«Вступлению» соответствует «Заключение». Оно тоже, как и «Вступление», не поместилось в вещи, в нем другие темы, это другой рассказ.
Все оно помещено после повторения мотива «вьюги» и «Китай-города», и играет это «Заключение» традиционную для русской поэтики роль «ложного конца».
«Заключение» посвящено (оно называется «Триптих третий (материал, в сущности)») деревне, даваемой описательно, как «материал».
Реальная связь этого куска с вещью состоит в том, что он дает ей параллель, чем и разрешает всю конструкцию.
Для Пильняка параллель эта должна выразить какую-то идеологию и сама мотивируется идеологией.
Чтобы связать «Заключение» с основной вещью, он механически вводит в «Заключение», которое само по себе представляет чистую безымянную этнографию, имена действующих лиц из основного цикла кусков.
Например, действует здесь колдун Егорка, действует он, конечно, по-пильняковски, не очень сложно: «Егорка у ног Арины склонился, сапоги потянул, юбки поднял, и не поправила в бесстыдстве юбок своих Арина» (с. 186).
Действие элементарное, вроде поступка Петра Первого.
Наговоры, данные в «Заключении», даны как наговоры, сказанные со слов Егорки. И любовная пара в «Заключении» не просто пара, а Алексей Семенов Князьков-Кононов и Ульяна Кононова, родственники старосты из отрывка «Первое умирание».
Моются бабы и девки в бане (с. 189): «В банях не было труб, в дыму, в паре, в красных печных отсветах, в тесноте толкались белые человеческие тела, мужские и женские, мылись одним и тем же щелоком, спины тер всем большак» и т. д.
Это не только у меня, но и у Пильняка, цитата, Пильняк цитирует себя самого (со с. 160) и этим связывает «Заключение» с «Частью третьей триптиха», с описанием поезда мешочников.
Кроме того, «поезд» связан с главой о доме Ордыниных «вопросиком», не был ли дежурный с «Разъезда Map» Андреем Волковичем или Глебом Ордыниным. С главой об коммуне анархистов он связан многократным упоминанием в ней имени «Разъезда Map», то есть единством места.
Линия Архипова (большевики) дана сперва непонятным упоминанием. Связывающий образ «Китая» кончается:
«Там, за тысячу верст, в Москве огромный жернов революции смолол Ильинку, и Китай выполз с Ильинки, пополз
Куда?!
Дополз до Таежева?!
Врешь! Врешь! Врешь! Загорит еще домна, покатят болванки, запляшут еще аяксы и фрезеры!
Вре-ошь! Вре-оошь! и это не истерически, а быть может, разве с холодной злобой, со стиснутыми скулами. Это Архип Архипов» (с. 26 27).
Линия Архипова протянута через весь роман: она дана в виде эпизода «Архипов его отец» (самоубийство отца), слабо связана с линией Ордыниных (знакомство и женитьба Архипа на Наталье), связана с крестьянской линией путем упоминания о «пугачевской бороде» (смотри замечание Троцкого).
Кончается линия Архипова путем полного повторения, мы опять видим: «Китай», Архипова (уже объясненного), завод и метель.
Здесь же дано сюжетное, для Пильняка только по традиции обязательное, окончание: женитьба Архипова и Натальи.
Пильняк пытается здесь (довольно удачно) оживить понятие счастья-уюта, которое от этого должно получиться.
Архипов все время изучает словарь иностранных слов, Наталья же решила иметь мужчину только для ребенка, без «уюта».
Но когда они сходятся, то Наталья говорит: «Не любить и любить. Ах, и будет уют, и будут дети, и труд, труд!.. Милый, единственный мой! Не будет лжи и боли» (с. 180).
«Архипов вошел, молча прошел к себе в комнату, в словарике иностранных слов, вошедших в русский язык, составленном Гавкиным. слово уют не было помещено.
Милый, единственный мой!»
(с. 180).
Последняя строка механически снова повторяет уже разрешенный мотив.
В качестве «мистического комментария» к этим линиям даны еще две линии, линия Семена Матвеева Зилотова, который начитался масонских книг и видит во всем пентаграмму. Глава, в которой вводится Зилотов, называется «Здђсь продаются пђмадоры». Зилотов живет перед такой вывеской. Вот как он показывает пентаграмму: «Семен Матвеев Зилотов взял со стола пятиугольный картон, где в центре, в кружке написано было слово Москва, а в углах Берлин, Вена, Париж, Лондон, Рим. Молча подошел к Сергею Сергеевичу, Семен Матвеев сложил углы пятиугольника: Берлин, Вена, Париж, Лондон, Рим сошлись вместе. Снова разогнув углы, Семен Матвеев по-новому сложил пятиугольник Берлин, Вена, Париж, Лондон, Рим склонились к Москве, и картон стал походить на помидор, окрашенный снизу красным» (с. 39).
«Пђмадор» связывает эту пентаграмму с бытом, а сама пентаграмма должна давать всей композиции широкий мировой план.
Может быть, в этом сказалось (не в строе фразы) влияние Андрея Белого на Пильняка.
Зилотов же инсценирует в романе «мистическое» обладание Оленьки Кунц Лайтисом на престоле церкви. Это самое натянутое и ненужное место романа.
При описании Зилотова применена временная перестановка: его жизнь рассказана при его вторичном появлении (с. 135 137).
Зилотов сам по себе только мотивировка появления в книге отрывков из масонских книг, они могли бы быть мотивированы и как найденные, как произнесенные на лекции, наклеенные на стене над обоями и так далее. Цель их увеличение многозначности вещи и ощущения несводимости рядов.
С романом Зилотов связан самым примитивным образом он живет в одном доме с Волковичем и присутствует при его неудачном аресте, он же поджигает монастырь.
Я подчеркиваю все время связи в романе, и поэтому, может быть, у кого-нибудь явится впечатление, что роман связан.
Так это неверно.
У сыщиков, говорят, было выражение: пришить такого-то к делу; так вот, герои Пильняка вовсе не герои, а носители, даже скорее представители определенных кусков, они пришиты к роману занапрасно.
Потом они. или отдельные части тех кусков, которые они представляют, повторяются в других частях вещи.
Потом они. или отдельные части тех кусков, которые они представляют, повторяются в других частях вещи.
Пришиты они в нескольких частях, так как композиции из них не получается.
Представителем другой, комментирующей линии романа является «седой попик».
Связь его с романом следующая: он, видите ли, родственник Глеба Ордынина и живет в монастыре, где совершается «мистический» блуд Ольги Кунц.
Попик этот говорит длинно, сразу страниц на пять. Пильняк старательно, в старой, старой и плохой манере русского рассказа перебивает речи попика, напоминая, что это все же речи в романе, а не передовица.
Попик перебивается монашком, который все время поет «Во субботу да день ненастный». Перебиваний полагается одно на страницу. То же делает в плохих вещах Горький, у него перебивается обычно рассказ тем, что вдруг сообщается о том, что за окном идет дождь.
Попик с Глебом Ордыниным разделили между собой комментарий и разговаривают.
Занимается, кроме того, попик и плагиатом из Пильняка, так прямо и говорит, сперва: «Знаешь, какие слова пошли: гвиу, гувуз, гау, начэвак, колхоз, наваждение!» (с. 72) а потом и совсем явственно: «Слышишь, как революция воет как ведьма в метель! слушай: Гвииуу, гвииуу! шооя, шооояя гаау. И леший барабанит: гла-вбум! гла-вбуумм!..» и т. д. (с. 75).
Последнее от Пильняка отнимает попик. Зато он и ставит все на место и все объясняет вместе с Глебом.
«Владыко, и голос Глеба дрожит больно, и руки Глеба протянуты. Ведь, в вашей речи заменить несколько слов словами класс, буржуазия, социальное неравенство и получится большевизм!..» (с. 74 75).
Думаю, что не получится.
Речи же попика я не привожу, читайте их сами у Пильняка: «Голый год», с. 70-75 и 128-130.
На 134-й странице попик сгорел.
Герои «Голого года» недолговечны. Донат умер до начала романа. Глеб застрелился, попик сгорел, Аганина умерла от тифа, анархисты Павленко, Свирид, Герри, Стеценко, Наталия убиты, и Зилотов сгорел; остальные или уехали (Лидия), или арестованы.
Это потому, что их куски кончились и Пильняку с ними нечего делать.
Остался один Архип с Натальей для семейного счастья.
Пильняк человек неразнообразный до повторения, причем повторяет он из вещи в вещь не только себя, но и свои цитаты, например, орешинские стихи про голытьбу.
Романы «Голый год», «Третья столица» повторяют друг друга, связанные метелью. В промежутке между ними написана «Метель» вещь под таким названием, и метель, старая блоковская и беловская метель, которой Вячеслав Иванов при ее появлении обещал долгую жизнь{159}, выдержала.
Сделана «Метель» так. Взяты два рассказа: о дьяконе, который молился в бане, воспитывая кота в вегетарианстве, и стремился понять, кто в первый раз в мире доил и кого доили.
Вопросы, конечно, поучительные.
« Сколько тысяч лет тому назад и как это было, когда впервые доили корову? и корову ли доили или кобылу? и мужчина или женщина? и день был или утро? и зима или лето? дьякону надо знать, как это было, когда доили, первый раз в мире, скотину» (с. 276 277).
Сами по себе эти вопросы, конечно, не могли бы наполнить произведение.
Тогда Пильняк проводит вторую, ничем не связанную с первой линию произведения, рассказывая про удачливого провинциального донжуана, ветеринарного врача Драбэ.
Две линии идут. Молится дьякон, внук Кифы Мокиевича, и идет сплетническое дело суда чести о Драбэ. Суд чести хорошее дело, он позволяет Пильняку дробить рассказ на показания и документы. Разговоры переданы драматически, так, как их пишут в пьесах.
В конце повести происходит слияние сюжетных линий.
Драбэ зашел к дьякону и надоумил его: доили первый раз, решает он, парни, и от озорства. Дьякон решает, что, значит, и весь мир от озорства, и бежит записываться в коммунистическую партию, кот-вегетарианец бесится и сжирает сразу восемь фунтов конины, метель говорит «гвиу, гвиу», Пильняк произносит несколько слов о советских буднях, и повесть кончается.
Вся неразбериха ее, мне кажется, сделана сознательно и имеет целью затруднить восприятие, проецируя одно явление на другое; линии эти явно несводимые, и их несводимость (в них вставлено еще несколько анекдотов) и создает впечатление сложности.
Манера Пильняка вся в этом злоупотреблении бессвязностью.
«Третья столица» вещь подражательная, в ней автор пишет сам под себя, обманно ссылаясь на Ремизова.
Форма, получившаяся в «Голом годе» как результат сведения отрывков, уже канонизирована и употребляется наизусть.
«Место: места действия нет. Россия, Европа, мир, братство.