Современная русская проза в очень большой части своей орнаментальна, образ в ней преобладает над сюжетом. Некоторые орнаменталисты, как Замятин и Пильняк, зависят от Андрея Белого непосредственно, некоторые, как Всеволод Иванов, не зависят, некоторые зависят от Пильняка и Замятина. Но создала их не зависимость, не влияние, а общее ощущение, что старая форма не пружинит.
Заражение писателей Пильняком не есть идейное заражение, так как прием отделим от мотивирующего его мировоззрения. Антропософия Андрея Белого его личное несчастие и жестко иногда чувствуется в его вещах, когда он отдает Штейнеру честь, как дрезденское дерево, но для него оно предлог создания приема.
Здесь возникает явление, параллельное явлению заказа.
Данте (предположим) нужно было написать обозрение-памфлет на своих живых и мертвых знакомых. Мертвые тоже интересовали его, так как, оскорбляя их, он задевал «гербы» живых. Он взял фабулу прогулки по аду, и сочетание двух задач создало наполненную форму, которая пережила задачу.
Социальный заказ и мировоззрение полезны для художника как повод к изменению формы, которая потом, в процессе дальнейшей работы, художественно осмысливается.
Теперь о «рое» и «строе» у Белого.
«Первые мои миги рои; и «рой, рой все роится» первая моя философия; в роях я роился; колеса описывал после: уже со старухою; колесо и шар первые формы: сроенности в рое.
Они повторяются; они проходят сквозь жизнь: блещет колесами фейерверк; пролетки летят на колесах; колесо фортуны с двумя крылышками перекатывается в облаках; и колесит карусель. И то же с шарами: они торчат из аптеки; на каланче взлетел шар; деревянный шар с грохотом разбивает отряд желтых кегель; наконец, приносят и мне красный газовый шарик с Арбата, как вечную память о том, что и я шары сраивал[126].
Сроённое стало мне строем: колеся́, в роях выколесил я дыру с ее границей,
трубою,
по которой я бегал» и т. д. (с. 39).
Становятся, сроиваются: папа, быкоголовый человек обращается в доктора Дорионова и тетя Дотя возникает из «звукохода».
Вещи возникают из слов, иногда «рой» дается каламбуром, мотивированным детским восприятием. Например:
«Мама моя с ударением твердила:
«Ежешехинский»
«Что такое?»
«В трубу вылетел».
Это и подтвердил чей-то голос:
«Ежешехинский идет сквозь огонь и медные трубы».
Размышления о несчастиях Ежешехинского, забродившего в трубах и бродящего там доселе, были первым размышлением о превратности судеб» (с. 40).
«<> смысл звуков слова дробится
душою моею
и понимание мира не слито со словом о мире; и безболезненно гонится смысл любого словесного взятия; и понятие прорастает мне многообразием передо мною гонимых значений, как жезл Аарона; гонит, катит значения; переменяет значения
Объяснение воспоминанье созвучий; пониманье их танец; образование умение летать на словах; созвучие слова сирена <>» (с. 65) (здесь, как обычно у Андрея Белого, каламбур: слово «образование» имеет у него два смысла: образование становление и образование получение знания. В. Ш.).
Белого поражает звук слова «Кремль».
«<> «Кре-мль» что такое? Уж «крем брюлэ» мною откушан; он сладкий; подали его в виде формочки выступами; в булочной Савостьянова показали мне «Кремль»: это выступцы леденцовых, розовых башен; и мне ясно, что
«к р е»
пость выступцев (кре-мля, кре-ма, кре-пости), а: -м, мль мягкость, сладость: и потом уже из окошка черного хода (ведущего в кухню), где по утрам водовоз быстроливным ведром наполняет нам бочку, показали мне: на голубой дали неба кремлевские башенки: розоватые, крепкие, сладкие <>» (с. 65).
Иногда используется реализация метафоры или буквальное понимание слова.
« «Валериан Валерианович Блещенский»
«Что такое?»
«Сгорает от пьянства».
И Валериан Валерианович Блещенский встает предо мною: черноусый, в мундире со шпагою, и в треуголке с плюмажем в огнях <>.
Валериан Валерианович все равно, что полено: деревянная кукла он; деревянная кукла в окне парикмахера Пашкова мне известна: она похожа на Блещенского; Блещенских продают саженями; и потом их сжигают <>» (с. 66).
Образ становится протекающим, постоянным в 6-й книге («Скифы», 2, с. 75): «Валериан Валерианович есть полено, объятое пламенем; он рассыпался головешками <>».
Так же объясняется слово «поступок».
«Мне все думалось после: Фундаменталиков-Чемодаников
ай, ай, ай!
поступил, то есть, позволил себе своевольно тяжелую поступь <>» (с. 51).
Выражение «падать в обморок» реализовано.
«В ожидании катастрофы я жил; она и случилась однажды:
мы, паркетные плитки и я мы попадали в обморок (это было во сне); падать в обморок с той поры означало: падать в чужую квартиру, под нами <>.
Помню я этот сон:
выбегаю в столовую я, а за мной моя нянюшка с криками: «Обморок» И этот обморок вижу я: он дыра в лакированном нашем паркете <>» (с. 44).
«<> к нам вошел «духовник»
о дыхании, духовенстве, духовности, духе я слышал: «духовник», это дух <>» («Скифы», 2, с. 85).
Детское восприятие здесь только мотивировка, так как созданный ряд (дух) идет в сторону развеществления понятия.
«Рой» занимает, главным образом, первые две главы «Котика Летаева». Затем ряды образов оказываются установленными. И тогда автор переходит уже к более фабульному рассказу. Образы в этом рассказе не являются заново, у каждого героя: папы, няни, доктора Пфефера есть свой ряд.
Привычки Котика: скашивание глазок, ощущение от кашицы и даже сидение на особом креслице снабжены своими рядами; упоминаясь, они вызывают свой ряд, они (события «строя») только крючки, к которым притянут «рой».
Каждая вновь вступающая деталь становится «роем».
«Сроенная», она протягивается через всю вещь.
«Рой» сопровождает ее, как подкладка, подтверждаемый рядом повторяющихся моментов.
«Я умею скашивать глазки (смотреть себе в носик); узоры, бывало, снимаются с мест» (с. 46).
«Из кроватки смотрю: на букетцы обой; я умею скашивать глазки; и стены, бывало, снимаются: перелетают на носик» (с. 55).
«Я умею скашивать глазки (смотреть себе в носик): и стены, бывало, снимаются» (2-я книга, с. 39).
Скашивание глаз не просто игра, а снимание вещей с места, разрушение «строя», переход, возвращение в «рой». Иногда связь «роя» и «строя» взята нарочно парадоксальная: младенец на горшке «стародавний орфист», кашка «обманула» его, и он созерцает «древних гадов» и видит «метаморфозы вселенной» (с. 53).
Белый заботится о второй мотивировке своей вещи (первая антропософская), но не выдерживает ее правдоподобности.
У него мальчик видит (подробно) устройство человеческого черепа внутри, видит полуэлипсисы и строит ряды, не реализующие метафору, а развеществляющие слово.
Общее строение произведения, однако, отдает доминанту одному из заданий. Антропософская вещь, написанная Белым в самый разгар антропософских увлечений, все больше превращалась в автобиографию.
VI
«Преступление Николая Летаева» продолжает «Котика Летаева» и, отчасти, дублирует его.
Если следить по фабуле, то кажется, что начало одной вещи перекрывает конец другой.
С этой точки зрения «Николай Летаев» вторая редакция «Котика Летаева».
Если следить по фабуле, то кажется, что начало одной вещи перекрывает конец другой.
С этой точки зрения «Николай Летаев» вторая редакция «Котика Летаева».
Сам Андрей Белый, показаниям которого я доверяю мало, полувраждебно смотрит на «Николая Летаева». В «Записках чудака» Белый иронизировал над романной прозой, в предисловии к «Летаеву» он подтверждает иронию и как будто относит ее к данному произведению. Вот это место:
«Не скрою: могу в прежнем стиле преподнести ему» читателю «утончения контрапунктов из образов и красиво отделанных фраз: бэби, барышню и овечку» так писал я в «Записках чудака» Преподношу!» (с. 24)
«Николай Летаев», по Андрею Белому, духовное молоко, «пища для оглашенных».
Посмотрим, что преподносит оглашенным Андрей Белый.
Но не верьте писателям, у них психология ходит отдельно и досылается к роману особым приложением.
Часто писатель в стихах отрекается от стихов, в романе от романа. Даже в кинематографе иногда появляется на экране реплика героя: «Как красиво, совсем как в кинематографе». И утверждение иллюзии, и обострение ее, и отрицание ее все прием искусства. Объективно, конечно.
А что писатель отрекается от одной из своих вещей или предпочитает ей другую, тоже ни для кого не обязательно.
Конечно, толстовцам интересно, что Лев Толстой сказал кому-то, что его лучшая вещь «Письмо к индусу». И для нас это очень любопытная толстовская демонстрация.
«Николай Летаев», вероятно, сменил «Записки чудака» и вытеснил (отчасти) «Котика Летаева» в порядке внутренней борьбы автора, а не является уступкой оглашенным.
По строению «Николай Летаев» обращает наше внимание тем, что в нем больше выражен мемуарный характер больше событий. Выдвинуты отец и мать. Они существуют уже самостоятельно, уже построены вне Котика. «Рой» отроился. Может быть, в связи с этим изменился язык произведения в сторону просачивания в него (при убыли образной затрудненности) затрудненности чисто диалектной. Остранены уже не образ, а слово.
Приведу несколько примеров.
Для убедительности (в густоте) возьму их с двух страниц.
«<> за стеклами там, где туман, висене́ц оловянный, упал перепорхом снежинок, сварившихся в капельки, се́янец-дождик пошел: моргасинник! Уже с желобов-водохлебов вирухает водная таль <>» («Зап. меч.», 1921, с. 62).
«Тут мама не выдержит: и оправляя тончайшую выторочь лифа, она мелюзит:
« Что ты, право, какой-то дергач, задергушишь чужое! <> Ты долдонишь, долдонишь мое, то же самое, как дроботунья!» и так далее (с. 63. Курсив мой. В. Ш.).
К этим словам иногда приходится давать ударения, иногда автор их незаметно переводит в тексте.
«Да и бабне́т непристойность, осклабится весь и покажет «лалаки» свои (это, знаю я, дёсны: так бабушка их называет), гогочет-кокочет, заперкает, выпустит лётное слово <>» (с. 68. Курсив мой. В. Ш.).
Сам Андрей Белый отчетливо понимает «словарность» своего языка. Привожу пример:
«<> открылося мне из бабусиных слов.
«Он бузыга!»
А что есть «бузыга»? У Даля найдешь, а в головке сыщи-ка!» (с. 69).