», содержание их резко, Горький пишет вещи, которые писать не принято, о самой интимной жизни людей, о том, как вел себя такой-то писатель с проституткой, о том, как выглядят онанисты, и т. д.
Книги «Беседы» до сих пор еще не пришли в Россию. В заграничной белой прессе новыми вещами Горького все были шокированы.
С резким выговором выступил в «Руле» Каменецкий{147}.
Конечно, «Заметки» Горького, а по темам и все его последние вещи, резко порывают с традициями русской литературы.
Это усиливается еще тем, что обычно хранители традиций совершенно не умеют мыслить литературу как определенный процесс. Они в состоянии только догматизировать определенный исторический момент. <> {148}
Алексей Максимович, уехав из России, пишет сейчас очень много, иногда целыми неделями, по восьми часов в сутки.
Кроме «Заметок», которых у него набралось уже на целую книгу, или, говоря словами Розанова, целый короб, он написал сейчас автобиографическую вещь «Мои университеты», несколько повестей и пишет роман.
Новые повести Горького, из которых я знаю две, не считая уже напечатанного «Отшельника», монологичны.
Очень интересна повесть «О любви безответной». В ней замечательна, при всей простоте построения, неожиданность развязки.
Взята обычная тема о замечательной женщине-артистке, в которую влюбляется простой, обыкновенный человек, но по мере рассказа человек все растет, а женщина как-то становится обыкновенней. Схема оказывается нарушенной, и повесть, так просто построенная, выходит.
Вещь не лишена недостатков старого Горького. Взят рассказчик, который единым духом передал все. Автор перебивает рассказчика изредка описанием того, как дождь падает за окном.
По теме все последние повести Горького посвящены, главным образом, тому, что называется «вопросами пола».
Не нужно удивляться тому, что Горький, порвавший в своих лучших вещах с традицией старой литературы, продолжает писать вещи и в старом жанре.
Прежде всего и эти вещи «старого жанра» далеко ушли от того, как писал старый Горький. Существование же одновременно у одного писателя нескольких жанров так же обычно, как существование нескольких направлений в один момент истории данной литературы.
Разложение классической новеллы не нужно понимать, как вытеснение «розановской манерой» всех других.
Сам Розанов увлекался «пинкертонами», как Горький сейчас увлекается Дюма.
Исчезнет, вероятно, только средний тип новеллы, то, что пишут сейчас Юрий Слезкин и Алексей Толстой, а также первый тенор заграничной прессы Александр Дроздов.
К сожалению, почти невозможно анализировать большую вещь, когда знаешь, что она неизвестна читателю, но я надеюсь вернуться еще к теме, чтобы показать новое и в повестях Горького.
Поворот писателя с такой большой инерцией, как М. Горький, на новый путь, изменение его литературных симпатий указывают на глубокие сдвиги, происшедшие в русской прозе.
Новый исследователь должен сегодня поставить себе вопрос: что именно является сегодня русской литературой?
И, вероятно, тогда в литературу войдут заметки, письма, записные книжки, мемуары, но не войдут патентованные писатели для железной дороги, поклонники Короленко и Пушкина, и многие иностранцы, не из Парижа и Лондона даже, а из городов, разрушенных землетрясением времени.
Андрей Белый
«Художественное мировоззрение» писателя приводит его к известной философской системе. Система эта помогает ему создать новую форму. Форма эта начинает существовать вне первоначальной мотивировки и после того, как писатель отходит от данного философского построения.
I
Представьте себе, что под землею проложены водопроводные трубы. От времени в трубах образовались щели, но почвенная вода не может попасть в трубы, потому что давление в трубе выше давлений, под которыми находятся почвенные воды. Но когда испортится водонапорная башня, то давление в трубах ослабнет, и тогда-то и может попасть в нее вода из-за стенок.
Теперь исправьте это сравнение тем, что почвенная вода и вода в трубе в данном случае могут заменить друг друга, что ни к одной из них мы не относимся с укоризной, и вы получите некоторый прообраз литературы.
Отдельные стороны литературной формы скорее борются друг с другом, чем сожительствуют. Падение, изнашивание одного приема выражается в развитии другого.
Знаменитая последовательность в истории литературы: эпос, лирика, драма не есть последовательность происхождения, а представляет скорее последовательность канонизации и вытеснения.
Борис Эйхенбаум устанавливает то же явление в смене главенства стиха и прозы.
Философское мировоззрение у писателя это его рабочая гипотеза. Говоря точнее, бытием литературной формы определяется сознание писателя. Писательские кризисы совпадают с кризисами жанров. Писатель весь в своем ремесле.
Когда внележащая идеология, не подкрепленная техническими предпосылками мастерства, вторгается в писательскую область, то художественного произведения не получается.
Так случилось с Андреем Белым, когда он захотел создать антропософскую «Эпопею». Попытки создать художественную параллель какому-нибудь внехудожественному мировоззрению удаются с трудом.
Художественное произведение искривляет или выпрямляет линию по своим законам.
Это любопытно проследить в романах.
Петр Верховенский в «Бесах», к изумлению Достоевского, вдруг оказался местами комичен; у Сенкевича Заглоба, задуманный пропойцей, благодаря участию в ряде авантюр, благодаря своей сюжетно-служебной роли, постепенно становится рыцарем (сравните Заглобу в «Огнем и мечом» и в «Потопе»). Так же изменился мистер Пиквик у Диккенса.
В длинных романах герои изменяются почти всегда, и это зависит не от того, что они стареют за время действия романа.
Произведение, задуманное даже тенденциозным писателем, в процессе работы может изменить свою тенденцию.
Иногда сам автор не может сказать, что же у него получилось.
Так, Александр Блок не мог разгадать своих «Двенадцати». Моя формула Блока: «канонизация форм цыганского романса» признавалась, или не оспаривалась, им.
В «Двенадцати» Блок пошел от куплетистов и уличного говора. И, закончив вещь, приписал к ней Христа.
Христос для многих из нас неприемлем, но для Блока это было слово с содержанием.